Для Марка от Марка

Как же ему все это надоело! Широкая сцена, ровные ряды деревянных стульев, даже слишком ровные, гротескно прекрасные фигуры под потолок, нарисованные на стенах театра, и в завершение картины — угольные живые фигурки, сновавшие тут и там в белых масках… Все это можно было смело выбрасывать в мусорное ведро! Произошло воистину немыслимое фиаско! Все они позабыли слова, все они позабыли свои пути, даже истоптанные половицы скрипели через раз так бездарно, что шестеренки мозга начинали наезжать друг на друга. Марк даже не понял когда именно поднялся, стуча кончиком трости по полу будто острием шпаги, опаленным безумцем ринувшись прочь, за сцену, куда угодно, лишь бы подальше от этого уродливого бедлама! Под ноги ему свалился очередной трагик — и режиссер без сожаления перешагнул через него, оперевшись тростью ему о грудь, от чего тот охнул и скрючился, а остальные актеры мигом попадали вокруг, раскинув руки в стороны. Надо же, звезды большой сцены! — Товарищ режиссер, товарищ режиссер! — перед носом кинувшейся было за Марком девушки в серой шапочке хлопнула тяжелая деревянная дверь, но это ее не остановило, и она ударила по ней несколько раз кулаком, крича: — Товарищ режиссер! Акт еще не окончен, все только начинается, куда же Вы? Товарищ режиссер! — Акт окончен! — Но!.. — Я сказал, акт окончен! — Марк, не оборачиваясь, с размаху заехал кончиком трости в стену, пробив тонкую побелку и выпалив досадно: — Если ты скажешь еще хоть одно слово — отправишься ловить крыс в город! Обещаю, — он ударил тростью уже по двери, и стук эхом разнесся по комнате. — О, это будет неповторимое представление! Фурор! Дробь убегающих шагов чечеткой пронеслась по театру, унося за собой нервотрепку, и только тогда режиссер отрывисто выдохнул, опустившись на край стула, картинно вытянув перед собой ноги и оттолкнувшись пятками назад, откинув голову да еще и закатив глаза, опираясь о трость, чтобы не провалиться. Круглый набалдашник ее лежал в ладони идеально, как влитой совсем, но вот пальцы на нем дрожали, будто с бодуна. Еще и спина Марка болела страшно, с надрывом, не давая сосредоточиться на ощущениях. — Когда же все это закончится?! — крикнул он — и бахнулся-таки назад, выронив, как оказалось, единственную свою верную опору. Ни-ког-да! Это сознание нежданно-негаданно подсказало режиссеру, забравшись на плечи его уродливой черной тенью да еще и клюнув Марка поцелуем в глаза, продемонстрировав белесую маску, за которой не то что рта — даже лица-то не было толком! Только чумная тьма и серость стекляшек радужек. Марк моргнул — тень не ушла, смотря на него в упор. Он моргнул снова — и оказался уже сидящим на полу напротив зеркала, глядящим прямо на себя. Ей-богу, этот город и без твирина доведет его до белой горячки! Спину предательски щемило даже так. — Давненько не смотрел ты на меня… эх, старина, тебе бы выучить пару новых вещиц! А то совсем скоро маски под себя подомнут, — сказало отражение его ртом, и Марк щелкнул зеркального двойника по носу, рассмеявшись, скаля зубы, — и будут уже не они за тобой, а ты за ними ходить! На цыпочках, ха! — продолжил, однако, тот. — Да уж, подрасслабился я, — он хмыкнул вдруг, став совсем серьезным, и наклонился вперед, щупая взглядом собственные черные волосы, собственное усталое лицо, развязавшийся полосатый шарф, болтавшийся на горле вычурным оберегом. — Закурить будет, товарищ? Кто ты сегодня, а? Нет, ну если ты — это я, то у тебя будут полны карманы… то-то и оно! — в ладони показался коробок спичек, засеребрился портсигар, и Марк спешно затянулся, ткнув внезапно кончиком сигареты прямо в глаз отражения, будто пытаясь его напугать. Отражение только хмыкнуло — и отвернуло лицо, вместе с ним обратив взгляд куда-то в стену, увешанную плакатами. — А кто я сегодня? — спросил тогда то ли у него, то ли у себя Марк, изучая разноцветные бумажки, заляпанные то ли красками, то ли кровью. Даже с них на него смотрели не в меру уродливые и осточертевшие маски трагиков, выражающие что-то глупое и животное одним только своим видом. — Вчера… постой-ка, вчера я был циркачом, так? Сегодня я — режиссер. А завтра я?.. Это что же выходит, а завтра я тот же самый че-ло-век, что и сейчас? Совсем никакой фантазии, — он дернул плечами, вновь стрельнув взглядом в зеркало, и оно хихикнуло ему в ответ. — Говорю же, маски под себя подмяли. — Да идти-то дальше некуда, ты сам подумай! — режиссер задумчиво затянулся, подымил в потолок, потом тронул ноющую спину и охнул, согнувшись в три погибели вперед, от чего стало только хуже. — Нет, не думай, подожди… сейчас у меня антракт… хреноватенький антракт, но не надо падать духом! Ведь всегда можно начать заново, верно? И снова пройти по тем же путям другим человеком, — он тиранул свою щеку тыльной стороной ладони, вновь смотря на себя, но уже в упор, как та маска. Ничего не изменилось. Тот Марк тоже глядел на него, болезненно улыбаясь и хватаясь одной рукой за спину, а второй, с сигаретой меж пальцами, отирая лицо, пока вниз падал пепел, пачкая и без того не самый чистый пол. Навести бы здесь порядок!.. да только некому, единственный комнаты хозяин — и тот с ума уже сошел, чуть ли не головой об зеркало бьется сейчас, высматривает там что-то, да еще и говорит с отражением! Режиссеру аж самому смешно стало от себя, он прыснул — да так и врезался в собственную голову макушкой, едва не плюхнувшись меж своих вытянутых вперед ног, как какой-нибудь акробат. Удивительно, но больнее от этого не стало. Это что же получается? Он и правда в цирке был? Не врет, выходит, то чучело с его рожей, которое говорит его ртом? — Но мне и этим нравится проходить по линиям, если честно. Сам посуди, игра в человека так захватывает! Даже иногда сам верю, что живой, — сказал Марк, выпрямившись кое-как, пытаясь не держаться за спину, только поискав взглядом трость. Родимая валялась неподалеку прямо на спинке стула, что сиротливо лежал на полу, разве что ножками не брыкая. — Так ты же живой, импровизатор! Вон как маешься, все не выпрямишься, а говоришь, что калекой был. А сейчас ты кто? Не калека? — съехидничал другой Марк, вернее все же не другой, а он сам, дотянувшись до самой важной точки опоры и схватившись за набалдашник, подтянув трость к себе. — А без нее не поднимешься, это у нас сюжетом не прописано, а то кончилась бы вся трагедия стареющего режиссера захолустного театра! — Вся моя жизнь — импровизация! А это, — он взмахнул тростью — и потерял равновесие, брякнувшись на спину, прошипев сквозь боль: — Бутафория! Аж сам почти поверил, только зубы заскрипели… Подняться для Марка всегда было подвигом, пускай ноги и руки у него и были на месте, да еще и пришиты наверняка лучшими нитками, но чертова железная спица в спине гнуться не хотела совершенно, хотя он не был уверен, что там именно спица, иной раз казалось, что позвоночник ему набили ватой да и оставили незашитым, иначе с чего бы он так предательски болел? — Руку дать? — спросил он сам у себя и расхохотался, перебросив тело на бок и поджав колени к груди, словно эмбрион, цепляясь за трость. Сначала сесть, потом встать, опираясь дрожащей рукой, если не получится — добро пожаловать в начало акта, если снова не получится — будет антракт, а после него повторение. И так до победного! — Давай руку, — согласился Марк из зеркала, будто это он все время лежал на полу калачом. — Не дам, в этом суть метода, я совершу невозможное… — И перестану быть карликом и калекой, которому помог местный доброхот? — Да, тогда я буду режиссером, под дудку которого пляшут маски всего города, а не только этой бездарной дыры в центре его, — все еще стискивающий зубы Марк кое-как сел себе на ногу, опираясь о трость, после чего вновь закурил все ту же сигаретку, что до этого выронил на пол. — Хотя нет, городские меня удивляют еще больше… видел бы ты только Артемия! Ну или Даниила. Они-то на одно лицо в целом, только на пальцы разные надеты, но какие возможности потрачены ими ради… да без понятия я, чего ради, это же так бесталанно, что молчать совершенно невозможно! — А сам, а сам! — отражение тоже курило, сидя на полу, опираясь о трость, но оно смеялось, показывая зубы: — Не смог даже инквизиторше доказать, что живой, а уж как старался!.. Затянулась шуточка, а? Аж горло жмет. — Горло шарф жмет, а инквизиторша уже в коробке давно, что поделать? Жизнь жестока, а уж если показываешь свою ловкость… нужно уметь вовремя брать ноги в руки! — Сказал калека. — От калеки слышу, ха! — таки притушив сигарету, конечно же об глаз отражения протянутой рукой, Марк кое-как подсобрал ноги и начал вставать, не позволяя себе даже кряхтеть, пока не оказался наверху — там он уже вдохнул полной грудью, горделиво выпрямившись: — И кто теперь калека, товарищ режиссер? Никто не ответил ему, и тогда Марк сморщил кончик носа, презрительно цыкнув — не хочет стервец признавать своего поражения! Вот и молчит, притаившись. Да-да, все именно так! Другого режиссер, кое-как поднявший стул и вновь опустившийся на него, видеть не хотел, но зачем-то снова оказался напротив зеркала, зажав трость меж ног и коснувшись пальцами волос, всматриваясь в себя. Ну и ну! Они торчали так же нелепо, как и выглядели, эти ежиные иголки на голове всегда казались Марку забавной фикцией, аллюзией, если так можно было сказать! Не для горожан конечно, нет, для кого-то еще… для себя, быть может? Был он, значит, когда-то блондин, а тут вдруг стал седеющий брюнет, променявший зеленый огонь глаз на серые стекляшки. — Вытащить их, что ли?.. — коснувшись век пальцами, режиссер хмыкнул злорадно, смеясь над собой, после мотнув головой из стороны в сторону… и вдруг смяв свои волосы, опустив их вниз. Лучше ли так? Хуже? Сам себе противовес, он то вновь поднимал их, то опускал, наблюдая за тем, как отражение делает то же самое, щерясь. — Ну давай, вытащи, покажи свои глаза, — вдруг сказало оно — и щелкнуло Марка по носу. — Это мои глаза, — он хмыкнул ему в ответ почти обиженно, вновь зачесав все вниз, после вдруг убрав волосы назад. — А если сюда? И — рыжие? Да покороче, а глаза черные, как ночь? Тогда кто я буду? Пожалуй, тогда я буду уже не режиссер, а заезжий… катающийся в гробу, например. Как тебе сценарий? Это звучит… и тогда театр — уже не театр, а целый город! — …и ты опять на задворках. — …и я опять на задворках, но!.. но я дергаю за ниточки, а значит, все идет по моему сценарию, и только один актер вечно лезет не в те ворота. И по иронии этот актер — конечно же я! Зато не калека. И не карлик. И уж тем более без помощи палки тогда обойдусь. — Написанное пером топорищем не вырубить, будешь тогда ты бродячий карлик, который придет на мыс Хозяек, чтобы фантики продать — и свалится в обрыв! — отражение улыбнулось, оно теперь было и не его вовсе, но все равно его, Марк это ощущал даже не смутно, а вполне себе ясно, наблюдая за блондином с, кто бы мог подумать!.. зелеными глазами, что тоже морщился от боли в злосчастной спине, когда лишний раз сжимал мышцы ног, дабы не уронить трость. — Это будет комедия! Аншлаг! Браво, маэстро, лучшего я еще не видел ни в одной постановке. Нет, на самом деле он все еще видел себя, но почему-то пытался свои же глаза обмануть. Хоть с иголками волос, хоть без них, Марк конечно же оставался Марком, да не простым, а самым настоящим Бессмертником!.. вроде как неубиваемым и неподверженным бедам человеческим существом, сидевшим почему-то сейчас в отчаянии в гримерке. Интересно, если он такой Бессмертный, почему у него в позвоночнике спица? Или может быть даже целый нож? Главное чтобы не россыпь крючков, только ее тут не хватало, не дело это, когда режиссера вяжут по рукам и ногам простые маски, одна другой глупее, заставляя читать вновь и вновь давно заученные до скрипа зубовного сценарии… которые он почему-то повторял из раза в раз, как заведенный! Марк прогнал эти глупые, даже чужие мысли движением ладони, ударив себя изо всех сил по лицу и едва не отправив обратно на грязный пол. Пожалуй, на этом он мог и закончить свой монолог, но… — Спина-то все еще болит? — спросила вдруг у него ехидная тень, рассевшаяся на краю стола, покачивая ногой, держась за левую половину белой маски и наверняка морщась. Он этого не видел, но чувствовал, потому что морщился сам. Тень была трагиком, но не тем, что бродили по его театру, и это Марку не нравилось, она нарушала его сценарий, вот так вот появившись из ниоткуда. — Тринадцать лет прошло, а ничего не изменилось. — То с собой говорю, то с тенью… похоже, в этом театре дефицит талантливых людей! Их целый один человек, что не есть хорошо! Но что поделать, такие тяжелые времена настали, — ответил он пространно, но вдруг честно признался, подумав мгновение: — Тринадцать лет уже настают. Я думал, что если поменяю маску, то содержимое изменится, но оказалось, что изменился только костюм. Но этот шарф, правда, хорош! Пожалуй, на нем и вздернусь, как закончим, если отпустят. — Вздернешься, чтобы бездари глаза не мозолили? — Скорее уж чтобы я им не мозолил… паршивенький театр вышел, неудачный, если совсем уж честно. Только зря время потратили на бездарного режиссера и сценариста, — Марк дернул плечами и поднялся тяжело, ткнув тень кончиком трости в лоб. Ей было все равно, но ему стало смешно от ее глупого вида, и он довольно добавил: — Почти зря, они все же дали ему шанс раскаяться, и он им воспользовался. Чудесное завершение акта! — Так я, выходит, их полюбил? — спросил трагик в ответ насмешливо, словно и не слушая его вовсе, подперев подбородок собственной тростью и вытянувшись вперед, вновь поцеловав режиссера, что ощутил это как акт истинного воображаемого самолюбования, но уже не в глаза, а в губы, ткнувшись маской и сказав ему в рот: — Так я, выходит, живой? И Марк вдруг ответил: — Только им не говори. — Не скажу. Тень растаяла, нырнув ему прямо в грудь, словно в бездонное озеро близ Омута, и что-то стукнуло в ней слева, там, где уже который год вертелось деревянное веретенышко сердца, обмотанное красной ниткой. Оно ударилось об ребра еще раз, а после это повторилось вновь, и режиссер почувствовал, что из его спины вываливается спица, выдираются крючки, ему становится легче дышать, а изо рта вывалился комок окровавленной ваты, падая прямо на грязный пол. Только тогда Марк обернулся, толкнув от себя старенькую дверь гримерки, чтобы, наконец, продолжить эту ненавистную, как он сам тысячу раз говорил, репетицию с бездарными, как он всегда вещал, актерами.