И в страшное время есть жизнь

1939. Рим, Италия. Воспоминания Беаты Тонелли. кому: джованни       Я осталась у тебя на руках в двадцать третьем. Ты нёс меня по раскалённым улицам местечек Тосканы, крепко сжав челюсти, и скупо ронял на грудь редкие, хрустальные слезы.       Сколько тебе тогда было? Едва ли больше, чем мне сейчас.       Высокое, голубое — чересчур спокойное словно в насмешку нам — небо отражалось в моих невинных, детских глазах и обдавало наши головы своим безразличием. Для тебя оно в тот день навсегда покрылось чёрной траурной копотью. Позади мы оставили наше прошлое — отца и мать, раскинувших у дома руки окровавленным, небрежным крестом и целовавших мёртвыми губами плодородную землю.       А дальше был непривычно оживленный Рим, дом нашего дядюшки, скрытый в тенистом саду лимонных деревьев, и вереница туманных дней. Я помню твой срывающийся, ещё детский крик за запертыми дубовыми дверьми, и голос Ружеро в противовес — приторно-ласковый, но непоколебимо твёрдый, как обычно бывает в обиходе у взрослых. Он, вторя нашей матери, убеждал тебя вступить в фашио. «Либо так, — тряхнул он острым подбородком с редкой щетиной, — либо твоя сестра кончит так же как и мать».       Гости дяди Ружеро в черных рубашках напоминали мне воронов с иллюстраций потрепанной энциклопедии и пугали своими грозными взорами и громкими голосами. Я знаю, что ты в тайне кривился, стоило им уйти с порога дома, и ругался самыми скверными словами, думая, что я ничего не понимаю. В ночи, посеребренный лунным светом и напоминающий святого мученика, ты как клятву шёпотом повторял «Merda, bastardi». Мама бы шлёпнула тебя своей натруженной рукой по губам.       Ты, ломая собственную волю в фашисткой машине, блестяще исполнял роль послушного члена партии, а в сердце — я чувствовала это —вынашивал идеологию наших отцов и сберегал снедающее чувство мщения за утерянные корни. 1943. Сало, Север Италии. кому: джованни       В сорок третьем ты возложил мне на руки нашу сестру, которая незримо покровительствовала нам все эти двадцать лет. Ты вручил мне «надежду». По моим щекам струились слёзы, кисти и пальцы ломались от безысходности, горло жгло надрывами, а ты, надвинув на чёрные глаза фуражку и подмигнув мне, двинулся на заснеженные горные склоны, оставив на моем лбу сухой, смазанный поцелуй. Я понимала: не пуститься в горы к сопротивлению, чтобы вскоре вершить правосудие — несчастье для тебя.       Наша изувеченная испытаниями Италия пала под контролем батальонов чёрной германской фурии, затоптавшей северные земли и раздражённой поражениями на Восточном фронте. Чёрные рубашки в комнатах дядюшки чередовались с серебряными рунами воротников и кокардами черепов. Я обворожительно улыбалась, растягивая алые губы, эхом вторила «хайль» и желала свернуть светлые, чуждые головы. А Ружеро надувался от гордости, тряся уже жалким, старческим подбородком и смел чувствовать себя равным им.       Впервые я увидела Ральфа Кауфера на нашей скамье у дома. Лоб его был хмур от мыслей, сосредоточенный взгляд блуждал по лицам прохожих. Фуражка, поблескивая черепом, лежала на остром колене, и перечеркивая всю свою серьёзность, мужчина беззаботно качал ногой, влитой в вычищенный мазутный сапог. Его загорелая кожа отливала бронзой, волосы — нитями серебра. От орлиного носа к тонким губам тянулись угрюмые морщины, не знающие искренней улыбки. Я остановилась, и мужчина поведя плечами лениво посмотрел на меня.       — Добрый день, — с выученной улыбкой льстивой почтительности приветствовала его я.       — Добрый, — голос его глухой, низкий, вырывающийся из грудной клетки, — раз уж вы здесь, проводите меня в дом.       Я склонила голову и ввела его в наши стены. С того момента они пропитались смрадом убиенных, железом крови и холодом. Зачем он явился? Явился со шлейфом предсмертной конвульсии, холодной ярости и уверенности в своей идеологии. Мы выходили с ним курить на террасу, обвитую виноградом, и он предлагал мне дорогие сигареты из своего портсигара со свастикой и гордым орлом, серый дымок тонкой нитью тянулся в высокое небо. Кауфер рассказывал о жизни в Германии, предместьях Варшавы и о славянском, как он выражался, сброде.       Где была его жена в атласном, подпоясанном платье, привезенным из оккупированной Франции, где белокурые дети с голубыми глазами? Были ли они, ждали ли его в Vaterland в своём загородном коттедже, окруженном садом и витиеватыми дорожками гравия, уверенные в чистоте и святости своего отца и мужа?       Он говорил со мной вежливо, редко меняя выражение каменного с живыми влажными глазами лица. Итальянское солнце морщинило и золотило его кожу, над белоснежным воротом рубашки краснела загорелая шея. Кауфер прямо и не стесняясь рассматривал меня, скользя взглядом по моей фигуре и останавливаясь на моём затылке, на завитках каштановых волос, неприятно липнувших к мокрым от пота щекам. В моей груди поднималось неприятное, колющее возбуждение, голова шла кругом, но наши с ним взгляды лязгом встречались в дуэли. Это был единственный бой, в котором он не мог одержать победы.       — У тебя есть брат, он состоял в партии, — высказал он однажды утверждение, леденящее мою душу. Тонкая кисть Кауфера с серебряным кольцом на среднем пальце невесомым лезвием коснулась моего подбородка. — Ты ведёшь с ним переписку, bella ragazza?       — Я не знаю, где он, — соврала я, чувствуя, как пальцы эсэсовца стальными клешнями стискивали мою онемевшую челюсть.       Наваждение между нами, произошедшее дождливой осенней ночью в спальне, когда я предстала пред рунами на его чёрном вороте, ничего более не значило: на кону стояла жизнь Джованни. И, кажется, он тоже прекрасно это понимал.       — Слишком молчалива для итальянки. — Его лицо скривилось в непривычной ухмылке. — Знаешь, что я ещё не люблю, кроме евреев? Ложь.       — Как знаете, — я пожала плечами, с нарочитой беззаботностью вставляя в коралловые губы сигарету. Барабанной дробью стучало сердце под хлопковой тканью, глаза щипало дымом, накатывали непрошенные слёзы и горечь во рту.       Моя бедная, бедная растерзанная Италия. 1944. Сало, Север Италии. кому: ральфу       О твоей смерти я узнала по общему возбуждению и постыдному страху, шелестом прошедшему по вашим немецким казармам и отрядам итальянских чернорубашечников. Точно гром среди ясного неба (для фашистов — известие горя, для меня — триумф «надежды») Ружеро боязливо прошептал: эсэсовец Ральф Кауфер был убит в одной горной деревушке N. В тех краях справедливость вершил Джованни бок о бок с партизанами, и твои руны-молнии обагрились кровью, совершенно обычной, тёмно-красной, разбивая твои убеждения о «расе господ». Ты канул в лету, поплатившись за деяния своего народа, покарав самого себя.       Из письма Джованни я узнала, что ты остался лежать на белоснежном снегу, чернея своим мундиром, в гордом арийском одиночестве. Земля под тобой навсегда осталась холодной и неприветливой. Кто-то из твоих товарищей тщетно пытался достать тебя с погребальной снежной перины, но тут же встречался с перекрёстным, венчавшим партизанское превосходство огнём.       Твои штандарты и знамёна пали перед единственной повелительницей — Смертью, для неё не существовало исключений. E seppellire lassù in montagna.