Литания влюблённых

"Ах, вот и кто меня сможет обогреть, Ах, вот и кто приготовит ложе, Где те двери, что открыты для меня, Кто ждёт меня за ними, кто же?" Тикки Шельен. "Чёрный Самайн"

Когда один из громадных залов Ла Венице, части корабля, отведённой летописцам, был заполнен людьми, он казался чуть-чуть балаганом, но весёлым и живым. Сейчас, в полумраке, это было таинственное и даже неприятное место. У стойки бара смеялись, но как-то неуверенно или нарочито громко. Сама Беква Кински сидела в одиночестве возле сцены. Мрачность почти пустого зала идеально подходила к её настроению. Скоро сюда заявятся больше людей, вспыхнет свет и придётся перебраться в каюту. Беква ненавидела общаться, когда не могла похвастаться новыми творениями и задумками. А сейчас, несмотря на честь быть одной из летописцев Великого похода, на огромные планы, она ещё не создала даже жалкого наброска, даже того отрывка, отталкиваясь от которого, будет разворачиваться музыкальное полотно. - Госпожа Кински, что-то случилось? Раздавшийся рядом голос заставил её вздрогнуть и обернуться. И в очередной раз удивиться, насколько тихо могут двигаться космодесантники, если они не в полной броне. Впрочем, задумавшись, она могла и дредноут не услышать. - Вообще нет. Но… спасибо за беспокойство. К сожалению, я не помню вашего имени, - из всех астартес она бы сразу вспомнила только Первого капитана Юлия Каэсорона – тот часто появлялся в Ла Венице, расточал комплименты талантам многих летописцев, в том числе и самой Беквы, и был в этой богеме удивительно своим. Под пристальным и строгим взглядом потревожившего её воина большая часть творческих личностей мгновенно почувствовали бы себя неуютно. - Марий Вайросеан, капитан Третьей роты. - Очень приятно, - такое официальное представление и высокий ранг собеседника абсолютно не смущали Бекву. Она не испытывала никакого трепета перед астартес. Искренне восхищалась рассказами о сражениях и подвигах, любовалась тем, как внушительно и грозно выглядят космодесантники, но… Да, они – великие воины, но она – великий композитор, - А почему вы решили, что у меня какая-то беда? - Было похоже. Вы держались, как человек, который переживает потерю, стараясь не показать боль. А в такие моменты плохо оставаться одному. «Если я кого и оплакивала, то покинувший меня творческий дар. К счастью, наша разлука будет краткой». Как бы тоскливо порой Бекве не было, она верила в свой талант. Вслух музыкант сказала: - На самом деле я просто задумалась. Но буду очень рада вашей компании. Вы – нечастый гость в Ла Венице, верно? - Пожалуй, так. Я не настолько разбираюсь в искусстве, как многие мои братья, - Марий сел рядом с ней. Взгляд его оставался пристальным, и женщине почудилось, что собеседник не очень-то поверил в «простую задумчивость», - Мне повезло побывать на вашем концерте, и это действительно было великолепно. Беква кокетливо прижала ладони к щекам: - О, удивительно, что я не запомнила вас. Честное слово, сейчас мне стыдно за такую невнимательность. - Сложно запомнить того, кто был в свите лорда Фулгрима. К тому же… я видел, как вы играете. Когда музыка забирает всю душу, разве можно смотреть по сторонам? «А он красив», - неожиданно для себя подумала Беква, - «Лицо выразительнее, чем обычно у астартес. И голос приятный». Думать так о космодесантнике было забавно, неправильно и соблазнительно одновременно. А ещё… может из-за полумрака, но казалось, что на лице Мария лежит какая-то тень. Усталость или ещё что? «Он не просто так пришёл сюда. Хотел от чего-то отвлечься? Но почему тогда выбрал в собеседники не развесёлую компанию у бара, а злую одиночку? Потому что его слова о потерях и боли – это очень неспроста.» Секунду назад она собиралась расспросить воина о том, что творится там внизу, на Лаэре, о сражениях, о подвигах. Но, глядя ему в глаза, женщина отчётливо поняла – не сейчас. Если она хочет, чтобы это знакомство продолжилось, а ей этого очень хотелось, то надо говорить о чём угодно, только не о войне. - Надеюсь, вы будете чаще приходить в Ла Венице. Хотя бы ради моей музыки. Если честно, мне тут даже больше нравится играть, чем в концертных залах Терры. Живее, что ли. Конечно, столько творческих людей в одном месте – это всегда немножно бардак и немножко змеюшник, и я представляю, каким наше сборище должно казаться любому солдату, но у нас действительно весело. «Что за бред я несу?» Но космодесантник внимательно слушал, потом начал спрашивать о тех залах и театрах на Терре, которые она упоминала вскользь, как само собой разумеющееся. «Кажется, что-то такое он здесь и искал». Мысленно за этот разговор она поставила себе высший балл – ни слова о чём-то мрачном или печальном. Никаких вопросов о битвах. И всё-таки, вернувшись к себе в каюту, она невольно размышляла насчёт обратной стороны войны. Не той, которая победно выступает под флагами, снося противника, а о раненых и убитых. К этой другой стороне летописцев старались не подпускать, но у Беквы было хорошее воображение. А ещё была одна книга. Древние стихи, написанные до Долгой ночи. Беква получила этот манускрипт в юности в награду за победу на одном из конкурсов и, хотя никогда не отличалась любовью к поэзии, тем более старой, которую приходилось чуть ли не расшифровывать, повсюду брала его с собой, как талисман. А сейчас ей было важно то, что этот Ричард или Ренард (в разных источниках имя поэта писалось по-разному) умел говорить о войне. Про обе её стороны. Короткие чеканные строчки «Эпитафий». О гибели доблестной или случайной, о храбрости и страхе, о тех, кто сделал войну своей работой и судьбой. Конечно, во времена Ричарда-Ренарда Киплинга (с фамилией разногласий не возникало) солдатами были только обычные люди. Интересно, способны ли астартес испытывать такие же чувства, как те, сражавшиеся за забытые страны в забытых войнах? Могут ли они бояться или горевать? Она перелистнула несколько страниц, потом вчиталась в «Проводите меня домой», где воин оплакивал своего друга, и перед глазами вновь проявилось выразительное лицо с тенью усталости. Эти слова древнего поэта вполне мог бы произнести Марий Вайросеан. «Астартес не ведают страха и тревоги. За себя». Беква отложила книгу, дотянулась до любимого синтезатора. Да, вот так, сдерживаемая и глубокая скорбь. Ничего показушного, никаких истерических взвизгов, ничего слащавого. Это боль, которую носят в душе. Чистый мотив заполнил каюту. Спустя несколько часов композитор задумчиво посмотрела на исписанные листы нотной бумаги. Нет, конечно, получавшееся ещё шлифовать и шлифовать, да и на концерт это не принесёшь. Не поймут. Зато, если чутьё её не обманывает, эта мелодия позволит ей кое с кем подружиться ближе. И, к тому же, это первая вещь, написанная в экспедиции. «С возвращением, мой дорогой талант. Советую больше не удаляться, у нас с тобой впереди много работы».