Твоя гитара так сливается с тобой. Ты так чувствуешь ритм, музыку, проникаешься ей. За окном падают хлопья, а нам не хочется говорить, хочется только молчать.
Я люблю-уу-уу-у
Аромат твоих сладких ай лав ю
Ночи такие волшебные, мы — к нулю,
Больше не бьётся, не ссорится, не лав ю...
Что это — любовь или отрада? Так много в нас ищет убеждения в своей вере в другом человеке, что уже становится не ясно, где берёт начало чувство, а где ты просто топишь себя спасением, укрытием за спиной этого человека.
Я так полюбила эту песню. Я так полюбила тебя в этой песне. Всё во мне когда-то говорило, что ты — друг. Лучший на свете, каких поискать надо. Благодарила судьбу, что свела меня с таким человеком: кто ради меня в музыку, кто ради меня ко мне домой, по пробкам,
как Агапов за Ксюшей; смеёшься со мной, обещаешь и мечтаешь... на кухне. Странно всё это. А я сижу, опираюсь подбородком о ладошку — руку поставила на локоток на стол, — заглядываю в тебя, когда ты что-то рассказываешь, вижу, как твоя гитара в твоих руках отдыхает, робеет от наших разговоров — и всё; жизнь во мне живётся. Теперь понимаю. Чай в чашке не просто так остывает. А за то, чтобы я выпила его прохладным, но вдоволь насладилась тем, чем в самый раз наслаждаться в моём возрасте под покровом ночи: любить эту жизнь.
Такую простую, в простом проявлении.
Качаешь головой, встряхивая волосы. Парни с длинными волосами такие добродушные. Если судить по тебе. Хотя до этого я таких мнений не составляла.
— Саш?
Понимаю, что мне срочно надо найти в чём-то, в чём-нибудь опору: уж больно таю от его растекающихся по мне обыкновенных слов, от испытующего взора, который, я никогда не понимала, просто смотрит одним из видов человеческого обращения или всё же намеренно вглядывается, что у тебя под пальцами да под сердцем. Что ты думаешь, хочешь ли думать или хочешь чего другого, в ком твои грёзы (в нём!), чему засмущалась. А это немудрено было: я же имела право смущаться, выпадая от
такого взгляда. Тут я мало чем, верно, отличалась от Ксюши.
А мы вообще вышли из образов? Или так и не подумали? Страшно становится. А не придумала ли я себе эту сказочку? Нет, не могла же я себе выдумать банальное человеческое счастье: улыбка, что ползла ниточкой до краёв, завязываясь на ушах от всего происходящего — от его искренности и неподдельности, от тепла, которое мы нагревали и создавали, вручая людям. Поклонникам, которые наблюдали за нами. Следили за нами.
Я определённо крылась мурашками от одного его обращения. При мысли о нём. И сейчас как раз начиналась та глава в моей жизни, когда грань между понятием "хорошо" и "плохо", между понятием "ничего не замечаю и люблю" и "реально люблю и задумываюсь об этом, анализирую" непредвиденно стиралась.
За ней бы последовала стадия: "умри, Каштанова — ты не найдёшь в своём пылком рвении счастья", и я бы погрязла в томном мире одиночества и страдания. Точно бы упала на постель, хватаясь за лоб и меряя температуру. Я им заболела. Весна, весна так действует: это правда озабоченное время года, когда тебя травят твои же внутренности, подскакивая при каждом сигнале телефона; при звонке в дверь; при звонках или SMS-очке. Кошка тоже уже его полюбила. Как бы дала добро, чтобы он был нашим хозяином. Она уже даже его слушалась больше, чем меня.
Докасаюсь до лба в повторный раз. Да нет же: я реально заболела. Не хватало.
***
— Ваши анализы пришли. — задерживает паузу женщина, нарочно травя нервы.
— Да. — смиряющимся тоном говорит героиня, выдыхая примирительно и волнительно, упирая ладошки в опору, поднимая глаза на работницу поликлиники, что сидит в окошке.
— Вы беременны.
Охватываю глазами её лицо, потом отвожу влево, затем вправо, безбожно скулю, изображая возмущение и отказ. Всё, как по накатанной.
Немного уставала играть плоские, не выделяющиеся ничем роли, но так надо. В этом проекте очень хорошо набраться опыта, потому что актёры собрались, несмотря на вроде бы несерьёзный и недобросовестно написанный, по большей части, сценарий, все хорошие: опытные, со стажем, добродушные и расположенные. Играть среди них, хоть и порой несуразные вещи — есть большое удовольствие. Есть с кем пообщаться, у кого попросить совет. Меня же не это волновало? Главное, что я в другом городе отсижусь... подальше от Андрея.
Да, мы расстались странно. Если вообще расстались. Мы договорились построить пока карьеру по отдельности друг от друга, не храня под гранитным камнем свои чувства друг от друга — и это породило ещё больше недосказанности в наших речах, больше скрытности и скованности, зажатости и страха. Никто не знал, какой шагать следующий шаг, ибо на обоих, должно быть, нашло весеннее обострение, и, вот результат, вот суровая и жестокая реальность: я работала в Красноярске, в условиях упёртой своей тяжёлой погодой противницы-весны, а он... в Москве остался, где ж ещё ему быть. Скорее всего.
***
В аэропортах всё сливается. Все пахнут одинаково, и только он пахнет по-особенному. В аэропортах всё заблуждается, ухитряется, прячется и скрывается. И только он идёт так, будто вся его цель — этот аэропорт. И вообще он не любит эти шумные скопища. Теряется в них. Только ко мне направляется.
А я уже вся на нетерпение исхожу, руки в карманах пальтишка растирая о взмокревшую ткань. Медленно слишком походка его издали тянется. Маятник времени необратимо вращается. И, кажется мне сейчас, что всё на свете упускаем,
только теперь в шумном зале взглядами и всем земным встречая.
Сразу к нему, не замедляясь, кидаюсь. Руки вдоль шеи оборачивая, шапку его с разлохмаченных волос стягивая, их пропуская через пальцы, что уже заждались, чтобы выразить себя в этом тактильном контакте. Глаза какой-то немой болью наполняются, чего-то вечного докасаются, мягко, пугающе дотрагиваются. И в нём растворяться так и причитается.
Притягиваю рывком к себе его яркий красный чемодан. Чемоданом своим моё внимание к себе и перетягивал там, в общем массовом движении, родное заставляя на сердце нагреть, почувствовать. Хватаю себе, чтобы больше не пустить его никуда. Но тут мы и не сможем оставаться — если кто-то и рванёт домой, в столицу нашу, из Красноярска нетерпеливо ждавшего, то мы
вдвоём. Не отпущу его уже, не стерплю вторую пытку расставанием. Разоблачением всего худого и всего могущественного во мне. Расцветающего и засыхающего.
Носиком о его щёку трусь, ничего и никого не стесняясь. Залы нам нисколько не аплодируют: это не кино, детка, не дубль. Это твоё решение. Твой выбор. Твоя магия.
Слова сохнут на губах, и он позволяет мне их не чувствовать — не чувствовать обузой. Согревает меня тем, чем тысячи курток в тысячи слоёв не смогут и не смогли, вместе с чаем в костюмерке и идеальными партнёрами, согреть — рывком своим.
Губы на долю секунды подносит, даже не затормаживая, не пропуская через меня мысли, что сосредоточились сей же час бы на том, что это так или иначе значило. Не успеваю почувствовать магию. Чувствую только его отрыв, его соблазн, прикосновение, возвращение к прежнему состоянию. Искорку, искринку на губах. Словно друг ошибся, куда своего друга целовать. Подношу большой палец к точечке, где была его власть сосредоточена. Решаю, что больше никогда не поеду в этот дурацкий
Краснодар Красноярск — вот до чего людей (его) одиночество доводит.
Берёт меня, сажает на сидения: холодные, чужие. Но мы же тут совсем свои. В глаза заглядывает, ища моего смятения, удивления, вопроса, опровержения.
— Как будто мы — пара, и скучали друг по другу. — поражаясь этому, в бреду поступившему факту, открылась я. — Или вообще не расставались.
— Мы разве не пара? — не принимая на дух моего открытия, только что совершённого, не разделяя непонимания, отстранения только лишь потому, что ещё не перестроилась, волновался он.
— Ты мне не говорил в Москве, что мы — пара. — шаркая глазами по полу и проводя ножкой по кафелю под ботинком, укутанная в косынку и сидящая в пальтишке, подняла я на него уточняющий взгляд-вопрос.
— Да, но ты на меня так набросилась. — дрогнул край губ у Андрея. Теперь он смотрел только на меня.
— Я скучала. — теперь и я
только на него смотрела. Заглотнула потянувшееся ко мне на когтях желание, роя тоннель в моей голове из того, что я смогу посвятить под свои свободные, я надеюсь, мысли.
— Может, мы перестанем делать вид, что мы ничего из того, что мы знаем, не знаем? — немного уставшим видом проявляет ко мне интерес Андрей.
— А что мы знаем? — узнавала я, борясь в руках со своими рукавичками и укладывая в его глаза свою девичью, неисчерпанную неприкосновенным образом невиновность.
— Что ты — мой лучший друг. — он пригнулся ближе ко мне, глядя глубоко, хитро, заботливо, неугомонно... Он глядел абсолютно всем. Главное: он глядел выжиданием и был одной большой запретной сладостью. Которые портят фигуру, но восполняют запас калорий вместе с приливами счастья.
Андрюша был не калориями. Он был с радостью принятым лишним весом, лишними килограммами новой, наступившей счастливой жизни. Свободной.
Свободной в выборе того, кто нужен был ей для умножения и успокоения всего уже имевшегося и чуточку сбрендившего (вместе со мной): счастья, успеха. Точно, он был для закрепления успеха. А не слишком эгоистично я говорю? Нет. Я тоже хочу в этой любви отдаваться. Тоже хочу быть его поводом. Следующая фраза — удочка. Забрасываю. Хотя тут и так всё открытым текстом.
— Ты мне не друг. — категорично возразила я, наполняясь его чистотой в вечно смотрящем на меня, как в первый раз, взгляде. Хочу, хочу его губы. Облизываю нечаянно свои неутерпевшим язычком.
Вот, чёрт бы тебя побрал...
— Вот и я так думаю, почему-то.
Промакивает губки мне, слегка оттягивая, горящим пальцем, смахивая с них пот напряжения, который тотчас снял, оградив от всего собой.
Влился в меня тонким, очаровывающим и наполняющим поцелуем. Задыхаться позволил, не секунды перерыв не ища: заполнял мной свои размышления, свои пути на поле жизни, которые уже готовились с моими разойтись, и не отдавал в плен никаким "камера, мотор!", меня не оставляя.
"— Куплю билет — и приеду; посмотрю, как ты там без меня работаешь", — на грани полыхания говорил он.
Я же говорила, что нельзя отрицать, какая глава сейчас в нашей жизни открывается. Что-то между бешеным сердечком и гармонией налаженной, скреплённой узами доверия и спокойствия, жизни.
Вру — до гармонии нам ещё было...
***
— Рукой подать!
Нет, не это я хотела сказать — это Андрей протирал пыль.
— Саш, чё ты халтуришь: до пыли рукой подать! Я понимаю, ты — человек у нас творческий... Но я как-то не собирался становиться в нашем доме и
домомучительницей, и домоправительницей... — ворчал он, не замечая, как я стояла, вся такая совсем-совсем хитренькая, вращая одной ножкой по кругу около другой и мечтательно потирая в голове одну мысль.
— Не ври, ты у нас не домомучительница, — я перехватила его шейку сзади, скрепляя обе руки ближе к его ключице и спускаясь ниже, заманчиво улыбаясь, — Ты сам говорил, что я — абьюзер. — засмеялась я. С тех нелепых разговоров прошло уже столько.
Казалось, мы их уже так переросли, и нет. Всё те же наивные дети и уже большие взрослые, со своими планами, но, самое важное, — увенчанной любовью, воцарившейся в этих стенах.
— Ну ты загнула, — фыркнул он, разворачиваясь ко мне и позволяя всё так же обвести его шею, только теперь мои руки болтались, заканчиваясь, на спине. Его спине.
Его рельефы — это что-то с чем-то. — Кто из нас абьюзер — это я не знаю. Если нам хорошо так вдвоём, это значит, что у нас идиллия, ты думаешь, да? Что никто из нас не тиран. — заговорщически улыбнулся он, развеивая у меня всякие сомнения.
— Ты что-оо-оо, какой из тебя тиран. Совсем ты не похож. — не признавала в нём такового я.
Андрей был лапочкой. Звучит, как будто я его оправдываю перед собой же, но это реально был лучший мужчина из тех, с кем я встречалась. Моя крепость, любовь и любовь, опора и поддержка, сумасшедший кайф и лучшая награда, дикая, вопящая радость, хрустящая под зубами сладость. Калорийная конфетка, к которой всё больше привыкалось и не представлялось возможным слезть. Хотя и не было строгого долженствования: мне, как
не диабетику.
— Это радостно слышать. — закусил губу он, меня в свой круговорот втягивая, в рай, в котором подвластно круглые сутки находиться. Но мне выныривать надо, не уплывать по волнам совсем в даль неразведанную. Надо было исследовать, не ронять авторитет, не упускать наши отношения, а всё делать ради них.
— А я беременна, я пришла сказать, — без коротких вступлений, ибо и так уже достаточно терпела, выпалила я, чем его поразила. Сама я уже прожила эту новость и эту мысль, коротко с ней свыкаясь и связываясь, зная, что всё идёт своим планом, размеривая нашу жизнь под свои тщательные замерки, извиняясь перед нами за всё, что мы по глупости упустили нечаянно, но недолго, благо, от себя прогоняли, от верного самого бегали.
— Ты пошутить решила? — почему-то решил он, чем изрядно увидил. — Подожди, или серьёзно?
— С каких пор для тебя такие новости — мои несмешные шутки? — тоже пошутила я, насупив несерьёзно брови и сжав его плечи.
— Показалось, что у тебя настроение игривое. Или уже не помнишь, как на полном серьёзе и полу-шутя со мной это обсуждала? — усмехнулся мой недоверчивый и поплывший мальчик.
— Пхах, — припомнила я, — Да,
только я так могу, пожалуй. Так что, ты рад? — ткнула ему кулаком в плечо я, выбивая все максимально возможные сейчас, важные, касаемо меня, эмоции.
— Подожди, да, серьёзно?! — торкнуло решающе его. — Ааа! Ахах, — наполнялся он детской радостью, хватая меня и искря глазами, наполняя их всем миром в который раз.
Которому было так мало для счастья, чтобы это счастье увидеть.
Всего лишь меня как-то забрать из аэропорта. И плевать, что в тот вечер на закате, по правде сказать, я его забирала из Москвы нашей, родимой, в своё жилище на время съёмок.
Назову его...
"До любви рукой подать", — всё время думала я, себя анализируя.
И не меньше, чем тогда, год назад, его гитарой восхищаясь. И сидя на нашей кухне, уже нашей общей, всё так же рукой подбородок подпирая, ловя на себе влюблённые посылы в моих раскрывшихся, зачарованных глазах, стоило ему только струну перебрать.
У меня
всегда на него такая реакция. Как-никак, он — моя судьба.
Но, когда рот открывался под строчку
"Я люблю-уу-уу-у..." —
Аромат твоих сладких ай лав ю!
Ночи такие волшебные, мы — к ну-у-у-у-лю-уу-уу...
Больше не бьётся, не ссорится, не "лав ю"!, —
всего мира просто не могло существовать. И сразу вспоминается другая песня, не твоя, хотя ты написал уже очень много, и все — про мою, про нашу, про твою любовь;
"В моём сердце сли-и-и-шком мно-оо-о-го тебя-яяя!"...
МНОГО ТЕБЯ.
не бывает.
Гитара, как же ты нас связываешь. Одной мелодией, одним темпом, одним взмахом руки. Одним мотивом на двоих. Одной объединённой историей. Соитием двух мощных, крепких сил.
Нас.
Интересно, он, в животе, тоже будет любить музыку, тебя и гитару? Тебя — сто процентов.
А гитара, мне кажется, нравится ему уже. Пинается.
— Малыш пинается.
Подходишь, слушаешь.
До любви большой шаг совершить. И ещё сотни таких шагов. Это — жизнь, а не история, про которую мы кино снимаем, в которых играем те или иные судьбы. Тут главное: в своём не промахнуться. Не пропустить, не возвести неправильных надежд.
— Споём эту? — озаряюсь идеей, которая приходит не весьма неожиданно, а скорее исполняет нерушимые нисколько традиции. Зачем, если они так совершенны?
— Нашу? — улыбается он, настраивая пальцы на аккордах, шепча это как-то особенно сокровенно и нетронуто.
— Нашу. — киваю и прикрываю глазки от удовольствия и сладкого предвкушения.
С улицы веет прохладой какой-то, от сердца веет стабильностью и уверенностью, покоем и лучезарным трепетом. Самое сильное чувство всегда берёт верх. Как бы всё мрачно и печально не казалось на спустившейся едва, ещё лениво-сонной и пыльной, мятой заре. Не будем о ней.
Ароматы ванили, сладкой ваты клубы
Надо мной проплывают, пропадая вдали.
Заплетаются косы виноградной лозы,
Оставляя улыбку... и немного слезы.
А дождь на окнах рисует,
Напоминая о твоих поцелуях —
Всё дело в том, что дождь ничем не рискует,
А я боюсь, что потерял тебя!
Я невозможно скучаю,
Я очень болен, я почти умираю,
А где-то ты и ничего не узнаешь,
И я боюсь, что потерял тебя!
— А я уже не боюсь потерять. — после припева растягиваюсь в накрывшем, нахлынувшем блаженстве я. Такая простая фраза, а такое признание самой себе: и вправду уже не пою её, как будто вкладываю личную историю. Просто пою, относясь с добром и созерцая её своим воспоминанием в неумолимо прекрасной, продолжающейся поре. Отныне она — со мной. Везде меня преследует. И наши голоса её так упоительно оберегают, отрывают...
от глубины души.
— И это самое главное. — кладёт печать на усталость момента, после которого впору сладко понежиться в кровати и лечь спать, Андрей, меня в краску вгоняя: в своём домашнем виде, с этой спутницей (я к ней не ревную, честно!), со своей любовью ко мне.
Через час постель уже дремлет с нами, а я в дыхание его ныряю перед тем, как уснуть.
— Спи, воробушек. — волнуется он, тихонько поглаживая.
— Мм, — улыбаюсь я, дыша в его грудь.
"Чего я так тебя люблю?" — "Самое время задаться этим вопросом в полдвенадцатого ночи, Сашка...", — воет он. "Отвечай, зачем ты меня приворожил! Иначе я на кухню спать уйду. Там вкусное мороженое", — не торопилась униматься я. "А тут тебе плохо, значит, да?" — в ответ только прижалась к нему сильнее, и так встретили ночь, близкую к декабрю: совсем скоро пора новогодней суеты и прощания. Пора волшебства. Декабрь постучится резво и осторожно. И он уже проникает в форточку зимним холодком.
Я так люблю эту пору чудес запоминать. И вы запоминайте. Они вокруг нас. Часто ли я об этом стала задумываться?
— Спишь? — смутившись, шепнула.
— Мечтаю.
И, всё-таки, мы сливаемся в одно целое.
Засыпаю.
Ночь содрогается таинством сердца стука,
Между нами не остаётся ни одна незатронутая всем минута,
Что в любом и обыденном в вечное обращается, откликается...
Гитара не берёт на себя миссии влюблять, но я же когда-то
в тебя с ней влюбилась... так, получается? ♡
