Одиночество на вкус

Ключ со скрипом поворачивается в замке. Открываются огромные деревянные двери. Эту просторную комнату Шани знает уже более двух лет. Паркет на полу, повсюду мольберты, столы, ящики. Валяются там и тут наброски натюрмортов, эскизы портретов, несколько пейзажей с пленэров. Конечно, не по всей зале: у каждого художника был свой уголок, свое место. Какие-то работы заботливо сложены в отдельные папочки или конверты, какие-то просто валяются на полу, столе, какие-то приколоты иголками к стене. Шани проскальзывает в самый дальний и уютный угол. В свой маленький мир. Мир, в котором правят внутренние конфликты и ругателства, потенциал и амбиции, восхищение преподователя и зависть сверстников. Мир, в котором буквально живёт искусство: проникает в душу через видения, заставляет затаить дыхание, чувствует и понимает Шани, как никто другой. Мир, в воздухе которого застыл аромат растворителей и акриловых красок, лака, масла, свежего дерева. На стенах её уголка нет ни одной картины или наброска — нет действительно хороших. Действительно хороших для неё. Остальным нравится, остальные готовы с руками отобрать каждое её полотно, как показал сегодняшний аукцион. Она видит восхищение друзей и дарит им картины, дарит родственникам и старым учителям. Но сама готова порвать свои творения, сжечь, выбросить из окна. Потому что некрасиво. Смазанно, нечётко. Не передаёт её эмоции, не затягивает, не погружает в себя. Раньше ей нравилось творить, нравилось гордиться своими достижениями. Сейчас она видит ошибки. Видит много ошибок: рефлекс передан не тем оттенком, собственная тень плохо показана, блик сдвинут. Понимает, что надо работать дальше и работать больше, практиковаться, искать информацию, извлекать уроки. Она стала больше рисовать карандашом, оттачивать навыки. Однажды одна из старших девочек сказала, что у неё хромает анатомия. Шани не разозлилась и не обиделась. Она кивнула и приняла к сведению. Затем пошла в библиотеку, в раздел Белого ордена, и всю ночь читала энциклопедии по строению человека. Если хочешь понять что-то, нужно углубляться в это максимально, закапывая себя в знаниях. Просто узнать параметры и размеры рук для Шани оказалось недостаточно — она разобрала на части каждый палец, разглядывая на своих собственных костлявые фаланги и срисовывая их в блокнот. Да, официально она больше не училась. Но человек учится всю жизнь, и Шани в ближайшие годы посвятила себя именно учёбе. Понимала, что идеал недостижим. Но стремиться к идеалу уже достойно уважения, а Шани себя уважала. И стремилась. Стремилась отрабатывать не только технику, но и показывать сквозь эту технику себя. Свое состояние. Через изгиб веток, поворот головы, мазок кисти или линию горизонта. Сложно. Тяжело. Сжатое пространство не вмещало в себя сжатые чувства, из чистого хрустального озера превращаясь в мутный кисель. И опять ничего не видно, и опять не ясно. Снова. Её это раздражало. Рвала рисунки, выбрасывала в корзину. Дик позже тайком забирал обрывки, склеивал их, показывал Эльде. Та сохраняла все в альбоме. Однажды этот альбом случайно нашла у неё в комнате сама Шани. Больше его никто не видел. Поэтому стены были пусты. Там не было не то что её собственных эскизов — там не было работ более известных, профессиональных художников. Шани не хотела перепрыгнуть кого-то, она хотела пересилить саму себя. Доказать, что сможет сотворить что-то достойное. Каждый раз устанавливала новый рекорд по красоте и правильности, каждый раз убирала его в дальний угол и шла работать дальше. Ещё эффектнее. Ещё качественее. И не важно, какие материалы — будь то уголь или масляные краски, она смотрела на конечный результат, а не на сложность достижения цели. За два с половиной года ей запомнился каждый кирпич, каждая вмятина в паркете или царапина на столе. Она знала, что под одной из половиц лежит запасной набор кистей, что чар Питриг любит зелёный чай и пирожки со сливагой, что Айрин пролила тушь на пол и та впиталась ярко-черным пятном. Она любила эту атмосферу. Свет мягко падает из окна, едва проникая в её угол. Шани вдыхает пыльный воздух и тянется к самому большому холсту. Выше неё самой, придётся вставать на табуретку. Открывает деревянную коробку с гуашью. Достает из тумбочки большую кисть, которой обычно красят стены. На палитре появляется серый цвет, на холсте — первый мазок. Сначала фон, потом детали. Шани рисует. Вкладывается в картину по полной, вливается в это дело, с закрытыми глазами прокрашивает углы, середину, края. Прожигает льдом всю поверхность. Пустота. Идеальная пустота. Следом на уже сером холсте появляются неуловимые белые пятна, мазки, линии. Без наброска, чисто по наитию, появляются очертания бледных рук и чуть наклоненной головы, изгибы шеи и линия плеч. По интуиции закрашивается лицо, на нем рисуется нос, закрытые глаза — Шани все ещё сомневается в их цвете. Высокий лоб, острые скулы, чёрные ресницы. Платье. Юбка. Рукава. Все лёгкое, невесомое, почти прозрачное, но темное. Шани красит её волосы редкой дорогой краской, которая поглощает свет на девяносто семь процентов. Прорисовывает каждый волосок отдельно, упавшую прядку, брови. Безкровные тонкие губы, митенки на руках дополняют образ. Макияжа нет, ей он не нужен. Она стоит с закрытыми глазами напротив своего создателя. Финальный штрих — дорисовка некоторых деталей сверху гуаши ещё и карандашом. Вот теперь точно идеально. Шани снова вдыхает воздух, задерживает его в израненых легких. Больно. Чуть ли не сгибается пополам. Медленно выдыхает с закрытыми глазами. Выпрямляет спину, вытягивает позвоночник, разминает шею. И снова перед картиной стоит та сильная девушка с холодным, обжигающим взглядом. Спокойная и собранная. Она открывает ящик и достает чарокраски. Штрих. Ещё один. Каждый волос самой тонкой кисточкой, снова губы, снова одежда. Шани оставляет в них всю себя, все свое время и жизнь, все ресурсы. Пытается найти что-то новое, что-то, чего нет у других, что-то яркое. Находит. Вносит. Удаляет. И снова ищет. Каждый взмах рукой дарит эмоции, мастихин размазывает чувства, оставляя их на холсте. Шани уже не в мастерской, она там. В ней. Как зеркало, как портрет души, но не своей собственной. А её. А есть ли у неё вообще душа? А тело? Нет, вряд-ли у неё есть тело. Она сама фантом, иллюзия, призрак, который никогда не исчезнет. Заключительный аккорд — ресницы. Шани как в трансе выводит их напротив своих собственных, такие длинные, такие чёрные. Забирающие свет. Забирающие все одним только взмахом. Вот и все. Шани убирает краски, любуется на свое творение. Наверное, лучшее из лучших. Впервые ей нравится проделанная работа. Все идеально, все совершенно, все красиво. Шани встает напротив и смотрит, разглядывает, ждёт чего-то. Внезапно ресницы распахиваются, открывая глаза. Яркие, пронзительные голубые глаза с красными искрами. Эти глаза Шани не забудет никогда, ведь у неё точно такие же. Но ещё лучше она запомнит тот голос. Тихий, спокойный, но уверенный. —Ну привет