За картиной больше нет прохода

Бруно нерешительно поднимался в свою спальню, которую благополучно восстановила Касита (это, право, немного расстроило мужчину — он привык к обычной комнате, где вместо обилия текучего песка с ним бок о бок существовало обилие очаровательных крысиных морд). Чуть помешкав, предсказатель прикоснулся к металлу дверной ручки, и портрет на лакированной поверхности засиял ярче. Бруно поднял глаза на резного себя, что блестел величественно-пусто. Это слишком тяжело. Мужчина отдернул вспотевшую от волнения ладонь и быстро зашагал прочь, обратно в свою обжитую каморку, где все так привычно-спокойно и не так уж (невыносимо) одиноко. Шаги его были тихими и совсем не привлекали внимание занятого торжеством «старо»селья семейства Мадригаль. Отодвинув картинную раму, предсказатель расстроено и глубоко выдохнул. Глупый Бруно, с чего ты решил, что после реставрации дома тут останется проход? Твоя беспочвенная надежда все такая же, как и десятки лет назад. — С кем ты разговариваешь, дядя? — мужчина вздрогнул и обернулся на голос племянницы; Мирабель держала чашку ахиако, чей горячий пар обвивал удивленное лицо девушки. — Ты совсем мало ел за ужином, я подумала, что это потому, что тебе пока некомфортно со всеми нами. Я поставлю суп тебе в комнату? Бруно моргал медленно и усиленно, словно пытался прогнать фантом родственницы, которая с такой не ясно откуда взятой чуткостью к нему относилась. К нему, к Бруно, который пророчил ей такое нелёгкое испытание, к Бруно, который приносит беды и невзгоды. — Я говорил вслух? — голос его проскрипел, как несмазанные старые петли калитки, отчего у Мирабель появилось неприятное ощущение. Поставив посуду на ближайшую тумбу, девушка подошла к дяде ближе и в миг все поняла: длинные пальцы мужчины держали края натюрморта так, будто только он спасёт от надвигающего катаклизма; судорожно бегали оливковые глаза, которые молили о чем-то очень-очень нужном, но сам Бруно не понимал, о чем. Брови Мирабель поползли вверх жалостливо и бесконечно печально, а челюсть поджалась. — Дядя Бруно, — упало с девичьих губ так нежно и тепло, что мужчина сначала подумал, что с ним играло в дьявольские игры воображение. Её руки очень горячие, как солнце летом над Энканто. Они пекли спину и бока, и предсказатель только в этот момент понял, насколько он продрог. Племянница была ненамного ниже него, и при объятии её пухлая щека легла ему на ключицу. Девичье дыхание обдувало плечо, что вызывало волну мурашек у отвыкшего от прикосновений Бруно. Было тепло и очень сладко. Душа томилась приятно-больно, ныла посреди груди и ликовала. Мужчина задрожал и совсем не почувствовал первые соленые капли на своих ресницах (разве что кудрявая голова Мирабель как-то странно начала рябеть). Полный боли и благодарности всхлип потонул в гуле празднества на первом этаже — плач Бруно не услышит даже Касита. Слёзы текли племяннице на волосы, девушка же совсем не возражала, лишь обнимала дядю всё крепче. Его холодные ладони легли ей на спину так трепетно и осторожно, что ей самой захотелось заплакать. Мужчина шмыгал большим и по-своему очаровательным носом, вжимался глазами в каштановую копну и все плакал, плакал и плакал, отдавая этому миру (Мирабель) всё то, что болело, терзалось, резалось, выло, скулило, дрожало и кричало внутри него. Девушка безропотно принимала чувства дяди, обронив пару крупных, как жемчуг, слёз. — Прости, — проскрежетал он разбито. — Все хорошо, тебе не за что извиняться, — Мирабель сжала его старое пончо, уже зная, что ему подарит на день рождения — эти нитки лезли везде. Суп давно остыл.