И в страшное время есть жизнь

      — Стой, — цедит он сквозь зубы, прожигая её спину ледяным, колющим взглядом. Она замирает, но не спешит оборачиваться, и его это задевает. Эта девушка всем своим маленьким, беззащитным существом выражает такое острое презрение, что у него от возмущения сковывает горло, и Эрнста это ещё больше злит. — Повернись и повтори то, что ты сказала.       Она поворачивается к нему неспешно и лениво, Эрнсту кажется, что проходит вечность, прежде чем он замечает её чёрные, затягивающие в свою глубину как трясина глаза. В них больше нет былого страха и мольбы, и Эрнст удивлённо осознает: он давно не понимает, что выражает взгляд этих глаз. Холодок бежит по его спине, мундир вдруг кажется слишком удушающим и тесным, белоснежный ворот впивается в горло, словно когти какой-то нечисти. С какой радостью он вырвал бы эти тёмные глаза с её бледного, искривлённого перед грядущими слезами личика!       — Это вы убили их, — тихо шипит она, и в этом шипении Эрнст слышит бурление магматического гнева. — Ваши руки по локти в крови.       — Я не убивал их… — Зачем-то оправдывается он. На девичьем лице появляется подрагивающая усмешка, и она режет его самолюбие острее любого ножа. Она надламывает его, весь стержень в его груди и непоколебимую, казалось бы, веру в свою правоту.       Эрнст подходит к ней, скрипя солдатскими сапогами. Его волосы цвета ранней осени безукоризненно разделены ровным, прямым пробором, пряжка на ремне начищена до гордо-металлического блеска. Позади него дубовый стол, покрытый аккуратными стопками документов и папок, увенчанных грозным орлом, раскинувшим крылья. У него всё по-командирски чётко и неизменно по плану. По крайней мере, он всегда держался этого правила.       Но это отступающее к стене существо, которое он с презрением, плевком называет «женщиной», сжимающее в своих загорелых от палящего солнца руках потертую, в трогательный горошек голубую юбку, — именно это существо сбивает его с пути. Он буквально слышит, как со звоном и скрипом что-то обрывается внутри его души.       Её острые лопатки упираются в бревенчатую стену, а он чувствует, как пальцы жжет, словно тлеющей сигаретой. Он играет желваками, она — уже истеричной улыбкой на бледных губах. Пальцы сжимаются в кулак до побелевших костяшек, мгновение — кажется вечность — и её бледные губы окрашиваются алым. Эрнст ожидает увидеть растерянность на её лице, привычный страх — столь же привычный и правильный, как и всё остальное в его жизни: чёткое, по плану. Но между рассеченых губ белеют крепкие зубы в крови. Эрнст леденеет: она продолжает улыбаться.       — Давай, и меня убей, — плюется она. Капли крови окрашивают его мундир, въедаясь в ткань и дальше — в сердце, как яд.       Он разминает саднящий от удара кулак и совсем не чувствует должного облегчения. Её чёрные глаза смотрят выжидающе-безразлично, Эрнсту противно, он отступает на шаг и выпускает её из комнаты. За ней остается запах коровьего молока и кошенной травы, он знает, что она каждый день убегает в поля на покос и лежит в душистой траве и сене до заката, избегая действительности и, несомненно, его — Эрнста.       В комнате темнеет, его кончики пальцев мотыльками порхают над пламенем свечи. Он глушит обжигающей болью голос своей скупой совести и человечности. Из мрака на него смотрят её темные глаза. Он знает, что всё разбивается вдребезги, падают последние бастионы его уверенности и рушатся моральные скрепы.       Эрнст падёт от пули в конце 43-го.