1914

Предугадать, какое зрелище представится моим глазам, не составляло больших трудов. Роскошь убранства, так необходимая правителю для обретения большего веса в глазах подданных, проявилась лишь в изысканности мебели — темной, тяжелой, послужившей бы прекрасным сырьем для баррикад, — и нескольких вещах армейского, охотничьего и великодержавного толку, включая пресс-папье в виде орла и примечательные золотые часы в духе барокко, украшающие полку над камином. Последней достопримечательностью был, разумеется, виновник торжества. Сердце, забившись в моей трепетной груди, снабдило щеки пламенным румянцем, происходившим от волнения, присущего старым солдатам, вдруг увидавшим личность, в обществе которой они некогда пускались во все тяжкие на поле брани и за его пределами, — впрочем, и вопреки моим шагам, монарх не удосужился отвлечься от покрывавших его стол важных бумаг. Между зубами автократа истлевал жалкий остаток сигареты. Лицо правителя, отличное всенепременной худобой, к тому же показалось мне постыло бледным; шевелюра, некогда чистого оттенка черного, была подпорчена седыми прядями, во многом отнимавшими наследственный мадьярский лоск, насчет которого мне так привычно было отпускать остроты, приводившие высочество — ныне величество — в праведный гнев. Задачей, на решение которой я бросил всю изобретательность, было достойным и запоминающимся образом представиться властителю. Сентиментальный пафос момента и щепотка опасений, внушаемых моей же смелостью, незамедлительно подбросили идею для намеченного tour de force: — Ваше величество! — воскликнул я, прилежно грянув каблуками и отвесив самодержцу броский поклон. — Здесь делегация лояльных вам крестьян! Чудо свершилось: наслаждаясь форменным триумфом, я наблюдал за тем, как правый глаз монарха теряет вверенный ему монокль, а пальцы хватаются за край стола, тем самым разыграв мотив апоплексического свойства. Как бы то ни было, любезная мне фраза прошлых лет все же успела послужить неодолимой тяге к театральному. Живущий символ руританской государственности, опешив от нежданного явления, глядел на меня яростно и удивленно. — Какого... Поминание чертей готовилось сорваться с губ величества, но вместо этого сорвался тихий, почти беззвучный кашель, вслед за которым правящая особь осчастливила меня занятным зрелищем, остервенело отплевываясь от остатков дыма. — Ну-ну, — заметил я, присев на край монаршего стола. — Неужто ты не рад своему Руперту? Я прибыл из Парижа рассказать тебе о женщинах, шампанском и всем, чего ты оказался лишен по милости короны, а вместо этого встречаю прежние кислые физии, неодобрение моей персоны фон Тарленхаймом, — кто только выдал ему высокий чин? — и наслаждаюсь безошибочно знакомым духом столицы, задавленной пятою деспота. При одной мысли, что подобные тебе могли бы реставрировать французский трон... — Хватит. Я вздрогнул — речь экс-герцога всегда была отлична мелодикой, подобной вагнеровским трубам. На легкое мгновенье мне почудилось, что легендарные прибежища почивших воинов, так волновавшие сердца, умы и прочее у слушателей прошлого столетия, готовы разверзнуться передо мною старомодными вратами, чей страж испепелит меня еще на входе, применив для этого монокль, и ослепит белым мундиром, в который августейшая особа имела счастье быть облачена. Отсылок к мифу, впрочем, не случилось: окатив меня потусторонним взором темных, а при известном освещении и вовсе черных глаз, величество поднялось на ноги и, обойдя царственный стол со стороны, печально противоположной месту моего сидения, приблизилось к высокому окну, за безупречно вычищенными стеклами которого все наливалось удручающим свинцом родное небо Руритании. — Я думал, ты поправишься, — высказал я первое, что посетило мой легкомысленно-коварный ум. — Вспомним же старика-монарха: создатели полотен весьма льстили ему в последнее десятилетие, бесстыдно опровергая фотоснимки. Тебя не посещали смутные сомнения насчет его отцовства?.. Правитель, по привычке пропустив все мои речи мимо ушей, болезненно повел плечом, словно желая отделаться от притязаний скверной погоды. Вспомнив о числе тех шрамов, которые экс-герцог получал быстрее, нежели награды и ордена, я был готов проникнуться к нему острым сочувствием. Величество тем временем обзавелось очередной дешевой сигаретой из блистательного портсигара и все старалось раскурить ее, потягивая дым с нарочитой, едва не ювелирной точностью. Пальцы властителя дрожали; списав нетвердость их движений на счет приятного мне гнева, я вновь уверился в своем таланте портить жизнь другим и даже принялся беспечно болтать ногой в запачканном ботинке, тем самым оскверняя всю торжественность момента нашей встречи. Самодержец предпочитал короткие затяжки и упрямое молчание, незамедлительно воззвавшее к моей коллекции искусных шпилек. — Дружище, — все не унимался я, отказываясь от последней совести ради всепоглощающего любопытства, — когда я ехал в поезде мимо заброшенных тобою нищих деревень и мест последнего пристанища их обитателей, меня не покидала мысль... Чудовищный вопрос о вставной челюсти застыл у моих губ тончайшим предвкушением шалости года. Впрочем, монарх собственноручно спас меня из петли, прервав тираду мрачным: — Что тебе нужно? — Денег? — подхватил я. — Милых руританских потаскушек? Икры с шампанским в старой доброй «Британии», — если, конечно, ресторан имени Рассендила еще готов раскрыть передо мною двери? Не пожелав поведать мне о некогда любимом заведении, — к спасению чести величества, вряд ли он посещал его в течение последних двух десятков лет, а если посещал, то непременно распугивая посетителей и надрывая пафос веселья и порока, — итак, угрюмо воздержавшись от беседы со вторженцем, но и не потрудившись выгнать прочь бесцеремонную особу, экс-герцог возвратил монокль в глаз и погрузился в прерванные думы. — Черт возьми, дружище, — фамильярно бросил я, — неужто ты по-прежнему обижен на пресловутый инцидент? Рассуди сам: старина Запт и его славная компания хотели ненавязчиво спровадить тебя на тот свет, не проявив ни капли жалости! Я же пытался следовать известной присказке о том, что лучшая защита — нападение; и что, прошу прощения, имеет несчастный Руперт, между прочим, извинившийся... — Хватит... об этом. Немногословность автократа непременно притянула бы новую порцию шуточек, не надломи его скупую фразу кашель, который бывший герцог весьма неловко попытался скрыть. — Бедняга, — произнес я, — ты простужен? Величество хранило тишину, сопоставимую с неловкостью вопроса. Как я прекрасно помнил, никаких намеков на здоровье он не терпел; тем меньше выносил он тех, кто смел их отпускать в его присутствии. Тонкие, узловатые пальцы правителя скользнули в рукав роскошного мундира, выудив гораздо менее роскошный носовой платок, который он прижал к губам, способным послужить художнику чистейшим эталоном белого, — и снова отвернулся. — Я принес тебе часы, — все прежним беспечным тоном заявил я, хоть в груди и защемило от легкого волнения. — Чистосердечно признаюсь: я выиграл их у тебя нечестно, — более того, я возвращаю их в довольно незавидном состоянии, но, согласись, именно этого и следовало ждать?.. Экс-герцог лишь пожал плечами, что я не мог счесть ни ответом, ни упреком, и медленно свернул платок. — Да что с тобой такое?.. — вдруг прикрикнул я, не успевая устрашиться своей дерзости и вспомнить о петле, весьма уместно замаячившей в моих трагичных мыслях. Лицо величества, вновь обращенное ко мне, украсили неровные пятна багрянца, захватившего и уши. Дракон, увенчанный короной, наконец, оставил пещеру безразличия и, раздуваясь от огня и пара, готовился поджарить заживо плута, носившего вместо доспехов французский галстук и потертое пальто. Прибегнув к старому, проверенному средству — побегу, я предупредительно уперся ладонями в монарший стол и отклонился от наступающего бедствия, неосторожно примяв бумаги, над которыми величество корпело до моего прихода. — Проклятье! — нервно и отнюдь не артистично воскликнул я, надеясь, что поколения историков, в чьи руки попадут истрепанные документы, великодушно меня простят. Стараясь не встречаться взглядом с разъяренной фурией, в которую неумолимо обращался деспот, я выдавил из себя жалкую улыбку, годную лишь для того, чтобы выпрашивать с ней денег на привокзальной площади, — и показательно расправил край ближайшего ко мне листа корреспонденции. Строгий тевтонский шрифт привлек мое внимание: на миг забыв о ярости, снедавшей самодержца, я чуть прищурился и пробежал глазами несколько последних строк. Сердце мое похолодело. — Война?.. — шепнул я. — Как война?..