1914

Обитель руританского монарха встречала меня прежней тишиной, царившей в ее стенах, кажется, с захоронения отца сегодняшнего деспота. Мрамор и вазы, строгая лепнина, которую одобрил бы и социалист-народник; гулкий отзвук шагов в просторных коридорах и холодок, невольно проникающий под воротник рубашки; ничто не было ново под потолком, украшенным возвышенными сценами и оттого напоминавшим мне музей. Лучшую часть моей души тянуло в сторону дворцовой кухни, но опасность быть задержанным — и чего доброго, осуществить полет наружу из ближайшего окна — немного отрезвила мой страдающий без пищи разум. Распрощавшись с последней тенью ханжеских смущений — и уподобившись юнцу, которому лишь предстоит впервые проиграться в карты, попутно опорочив девственность чековой книжки, — я всецело отдал себя на милость и жестокость случая. Фриц, — вероятно, проглотив обиду, — не выслал вслед за мной своих молодчиков, весьма резонно рассудив, что репутация порой стоит дороже, чем поимка давнего знакомого, располагающего нескончаемым запасом каверзных, дурацких, а то и вовсе унизительных историй о нынешнем владельце кичливых эполет. Не встретив ни препятствий, ни задержек, — монарх по-прежнему предпочитал охране одиночество, — я брал любые повороты и тешился приятной вереницей воспоминаний, связанных с придворной жизнью прошлого. Подметив длинную гардину цвета увядающих вишневых ягод, — за ней скрывалась тайная дверь на балкон, — я не сдержал порыв, схватился за ее нижний край, проверил несколько тяжелых складок и победно обнаружил подпалины, которые оставила одна из моих первых сигарет. Довольно хмыкнув, я припомнил вредину Рудольфа, донесшего о моей шалости гофмейстеру, с которым он был дружен как будущий монарх, — после чего меня отправили на порку к самому начальнику дворцовой стражи, умудренному отцу двенадцати детей, не пожалевшему на меня сил. Приведя занавес в начальный вид и чуть одернув золотистый шнур, я вновь продолжил путешествие по залам, наполненным беззвучным эхо юношеских подвигов, как бы изволил выразиться на моем месте поэтичный человек. Меня преследовало легкое веселье; виной тому, как я предполагал, было мальчишеское, дерзкое желание вообразить, что все вокруг принадлежит мне одному. Лучшие лошади, вино и экипажи; откормленная свита, готовая глотать все мои шуточки; пустоголовые лакеи, смиренно ждущие моих распоряжений; женщины, ах, женщины, склоненные передо мною и целующие руки! Сальные пересуды на конюшнях и в пивных; заметки в прессе: «Руперт Первый развлекается», «На что ушла казна», «Ее величество Фифи»... Расправив плечи и вдохнув прохладный воздух полной грудью, я зашагал в такт марша лейб-гвардейцев, — который так любил петь в детстве, дополняя незатейливые и, что скрывать, наивные куплеты более похабными словами, — затем, нырнув рукой в карман пальто, схватил часы за тонкую цепочку и стал крутить их вокруг пальца, залихватски насвистывая бодрую мелодию. Возможно, мне хотелось досвистеться до старушки Флавии и, одарив ее гибким поклоном, рассыпаться всей мишурой привычных комплиментов, при этом тайно наблюдая ее милейшие и трогательные щечки. Впрочем, причиной моих выходок вполне могло быть и позерство, которым за полвека я овладел с таким же мастерством, как англичанин — парадоксами, пруссак — муштрой, и скажем, соседний венгр — пиликаньем на скрипке. Скорее же всего, удача с Фрицем и проникновением в монарший дом внушила мне приятное сознание полнейшей безнаказанности, которое я пестовал с зеленых лет и постоянно насаждал другим в различных формах. Дойдя до славного припева марша, где смешались в кучу лошади, гвардейцы и воспевание румяных сельских дев, я дерзновенно взмахнул рукой, в которой на мгновение вообразил старую саблю, — и замер, услыхав пренеприятный дребезжащий звук. Опешив, словно сорванец, разбивший соседское окно, я огляделся, искренне желая найти виновника моих тревог в каком-нибудь пропащем доспехе Гогенцоллернов, который обронил перчатку, шлем или другие части тела. Увы, доспехов не было, и я остался наедине с мучительным сознанием непоправимости ошибки. Часы его величества, сопровождавшие меня немало лет в счастье и горести, лежали на полу, являя душераздирающее зрелище. Склонившись над потерей, я невольно прикусил губу: видавший виды циферблат был расколочен при падении, а старый добрый механизм, не знавший огрехов и сбоев, распался на пружины, шестеренки и прочий непригодный хлам. Прощупав переносицу и наградив себя нелестными словами, я непочтительно сгреб в кучу все оставшееся от высокородного хронометра и возвратил в карман, стараясь лишний раз не вспоминать о горестной потере — и отгоняя каверзную мысль о том, что именно мешало все же отдать часы в ломбард. Как я отменно знал, чем дальше, тем болезненней нам не хватает того, чего пришлось лишиться. Засим я вынес твердое решение продолжить мою экскурсию, втайне надеясь на скорейший щелчок затвора памяти, способный разоружить нахлынувшую грусть. Моей соседкой справа была ваза; пойдя на поводу у давней привычки юности, я поглядел в кривое зеркало, любезно предоставленное мне боком из фарфора, и ухмыльнувшись, вновь подхватил утраченную нить прогулки. Полотна мастеров и прочий дорогостоящий декор питали мой любопытствующий взгляд. Мучаясь накатившим на меня желанием проверить, сохранились ли стишки, которые мальчишка Руперт сунул за раму скучного пейзажа, изображавшего закат над Зендой, я и не подметил, как ноги повели меня в единственно возможном направлении, наградив зрелищем пустой приемной, нескольких гвардейцев со штыками и, разумеется, искомых врат, скрывающих от мира — и в частности, моей особы — хтонический лик самодержца. Вдохновение стремительно заполонило мою грудь: вот он, момент! вот подвернувшийся шанс выставить все точки над перечеркнутыми «и»! Веря в удачу игрока, вверяющего красному и черному не только пару жалких франков, но и случалось, жизнь, — о чем речь, разумеется, не шла, так как грозил мне в лучшем случае арест, а в худшем, избиение пустоголовыми питомцами фон Тарленхайма, — я смело выдвинулся в направлении дверей, произнеся: — Прелестнейший денек! Реплика первая не оказала должного воздействия на изваяния из сущей древесины, мешавшие мне достучаться до правителя. — Я думал собрать яблоки, — продолжил я, милейше улыбнувшись, — но плоды были гнилыми. Предположу, дела в стране идут не лучшим образом! Долженствующей эпитафией моих скромных усилий по вовлечению в беседу стражи стало молчание. Не унывая от привычной бессловесности, коей страдал в тяжелой форме и сам деспот, я потянулся к усикам, желая подкрутить их на лихой манер, но вовремя припомнил о последствиях парижских авантюр и вместо этого пригладил вихор на смышленом лбу. — Я фаворит его величества, — высокомерно заявил я. — Монарх примет меня в любое время суток. Лица гвардейцев предсказуемо сроднились с оборотной стороною сковородки. Оглядев штыки, я посочувствовал прискорбному отсутствию воображения у их держателей и вновь ринулся в бой. — Ну же, ребята, — подсказал я, пошлейшим образом ущипнув одного за щечку. — Вам кажется, что вы все знаете о короле, — но кое-что вам неизвестно. К примеру, давний эпизод насчет того, как мы с величеством, отправившись в разведку холодной, неприятной ночью, застряли в тылу австрияков и чертовски долго просидели в грязной яме под проливным дождем, а после, не желая слечь с болезнью легких, сняли... — Ах, пропустите его! — прохрипел знакомый голос, отдающий вульгарными остатками нормандского акцента. Я обернулся, вздернув бровь, — и встретился с ответным взглядом прозрачно-серых глаз; для справедливости — и к сведению всех дотошных, один из них, неоспоримо, был искусственным. — Берсонин, старый черт! — воскликнул я, роняя саквояж и бросившись на шею исхудавшему французишке, который успел обзавестись еще десятком шрамов на лице и, кажется, утратить кисть правой руки, но все же оставался прежней глубоко порочной и едко ироничной бестией, каким я его помнил два десятка лет назад. Полковник — именно полковник! — виду не подал, но сжал меня в объятьях крепко и без лишних церемоний, за что и удостоился поощрительного поцелуя в шевелюру. — Сколько зим, сколько лет! — продолжил я, оглядывая его персону. — Я вижу, ты дожил до теплых дней в сохранности, хоть и не в целости! Что приключилось? — Рассендил, — ответил поседевший негодяй, расплывшись в каверзной усмешке без тени мелодраматичных сожалений, чем невольно пристыдил меня насчет усов. — Так давно? — переспросил я. — Уж прости, дружище: я чертовски отстаю от времени! Нужно было все же изрубить актеришку в капусту, — поверь мне на слово, я был к тому довольно близок, если бы не острая необходимость прыгнуть в ров! С минуту-две мы перебрасывались фразами, воспоминаниями и шуточками поострее штыков гвардейцев. Затем полковник театрально салютовал мне, приложившись деревянной кистью к козырьку, и с прежней ловкостью исчез среди теней. Я усмехнулся ему вслед и, пристыдив охрану назидательными взмахами пальца, поднял пожитки и прошествовал в самое сердце руританской государственности — кабинет монарха, встретивший меня привычной и оттого болезненно приятной негостеприимностью.