О чём-то между нами. Моя, я клянусь, моя

      Саша рядом с Андреем садится, у обоих гитары — их спутницы жизни — в руках ожидают того, чтобы слиться.       Квартирник закончился. Песни — да, да. Квартира не кончилась. Сидят и поют, несмотря, невзирая на.       У него, после чашки горячего чая.       Но их пламенем потушить, остудить не получилось, так или иначе, я отвечаю.       Саша тихонько воркует, а в её голосе — ночная лирика и дремота. Она напоминает смешного кого-то. Ручного кота или домашнюю кошку: Андрюша хочет потискать, приласкать немножко.       В её голосе — предложение, на которое боится услышать отказ. Ей страшно, наивно, влюблённо: и всё без прикрас.       — Сыграем? — она в глубину роняет.       — Давай сыграем. — улыбается Андрей, ей с желанием отвечает.       Отодвигаясь, чтобы ей место предоставить, видя, что она к нему усаживается удобно, не может себе отказать в том, чтобы оставить       своё волнение рядом с ней, рвение, придвигаясь ближе. И становится хуже греть в мыслях продрогшие крыши. Где они ни разу не были, и где не пела их гитара. Ей всегда его безнадёжно было мало.       Его тепло теперь совсем близко, совсем рядом. Ночь, ты такая... И слов не подберёшь — не надо. ***       Время за́ полночь, а они не расходятся.       Время за́ полночь, а им впору расстроиться.       Что стихи в них не говорят, а чувства полыхают.       А они глазами лишь только сырые углы в темноте ночной пинают.       Она глядит на него, теряя потускневший смысл жизни. Теперь лишь он — это её излишки. Это её награда, её утопия. Это её досада, её странная фобия.       Счастья бояться — ума ведь не надо. Не надо и чтобы встречаться взглядом. Чтобы узелком завязывать разговорчивый рот. И чтобы пинать, сопротивляясь, в живот.       Дымность вечера тянула назревавшим утром. Только в утро спешить было трудно. Утро встречало б уже не весело, с счастьем. Утро б осталось вне этой желаемой власти.       Комната наполнялась ночным томлением. На кухне кипел одинокий чайник. И, предаваться не спеша сновидениям, друг другу писали ревнивые тайны.       Она не хотела, чтоб он обещал. Ведь очень боялась признания в этом. А он уже совсем свой контроль потерял. И нет для обоих такого секрета. Секрет друг от друга лишь, вот в чём беда. И снова сливаются их голоса. И льются гитары под стук тех часов. Иль это сердце, что бьётся уж впрок? Так звонко... тук-тук... ненарочно. Роняла слова, выпуская с души, заполошно.       Время за́ полночь, а они не расходятся.       Им привычно так, им совсем не хочется.       Они глядят на струны, робкие, печальные. И взгляды стонут будто бы прощальные.       Молчишь? — Я тоже буду. Друг друга мы вгоняем в бурю.       Ты говоришь: "Играй". И улыбаешься бесценно, оттянув струну на ноту ля. А я уже немая, веришь или нет, твоя. Тяну струну подобно твоего и начинаю: "Начинай".       И звоном песни стены наполняются. Душа неслышно окрыляется. Гитара звонкая вздымается под пальцами натянутой струной. Вдыхая полной грудью, я дышу тобой.       Ведь это музыка — нет, не акустика. Любовь. А, кроме шуток, я хочу тебе предстать в обличьи вновь, в котором ты меня получше прочитаешь. А ты внимательно играешь.       И я завидую теперь твоей гитаре. Эх, вот бы так меня любил. Сгораю в собственном, тобою выжженном пожаре: от плена глаз твоих родимых падаю без сил.       Но ты обнимешь, коль куплеты доиграешь: прервёшься, чтоб создать уют. А я сама уже тебя и жизнь не понимаю. Я так хочу, чтоб был всегда со мною, тут.       Гитара тянет ноту звонко. Играет первая строка. Это ведь наш с тобой мотив, и только. Неважно то, что песня уж до нас жила.       Ароматы ванили, Сладкой ваты клубы Надо мной проплывают, Пропадая вдали. Заплетаются косы Виноградной лозы, Оставляя улыбку И немного слезы. ... Тоска, Безутешная тоска. Дома нет приметы Ждать тебя и ждать спа-се-ни-я.       Это она поёт. Не громко, как для них, а камерно: как для тебя. Это она высоко так ноту берёт. Преисполненно так за душу берёт. Это она, вся для тебя. И ты — маяк её; не брось её, не упусти от сердца оторвавшегося крика. Не игнорируй хрупкого письма. Открой запрятанные лики.       Это она. Её талант берёт всё выше, выше. При этом делает как можно тише. Исполняя только для тебя. И только для тебя. Она боится и красноречиво так смущается: её уже смущённый и блестящий носик опускается. Сомнения касается. А ты к ней в воле обращаешься. Глядишь и видишь: "вот, моя". И после мысли этой тихо-тихо. И ты уже её не видишь лика. И, хоть вы всё ещё поёте, за пеленой светящего в глаза большого солнца, не видишь ты её, себя. А видишь только дар, спустившийся, желая вам двоим добра. А в чём любовь? И где судья? И что вам то напоминает? Прощанья ночка обещает. Ну а пока — седьмой, счастливый лепесток.       Она, нет, не играет. Она столь сокровенно строки повторяет. Себе добра, конечно же, желает. Ему добра. Но одержимость против всех была сильна.       А дождь на окнах рисует, Напоминая о твоих поцелуях. Всё дело в том, что дождь ничем не рискует, А я боюсь, что потерял тебя. Я невозможно скучаю, Я очень болен, я почти умираю, А где-то ты и ничего не узнаешь, И я боюсь, что потерял тебя... Тоска, Безутешная тоска. Без тебя февраль не прячет тайны, Без тебя не так легки желанья, Что мы воплотить могли бы лишь с тобой.       Это поёт не он. Это поёт его ранимость, его всклокоченное, подобно бури, сознание. Это в нём догорают воспоминания, которым пора бы уже начать с нуля. Заполняя мир чередой невозможного впереди себя. Докасаясь до её руки своей рукой; раскрывая и пряча небо над её головой; оберегая от злого, умышленного, неприглядного. Рождая прекрасное, дружное, отрадное.       Но не друзья. Они — нечто большее, скреплённое небесами. Они ещё не знают того в полной мере сами, но обжигают одним лишь взглядом и объятием после произвольного концерта. И печали уже нету места.       Заостриться на его плечах, потерять весь разум — вот так бы поступить, влиться сразу. Улыбнуться в краешек искрящих губ. Когда всё произойдёт невесомо, тут.       — Лишь с то-бо-у-о-й... (вдвоём)       Мелодика их свершенствований всегда не напрасна. Они всегда пишут мягкой тканью по уже тонкому листу. Они сообщают очевидное, но при этом, увы, не безопасное. Ступают по тонкому, изящному, невечному льду.       Забрать бы только душу себе твою.       Я мечтаю подержать её хотя бы пару мгновений наяву.       — Что скажешь? Как играли? — он отбрасывает гитару, желая только с ней остаться. Только ей желая восхищаться. Раньше его "крашем" была улица да гитара. Он писал, чтобы исполнять однажды, в тот самый день, в тени бульваров. Сегодня только она — в его глазах светилище. Порывиста, желанна. Движением руки так объясняет странно. А он устал уже держать те мысли мимо, хоть и руки не стесняются движения любви.       — По-моему, неплохо. — пресекает его воздушность своей серьёзностью. Прячет за ней свою опустошённость: свои большие страхи, что в груди набатом бьются. Слишком трудно стало, и не думать лучше.       А он кладёт обратно руку на её, поверх. И воздух отключают, кислорода — нет. Она смекает, что он просто издевается. Но всё равно.       Как так бессвязно получается?       Иль связи есть, они не видят? Их переглядки — личный рай фанатов. А что у них? Они не видят. Того, что сердцем выбирается, но выкладкой первее там, на картах потеряется.       Скажет: что такое? Он ответит: просто голос твой внимаю. Не так, полегче: просто забираю       твою энергию себе, на завтра.       А может, поцелуем разорвать преодоления и получить его сейчас же, чтоб не ждать так много? К тому же, нет, ну нет терпения. И нету ключика к тебе, пароля.       — Мне кажется, мы пока не подстроились друг под друга, чтобы вдвоём играть на двух гитарах. — это ты просто темы для отведения подбираешь. Меня не замечаешь. А я хочу, хочу, чтобы ты на меня чуть дольше посмотрела. Как тогда, когда ты планов на меня ещё не имела.       Я — не он, я не терплю размолвки. Я просто ухожу в кусты. И говорить, быть может, обо всём — без толку. Но, я так уж и быть, заговорю. Чуть что — прости.       А за окном горели фонари, Он всё стучался в дом: отвори, отвори! А за окном фонари догорели. Краски медленно стекали с листа... Акваре-ее-ее-ли       Уж я не знаю, отворила мне бы, будь совсем уж горький вечер. Хотелось бы так верить мне. Я отпустить не смею, только крепче       к себе прижму, скажу: "доверься мне".       Ты уже, я знаю, ищешь плана побега. Но мои губы будут слаще этой мысли. Будут жизнью, оберегом. И, если свет над той кроватью нам не замигает,       то, будь добра... Не делай вид, что ты меня не замечаешь.       Твои губы сохнут скорее, чем я их увлажняю. Твоё сердце дрожит ещё быстрее, чем я его донимаю. Твои руки пускаются в вольную реще, чем их я хватаю. Твоё тельце пугается меньше, слабее, когда, осознав, обнимаю.       И далеко наперёд мечтаю. Тебя на своих губах навсегда оставляю.       Я теперь знаю, что бывает, когда люди расстаются. Когда судьбы по-разному пойдут, будь они так неладны. Я знаю: на губах тот нектар протекает, и тяги несутся       душевные скрежетом, память срабатывает верно, перебирая под пальцами кожу тебя.       Я буду помнить, если ты не сохраняешь, тяжесть губ твоих, их молчание и скольжение, перебирание. Я буду помнить его, эти сухие ранки и несдержанные кусания. Я буду помнить, когда одинокими, длинными днями, мне нечем будет тешить себя боле, чем тем, что невозможно выгнать, теперь же, никакими стучащими шпалами.       Ты такая необычная, недосягаемая на вкус. Но в этом моё преимущество. В этом моя потеря, моё восклицание, моё проклятье и непосильный для воза груз. В этом — моё изящество, моё, благодаря тебе воспрявшее, мужество.       Каждый, кто сделал тебе больно — покойник Укрою тебя пледом, посажу на подоконник Залезу под свитер, в самое сердце Ты — холодный Питер, но в тебе можно согреться Каждый шрамом на запястье остался Я убью всех тех, кто посмел тебя касаться Мятые простыни, отключили свет Мы друг для друга созданы — Бракованный дуэт       Ты наращиваешь поцелуи, словно без них и не живёшь. Ты так безымянно, так беспространственно поёшь. Словно стен и нету, а мы — в полёте. Бабочки в животе, а многоточья между строчек, между прочим. И во мне, разбуженном и жалком идиоте, все эти чувства поселились. Зря? — не знаю, впрочем.       Чай на столе Жаль, что не ты Привяжу тебя к себе, Чтоб не боялась темноты Чай на столе Жаль, что не ты       Ты прячешь маленькие, поддающиеся, юркие пальчики в волосы и стонешь сквозь меня. Ты так боишься что-то сделать, чтобы прекратилася игра. Но ты не знаешь, что мы не играем. Мы в этой связи пенной жизнь друг другу посвящаем.       Мы не играем, не теряем, не прощаем. Мы просто раны залатаем. Отыщем небо и опору под ногами. Ну а пока — ложись и подгибай руками. На шею бережно спускаясь, набирая темп.       С тобой не страшно мне лишь только в том варианте, где ты не уйдёшь совсем.       Чай на столе Жаль, что не ты Привяжу тебя к себе, Чтоб не боялась темноты Чай на столе Жаль, что не ты       Не жаль мне, что теперь-то только стали мы богаче: обогатились чувством от двоих. Мне жаль того лишь, если предпочтёшь мне дальше       в тот город за спиною убежать на скачущих двоих.       Мне не предаться в те сравненья, что могли бы место занимать: я без того прекрасно знаю, как ты особенно, свершенно, пылко, грозно, страстно, полюбовно можешь целовать. И мне весь спектр ощутимый и не передать.       Гори во мне до завтра.       С завтра — до грядущей даты. Может, круглой.       Гитары, что повествованье начинали, в стороне дивятся круто.       — Андрей... — ты вынимаешь, лакируя, старую пластинку: она твоим бесценным тактом пела. Так ты меня подвергла лишь одной тебе, и вечеринки с тобою нас уже так не забавят, как все обещанья без конца родимых глаз. — Я тебе не знаю, что сказать.       Ты ничего не могла и не соображала. Туфли в коридоре иззождались (а как иначе? ждали). А ты меня всей бурей облекала, совсем всё новое верстала.       — Ты сказала уже всё через поцелуй. — и мне действительно больше ничего не надо. И я не требую дальнейших расставлений нужных точек. Но я прочёл, что нужно, между тех виляющих строчек: что не отвергла, допустила ты меня.       — Я хочу остаться. Можно? — и снова просишь очевидные ты вещи.       И ты берёшь меня за плечи. Уже тогда, когда я в шею поцелуями вписался. С жизнью вольной попрощался.       И ты берёшь меня за рёбра, чуть ли не ломая кости (уже тогда, когда я взял тебя за спину и схватил, кружа по комнате и вовсе). Смириться я не мог, нет, свыкнуться, что ты — моя, что здесь, сегодня, всё по-настоящему, да. Да!       И я по взгляду твоему прочёл, что нам остаться       друг с другом страшно: чтоб друг другом от нахлынувшего счастья не столь кровожадно наедаться.