you are my sunshine

Софья наклонилась совсем близко к Петру, опаляя его дыханием. Она вытянула дрожащие руки, проводя пальцами ему по щеке и оставляя кровавый след. Любовно взглянула на него и прошептала, не отрываясь от созерцания васильковых глаз: — Когда же ты умрёшь, моё солнце? Анечке одиноко... Он схватил её за запястье, не пряча жалость во взгляде, граничащей с беспомощностью. Второй рукой поднял выбитый из рук жены нож, отпихивая его подальше в сторону. Императрица злобно прошипела: — Ты трус!

***

— Уже снова ночь, — вздохнул Пётр, — тебе что-нибудь нужно, устричка? Софья молча покачала головой, пытаясь дышать хоть как-то ровнее. Журавлёв махнул рукой слугам, чтобы они притащили чистый спирт, а затем нещадно влил его в себя. — Ничего, это тренировка... Некоторые и по три дня рожают, — крайне несвойственно для него произнёс Степан. А затем уставился на Софью, которая выглядела, мягко говоря, не ахти. Она прикрыла глаза. Пётр аккуратно вымочил полотенце в воде, прикладывая к голове жены, после чересчур бодро произнёс: — Ты отлично справляешься! Императрица поморщилась, пытаясь сфокусировать взгляд на супруге. — Режьте, — бесцветно сказала она, — если нужно будет, то режьте. Журавлёв дёрнулся, будто она ему пощёчину зарядила. С грохотом поставил бутылку на прикроватный столик и крякнул. — Я не идиот! Всё с тобой будет хорошо, — грубо прервал он императрицу, — родишь лучше всех, так ещё десятерых выносить сможешь. Он отвернулся, пытаясь скрыть сомнение на лице. Может быть для Софьи это было неочевидным, но Пётр вздрогнул, чувствуя предательские нотки в голосе медикуса. И он был бы готов отдать всё, чтобы этот самонадеянный хорёк выполнил свою работу прекрасно. — Соня, — мягко дотронулся супруг до её плеча, — с тобой и ребёнком всё будет хорошо. Леночка тоже любила трудности... И ничего! Самый прекрасный и восхитительный недоношенный ребёнок в мире. — Ты так успокаиваешь, — саркастично выдал Журавлёв, — оптимизм — твоё второе имя? — Оно должно быть твоим первым, — рявкнул Пётр, теряя терпение, — если ты ничего не предпримешь, то ты сдохнешь. Будешь со своей мамкой. Медикус оторопел. Про мать было лишнее. Но перечить императору не стал. Итак ему было не по себе, когда роды стали принимать неприятный оборот. Он ненавидел сложности. Хотите головоломок? Собирайте ебучие пазлы и составляйте слова из букв, но не во время родов лучшей подруги. Стрелка была на семи утра, когда тишина воцарилась в императорских покоях. Степан ободряюще улыбнулся Софье, которая поспешно впала в беспамятство, а затем замолчал. Взглянул на Петра, но последнему уже не было никакого дела до медикуса. Брокдорф услужливо дал свою трубку. Никакого внимания. Протянул стакан с водкой. Даже не взглянул. Журавлёв даже дышать боялся, но, переборов себя, произнёс: — Софья в порядке. Это точно. Пётр посмотрел на него невидящим взглядом. Пару раз открыл и закрыл рот, будто пытался вспомнить как говорить. — Кто это был? — хрипло поинтересовался император. — Девочка, — тихо ответил Степан. — Анна, — вздохнул Пётр, сгорбился в кресле и закрыл лицо ладонями. Брокдорф и Журавлёв тяжело смерили друг друга взглядом. Комната потонула в тусклом освещении утра, да так и осталась. Единственным звуком, который был слышен, являлся плач императора.

***

Софья стояла совершенно иссушенная перед митрополитом. Сначала она без устали плакала, до тех пор, пока голова не начала болеть так, словно её зажали в тиски. Степан стал ей давать лекарства, облегчающие боль и дурманящие разум. Ей становилось легче, императрице мерещилось, что это всё страшный сон, а когда снадобье теряло силу, та вновь начинала рыдать. В конце концов, её стало рвать от лекарств, еды и нескончаемых истерик. Пётр последнее время трезвым вовсе не был, потому что другого способа заснуть вообще не было. За всё время, которое они провели вместе, они не перемолвились и словом с момента, когда император сказал о смерти дочери. Георг Бэрроу забрал остальных детей в своё поместье, никто им не сказал и слова. Они были в неведенье, хотя, казалось, что старшие сыновья, которым было почти восемнадцать лет, что-то заподозрили. Наверное, поэтому они и согласились без разговоров уехать. — Грех это, — тихо объяснил церковнослужитель, — хоронить детей в усыпальнице некрещённых. Императрица не поднимает глаз от каменного пола, словно ей и неважно, что говорит церковник. Она пропускает удар сердца, впиваясь ногтями в ладони и оставляя на них алые отметины, а затем выносит вердикт: — Значит не будет больше ни соборов, ни усыпальниц. Софья разворачивается и уходит быстрым шагом. Оторопевший церковнослужитель смотрит на императора, ища какой-то поддержки. — Горе может заглушить разум, — призвал к объективности он, — но вера — есть вера. — Я ни во что не верю, — равнодушно бросил Пётр, — берегите себя, отче. Это была не забота, а предупреждение. Казалось, что императорской чете было невозможно мыслить критично: от одной исходил неприятный терпкий аромат трав также постоянно, как и от другого запах водки. Но они были в ясном уме, когда охваченный пламенем собор унёс несколько жизней людей в нём. Им уже не нужна была ни мораль, ни чистая карма перед Господом. Потому что Бог их давно покинул.

***

В какой момент становится видно, какая особь сильнее другой? Вероятно, в природе это решается клыками и когтями. С людьми всё прозаичнее: сила исчисляется умением адаптироваться к любой ситуации. И если Пётр, привыкший к шрамам, насилию и бесчисленному количеству унижений со стороны родственников и учителей, мог позволить себе затянуть раны хоть поверхностно, не напиваясь каждый день, то Софья адаптироваться не смогла. Она никогда не сталкивалась с какими-то невозможными трудностями: благословение императрицы на замужество было дано относительно легко, мужа при оспе поддерживать было трудно, но не она страдалицей была, да и когда отец был на войне, то он вернулся живым и здоровым. Софья не знавала горе утраты. До этого морозного февраля, который пришёлся на день рождения супруга (и он понял, что больше никогда не в силах отмечать свои именины). Может быть, ей было легче, если бы её поддерживал Пётр, но не только она потеряла что-то чрезмерно дорогое. Это было не только её горе. Наталья и Степан крутились вокруг неё постоянно, Брокдорф отступил к императору. Но своих друзей она упрямо игнорировала. Обер-гофмейстерине буквально пришлось силой тащить Софью, чтобы заставить её принять ванну. Влепить пощёчину, чтобы привести её в чувство, но это даже не привлекло внимания, не то что отрезвило императрицу. Некогда императорская чета без устали обменивалась милостями: "Я люблю тебя. — Я тоже!". Сейчас, когда кому-то удавалось подслушать их немногочисленные диалоги, которых они избегали, как и друг друга, то они всегда были однотипными. Предсказуемыми. — Я хочу умереть, — роняла Софья. — Я тоже, — без эмоций соглашался Пётр. Но так долго продолжаться не могло. Родители нужны были своим детям. Император был обязан уделить хоть какое-то внимание детям. Софья смотрела на него и злилась, потому что он не имел права больше улыбаться. Она молча пронзала его взглядом и чувствовала клубящуюся ненависть. Предатель, который даже близко не представляет, что это — вынашивать девять месяцев чадо и стремительно быстро потерять его. Между тем, Пётр не мог добиться от Софьи ничего: разбитая, не лучше хрустальной вазы. Уже никак не собрать воедино. Ей стало всё равно на детей и окружение. Была бы воля императрицы — она умерла бы от истощения. Лена искренне скучала по маме, как и старшие братья, но её маленькая детская любовь и потребность в материнской ласке были нескончаемы. Она носила маленькие рисунки, поделки и рассказывала равнодушной ко всему матерью, но каждый раз, когда заканчивала диалог или с замиранием души ждала похвалы, получала один и тот же ответ: — Я устала, Лена. Иди к папе. И одна-единственная дочь, пытаясь скрыть слёзы обиды, прощалась с матерью. Лене было ужасно горько, что её выгнали из серединки, из родительских покоев, а вместе с тем — из сердца матери. Она чувствовала себя ненужной родной матери. Казалось, что у Софьи всегда был лишь ребёнок, которого она потеряла. И чем дольше она смотрела в пустые стены, тем чаще стала разговаривать сама с собой. Улыбаться, когда представляла, какой могла бы стать её жизнь. Всего лишь невинные фантазии, чтобы комок в горле отступил и желание рыдать прекратилось. Ей хотелось думать, что у дочери были бы белокурые волосы матери и отцовские васильковые глаза. Её любимый цвет, несравненно, розовый, хотя дедушка считает, что голубой (но малютка-то скрывает правду — он красный). Она ужасно любит слушать скрипку Петра и причитания матери, когда та чем-то недовольна, словно понимает все-все проблемы. Софья криво улыбается. Эти мысли помогают заснуть. Она начинает говорить с дочерью. Так, представляя, что могла бы сказать. Просто проговаривает вслух то, что хотела бы сказать. Люди же разговаривают с каменными изваяниями памятников? Просто у маленькой дочери нет памятника. Пётр пытается привести свою жену в чувство. Он целует её веки, израненные царапинами ладони и совершенно поседевшую макушку. А затем до чертиков раз за разом пугается, когда во сне или бодрости Софья начинает говорить сама с собой. Она смотрит на него затуманенным взглядом, а затем произносит: — Ей грустно, что ты её бросил. Императрица осуждающе смотрит. Почему он совершенно не заботится об их дочери? Он всегда был хорошим отцом. Он всегда успокаивал своих остальных детей. Он выслушивал плач Павла, Дмитрия и Елены, а сейчас не может и минуты внимания уделить Анне. Софья обиженно поджимает губы. — Что я могу сделать для тебя? — надломлено спрашивает Пётр, пытаясь хоть как-то предотвратить безумство супруги, — может, мы прогуляемся? Она смотрит на него, а затем отрицательно качает головой. Императрица хорошая мать: она может поставить интересы своей дочери выше своих интересов. В другой раз погуляет. И лунной ночью к ней приходит неотвратимая и точная мысль: как же Анечке, наверное, одиноко. Этот бред столь сильно погрузился в её душе, отпечатался на внутренней стороне черепа, что дышать стало тяжело. Она не может игнорировать свою маленькую жемчужину (кажется, во время беременности Пётр шутливо звал так их дитя). Софья достаёт нож для бумаги, который лежит на столе. Видимо, Пётр что-то писал. Она не медикус, но хочет всё сделать правильно. Она надеется на понимание супруга. В конце концов, они всегда были дружной семьей — весь царский двор завидовал им. Они никогда не бросали детей. И сейчас не бросят дочурку. Императрица задумчиво осматривает лезвие. На удивление, боли не чувствует, проводя по бледной мраморной коже рук. Перед лицом яркой вспышкой появляется супруг. Она довольно улыбается, касаясь его лица. Он всегда был хорошим отцом. — Когда же ты умрёшь, моё солнце? Пётр не справится в одиночку. Без них. Он никогда бы не бросил свою жену и ребёнка. Императрица просто хочет его уберечь: это её цель. Она всегда опекала свою семью, а вместе им будет легче.