Помесь ласточки и ската

Сомнений не было, это был он, Диего де Очоа собственной персоной. Припозднившийся, хоть вечно недовольный, когда опаздывают другие, отец, такой же собранный и решительный, как и всегда. Совершенно неизвестный и, видимо, не нуждающийся в соблюдении хороших манер господин, которого здесь явно не ждали, и только тонкое, едва уловимое сходство черт с его юным гостем о чём-то молчаливо пыталось рассказать. Какой тяжёлый, прямо давящий взгляд. Даже сидеть как-то боязно в его присутствии. Диего, почти на четверть века избавившее его от своего общества наказание господне. Как же, как же... его по одной походке здесь всякий узнает. А переменился ведь, паршивец, и не скажешь, что время на месте стоит. Вишь, брови как сдвинул – не ожидал, поди, что доведётся уже встретиться. Стареешь уже, голубь, вон борозды какие на лбу пролегли и голова уже наполовину седая. Не дорезали её тебе, видать, голову-то, а может и вовсе вздор болтают. Оно, конечно, туда тебе и дорога, а всё же десятка ты неробкого, чтоб тебя обезглавить, да ещё целу остаться – это ж легче у быка на бегу клок кожи с мясом вырвать. Ну что, стосковался никак, чадушко, решил старика своего проведать? Ты уж прости, Диегиньо, к визиту твоему не готовился, орден Калатравы нацепить позабыл – да ведь тебя и не ждал никто. Тебе ж, чадушко моё дорогое, черепушку эту семнадцать лет как сшибли. Кто ж знал, что она у тебя заново вырастет? Хе, правду говорят, век живи – век учись, а всё равно дураком помрёшь. Едва успев одобрительно кивнуть сыну, Диего тотчас перевёл взор – он хотел рассмотреть второго мальчика, который так некстати смутил всё их пребывание на родине, но, словно разум вдруг отказался ему подчиняться, остановился, прикованный остановившимися на нём тигриными глазами с изломом на верхнем веке. Никогда не мог вынести этот разящий, обжигающий взгляд, и не мог не смотреть. Даже вельможи при дворе, надутые, важные, боятся дона Альваро, у которого ни силы, ни влияния, ни богатства – за жёлтые глаза. Цепко удерживает на месте сына, разглядывает, посмеивается чему-то. И смех такой же хриплый, кряхтящий, дёрганный, не как у всех людей. Диего даже не помнил, видел ли когда-нибудь мрачного, вечно насупившегося отца смеющимся. Смеяться дон Альваро научился только в старости. Да и как не смеяться? Вымахал, господи прости, как ломовая лошадь, грозный такой, кулачищи чуть не с голову размером, а всё одно стоит руки по швам, глаза вытаращил, а сказать-то и нечего. Смешно. Сколько лет прошло, а эта лошадь и теперь только моргать может от бессилия, а сделать... да что ты мне сделаешь, Диего? Несмотря на всю свою силу, губернатор не мог противостоять этому взгляду, от которого внутренности сворачивались у него в узел. По крайней мере, так он ощущал себя от глаз отца и верил, что от одного его особо жёсткого взора может выворотить желудок. Сделав над собой усилие, дон тряхнул головой, отгоняя от себя леденящий взгляд как дурной морок и твёрдо проговорил раньше, чем старик опередит – то есть сразу подчинит его волю, ещё и при детях: – Привёл, выходит, Господь свидеться, дон Альваро. Рад, что вы в добром здравии, – демонстративно развернувшись на каблуках, дон доброжелательно кивнул сыну, невольно заслоняя его спиной от деда, и лишь под конец, и то словно невзначай, обратил внимание на молодого хозяина – как ни любопытно ему было посмотреть, Диего сдержал себя. Нечего виду подавать, мальчишка, чего доброго, ещё вообразит, что он бог весть какая особа. – Ну и ты здравствуй. Придирчиво оглядев его с ног до головы, дон и не скрывал, что ищет, к чему придраться. Непринуждённости многовато – высечь, жаль, некому, чтоб нос высоко не задирал. Кавалер тоже нашёлся – смотри, какая важность, и не встанет даже! Больше всего Диего раздражало внимание собственного папаши – сложив руки на спинке его кресла (от адмирала не скрылось, что сидел тот не на стуле, а в полукресле), дон Альваро опёрся подбородком, нависнув над ним как картуш над гербом. – Кто вы такой, чтоб говорить мне «ты», сеньор? – неспокойно лежащие на подлокотнике пальцы выдавали мальчика. Уважение к старшему и некоторая робость перед гостем требовали от него подняться, но непрошенность последнего избавляла Гаэтана от соблюдения этикета, и он остался сидеть, хоть и сильно подался вперёд, чтоб не откидываться на спинку. – Пусть он скажет, – не задумываясь, насколько это вежливо, Диего скосил ртом в сторону отца. – А то, чего доброго, решу, что память совсем могильной плесенью затянуло – родного сына не признаёт. Со стороны дона Альваро послышался какой-то нечленораздельный звук, то ли фыркнувший, то ли прыснувший его странным, заходящимся смехом. Стервятник прикусил ус и, ещё крепче сомкнув жилистые пальцы на спинке кресла юноши, наклонился к нему, не отрывая взгляда от дона. – Отец это твой, – на зрачке мелькнул отблеск заходящего солнца, и жёлтый глаз, как показалось, издевательски подмигнул Диего. – Которому голову семнадцать лет назад на площади перед всем городом сняли. Нет, ну каков подлец! Ненарочно, скажешь, ты так говоришь, чтоб только больше смутить, душа твоя окаянная?.. Диего даже поперхнулся собственным возмущением и из-за этого даже не сразу возразил на такую клевету в свой адрес, зато очень хорошо увидел, как у высокомерного юнца отхлынула кровь от щёк и задрожала жилка на виске. – Это неправда! – раньше, чем дон успел опомниться, Матиас с неменьшей отвагой вновь бросился отстаивать его честь. Пускай скажут потом что хотят, но ведь он сюда приехал не за тем, чтобы молчать! Тем более, что получасом ранее Гаэтан признался, что вызова на дуэль не получал и сам решился написать ему – настаивать, тем более приняв извинения, было бессмысленно, но разве можно так легко погасить жажду схватки в его пятнадцатилетнем сердце? – Вынести смертный приговор губернатору может только решение королевского суда, принятое государственным советом обеих Индий, а отец не совершал такого преступления, за которое можно предстать перед судом. Будь вам об этом известно, вы б не преминули поставить это ему в вину. Что же, вы знаете во всех подробностях, как приговор привели в исполнение, и не знаете судебного обвинения? Противоречиво выходит, чтоб хуже не сказать. Вы желаете очернить его, но очерняете одного себя, сеньор. «Ты не должен вмешиваться всегда, он уже взрослый мальчик» – эхом отозвались в ушах слова Аделаиды. Нет, он не вмешается. Он сам не сказал бы лучше. Что тут почувствовали вы, дон Диего? Признайтесь же, что гордость больше, чем тревогу! – Счастье твоё, что я сегодня без палки, вытравок, – с полнейшим равнодушием старый дон не произнёс, а выплюнул свою угрозу. – А ты чего воды в рот набрал? – набросился он на старшего, не в силах подавить в себе ярость. – Оставь его, – перед креслом, прикрывая второго мальчика, выросла громадная фигура адмирала. – Хочешь, чтоб твой первый внук не сомневался в словах и поступках так же, как второй – не души, дай ему подумать своим умом. – Я говорил это ещё в прошлый раз и своего решения не изменил, – оказавшись лицом к лицу с сыном, дон Альваро выпрямился, вперившись в него свинцовым взглядом, – тот, за чьей спиной я стою – мой единственный внук, и второй претендент на наследство мне не нужен. Будь его воля, Матиасу, конечно, пришлось бы несладко. Старый стервятник умел заглядывать в чужую душу, и мальчишка был для него всё равно что открытой книгой. Такие юнцы – идеальное пушечное мясо. Под пули на передовую, да ещё со знаменем... да, что тут говорить, этот олух тоже таким был. Как до седых волос с руками-ногами и головой дожил, до сих пор в толк не возьмёшь. И сынка дураком таким же воспитал. Присутствие отца храбрости ему не придаёт, это уж характер такой – на рожон, не рассуждая, лезть. Дон Альваро с удовольствием повыбивал бы из него эту дурь, но это было бы... неразумно. Не отступая, он только сильнее подался навстречу Диего, невольно выпятив грудь колесом. Если эта нерассуждающая лошадь, пусть и сама того не понимая, силится защитить от него старшего, которого он в глаза за шестнадцать лет ни разу не увидел, эких же дров она наломает, если его отпрыску хоть кулаком погрози! Наследство... Вот ты и показал свою придворную натуру, отец. Глядя в его тигриные глаза, Диего хмыкнул, прикрыл рот ладонью и вдруг рассмеялся, точно с его души свалился трёхсотфунтовый камень. Видел бы ты себя со стороны! Тебе в лицо плюёт мальчишка, чуть не в упор называет тебя клеветником – а ты трясёшься над своим наследством! Вот за что ты так тянулся, так жаждал непременно попасть ко двору и меня утянуть за собой – потому что ты низкопоклонник, лжец, ты продашь свою рыцарскую честь тому, кто больше даст за неё – и, уж поверь, не продешевишь! Торгаш ты, барышник, а не кабальеро! – Хотел бы я знать, стоите вы за Гаэтана потому, что он ваш единственный внук – или потому, что он сын сеньоры Гуадалькасар, – нахохотавшись вдоволь, Диего с нескрываемым любопытством окинул взором комнату. – Венецианские зеркала, камин, плафон золочёный во весь потолок... превосходно... стол на бургундский манер – это розовое дерево, да? – по мне так немного вычурно, но любопытно, никогда не видел – паркет, кстати, наборный, не обратил внимания поначалу... убранство действительно великолепное, грех не восхититься. Не чета нашим фамильным развалинам, а, дон Альваро? Что, с тех пор, как гарнитур в столовой за долги отписали, так гостей голодом и морите или все двадцать лет на пол, как турки, прибор ставите? – он вдруг совсем понизил голос, почти задевая плечом острую стойку отцовского воротника, чтоб никто его не услышал. – Совсем на старости лет совесть под каблук загнал? Чужой блеск покою не даёт, так за любовницами моими приволакиваться стал? Что ж ты ей сделал, чтоб тебя в гостиную пускать! Свою честь не жалеешь, так хоть мою б не срамил, по всем углам не трепал! Глядя на то, как по-хозяйски держится здесь дон Альваро, адмиралу становилось противно от одной мысли, что прежде, чем попасть сюда, тот часами надоедал, доказывал что-то женщине, которая когда-то принадлежала ему, Диего де Очоа, стонала под ним, царапала его спину ногтями, выдыхала его имя в поцелуях. Если это ещё и Милагрос, которая видела его и торжествующим, и страдающим, с которой он был так откровенен, которая сама морщилась, когда он заговаривал об отце... Превозмогая неприятные домыслы, дон коснулся плеча Гаэтана, но не опустил ладонь, чтоб не давить тяжестью своего веса на подростка. – Я не вправе указывать, кем тебе считать меня, хоть ты и мой сын, – дон едва заметно поморщился – простреленное колено всегда напоминало о себе невовремя, но со стороны, должно быть, это смотрелось как недовольство. – Знаешь, каждый человек рождается как книга с пустыми страницами, в которой можно написать всё. И мне сложно не пожалеть, что в твоей книге ничего не написано моей рукой*. Не поворачивая головы, он увидел, как молча закусил губы и сжал кулаки глубоко задетый его словами Матиас, а откуда-то со стороны старого дона донёсся глухой стук сомкнувшихся зубов. – И мне жаль, – незаметно, чуть вкрадчиво отведя плечо, Гаэтан освободился из его руки и так же боком вынырнул со своего места, ответив отцу смиренно-дерзким взглядом. – Жаль, что судьба не позволяет мне утешения хотя бы в неприязни к вам. Если б вы изменили матушке и, – быстро, как будто извиняясь, бесцветные голубые глаза стрельнули в сторону Матиаса, – с вами не случилось бы этого злоключения, я мог бы порадоваться, что не должен называть такого человека отцом. Но случилось иначе, вы погибли – пускай явлением какого-нибудь божественного чуда вы спаслись, но ведь хотя бы на короткое время вы были мертвы! – должно быть, на матушку это произвело сильное впечатление, ей хотелось оставить мне о вас лучшие воспоминания. Но то, с какой гордостью Матиас рассказывает о вас, делает вам честь. Думаю, дон Альваро заблуждается и вы благородный человек, раз сумели стать хорошим отцом. К сожалению, не мне, но, – поэтичную томность перечеркнуло косым росчерком улыбки, который двадцать или тридцать лет назад Диего видел в зеркале чуть чаще, чем каждый день. – Матиас ведь первый у вас из троих, а я один – это ведь арифметика, а с ней не поспоришь. На несколько минут вновь воцарилась тишина, прерываемая разве что стрелками каминных часов. Даже уязвлённый приездом сына как обманом, дон Альваро не мог не скривить губы – не каждый день доводится лицезреть смятение бравого адмирала – но радоваться нечего было даже ему – юный паршивец не забыл пройтись и по нему, без малого обвинив в поклёпе на собственного сына. Создавалось ощущение, будто наименее склонен он винить этого доминиканского щенка, из-за которого и заварилась сумятица, а между тем, не далее как позавчера сцепившись с ним как корвет в абордажном бою, сегодня уже ищет у этого щенка поддержки как у родного брата, как будто... тьфу, да они же и есть братья. Не родные, конечно, единокровные, ну да что в лоб, что по лбу, всё один чёрт. Губернатор тоже не мог не отметить, что не в характере, по-видимому, задиристого, но несмелого мальчика выступать одному против всех, и на Матиаса он поглядывал с таким беспокойством, точно спрашивал, не сердится ли и он, но сейчас для Диего важнее было, как смотрит на него собственный – законный его, в конце концов, сын – а Матиас не спрашивал, нет, отца он слишком любил и уважал, чтоб заподозрить про него что-то дурное, но недоумевал и как будто безмолвно просил его разрешить это недоумение, объяснить, ведь так не может быть. Диего не нужно было даже задумываться, что именно так смутило его первенца. – Я не стану оправдываться ни в одном своём поступке, иначе мне придётся сказать, что желал бы их не совершать, а я этого не желаю, и если б сейчас я мог что-то изменить, то поступил бы так же. И тебе не советую сожалеть слишком много, – обращался он к старшему, но говорил ради младшего, – а то отвечать за свои дела разучишься. Оправдаюсь только в одном. Гаэтан – твоей матери я не изменял и не мог изменить, потому что ни на ком, кроме дочери сеньора Ордуньо, бывшего губернатора Санто-Доминго, никогда не был... Дальнейшему признанию адмирала помешала раскрывшаяся дверь. Диего хмыкнул, окинув взглядом сначала богатую ливрею, затем её обладателя, про себя отметив, что с таким ростом идти следовало не в лакеи, а в гренадеры. Впрочем, очень может статься, что этот молодец вдоволь наслышался историй о драчливости рекрутов, брани войсковых комиссаров, о том, что на часах порой стоять приходится в лютый холод и что в бою, в конце концов, не так-то сложно и погибнуть, и, рассудив так, предпочёл постою в деревнях будуар столичной дамы. На повисшее в воздухе напряжение и общее замешательство, вызванное его появлением, лакей не обратил ни малейшего внимания, но громогласным окликом разом прервал все господские беседы. Совершенно таким же голосом, каким обыкновенно произносится «Смирно-а! Мушкет на-а краул!» рявкнув, что «госпожа желает видеть сеньора де Очоа и ожидает его в Восточной гостиной», лакей уже развернулся было к двери, но Гаэтан остановил его. Волнения он если не подавил, то не показывал, распорядившись небрежным, господским жестом: – Ты погоди, дурак. Какого ещё сеньора? Матушка меня видеть хочет? – Велено передать, что сеньора де Очоа видеть желает. А какого сеньора и для какого делу, про то госпожа не сказывала, – с тем же усердием отрапортовал лакей, так что тот только рукой на него махнул. – Пусть, хорошо. Иди уже. Иди! Как, однако ж, феноменально глуп может быть человек, – юный хозяин пожал плечами, растерянно обращаясь сразу ко всем присутствующим. – Я извинить меня прошу, сеньоры – принужден, как видите, на некоторое время вас покинуть. – Нет, постойте, – Матиас вмешался первым. – Он сказал «сеньора де Очоа», а не «господина», значит, сеньора приглашает не вас, а меня. Ну конечно, я ведь уже бывал в вашем доме, а ни разу не представлялся вашей матери. – Не видала она тебя, сосунка эдакого, – если кто-то и считал себя полностью убеждённым приглашением слуги, то только дон Альваро. – Ясное дело, совета моего спрашивает, только при вас, щенках, сказать стесняется. – Не рвись так резво, отец, – крепкая рука Диего перехватила его локоть, не дав тому сделать и трёх шагов. – И больно много не воображай. Ты тут из милости торчишь, и то за одну фамилию только, – он помедлил, сглатывая комок в горле и обводя взглядом всех троих. – Визиты ваши здесь не новость, а сына она б прерывать не стала, когда у него гости. Меня здешняя хозяйка позвать хочет, тут и толковать нечего. И полно – без приглашения, без доклада заявился, и ничего на это не сказать? Мне идти, мне и отвечать. Споры продолжились ещё несколько минут, в течение которых каждый счёл своим долгом привести Гаэтану неопровержимые доказательства в пользу своей кандидатуры (у Матиаса были личные причины усердствовать – он знал, что Аделаида, во-первых, спросит, не забыл ли он передать поклон хозяйке, и будет неприятно признаваться, что забыл, во-вторых, он успел уже услышать, что госпожа Гуадалькасар одна изводит в месяц двадцать фунтов пудры, полтора фунта помады и табакерку румян впридачу, и потому поглазеть на неё было такой же необходимостью, как посетить Колизей при поездке в Рим), но двинуться искать Восточную гостиную, следуя его чуть ироничным указаниям, в конце концов пришлось всем четверым. По дороге их настиг звук, ожидать который было совершенно немыслимо – то был заливистый женский смех, такой громкий, что отзывался во всём коридоре. Наслушавшемуся историй про дворцовые порядки Матиасу сразу же представилось, что где-то в гостиной, верно, дают представление все шуты мадридского двора разом, и потому он ускорил шаг, чтоб тоже посмотреть на их проделки, а Гаэтан, напротив, даже замешкался и покраснел. – Да она просто издевается над нами! Воображаю, что будет, если мы ввалимся туда вот так, всем взводом, – прислушиваясь, старый дон потянул носом воздух, как собака, почуявшая дичь. И совсем уж невпопад слащаво прибавил вдруг, растягивая гласные. – Не женщина – фея! Это было так противно, что поразившийся приятности и заразительности смеха и сам не удержавшийся от улыбки Диего, недовольно прошкворчал что-то как чайник на огне и приложил кулаком дверь только затем, что у него руки чесались приложить кое-кому другому. Привыкнув передвигаться по дому с подсвечником, чтоб не жечь понапрасну свеч в коридоре, старый де Очоа даже в ярко освещённом коридоре ощупью вёл рукой по стене, и потому вошёл, вопреки своему рвению, последним. Впрочем, упущение это он очень быстро исправил, сунув в просвет свой крючковатый нос раньше, чем это сделает робеющий в присутствии гостей внук. Открывшаяся картина своей примечательностью, впрочем, могла извинить его настойчивое любопытство. В обставленной, оправдывая своё название Восточной, в мавританском стиле комнате, то есть с пола до потолка покрытой резьбой, арабесками и мелкой инкрустацией, раскинувшись, по восточному обычаю, на подушках, две женщины играли в шахматы. Та, что помоложе – в сером со стальным отливом платье безо всяких бантов и рюш, украшенном одной тонкой сеткой чёрного блондового кружева наподобие паутинки (дон Диего хорошо знал, за какие деньги покупается такая простота), в чуть прикрывающем обнажённые плечи газовом шарфе, лёгким, как эфир, столь же нежная сама, точно белокожая Галатея** с волосами цвета пепла, другая – постарше, лет сорока пяти – разбитная, в берете с петушиным пером на одну сторону поверх стянутого на затылке платка, в мужском цыганском наряде, довершённым пёстрым шарфом поверх куртки. Крупные золотые кольца мотались у неё в ушах при каждом движении. Не показывающий ни дюйма открытого тела костюм казался на женщине пикантным, вдобавок, желая устроиться на горе подушек поудобнее, она полулежала, свободно раскинув ноги в расшитых красной нитью чулках с кисточками на икрах, что ещё больше привлекало рассматривать эти ноги – очень ещё недурные, закрытые не стоптанными башмаками, а аккуратными туфлями без каблука, как у тореадора. «Бесстыдница», – прошептал себе под нос дон Альваро, не отрывая глаз от тореадорских туфель. Вальяжно покачивая шахматным офицером, зажатым двумя пальцами, обладательница красных чулок с непринуждённостью хозяйки что-то болтала об итальянском театре, домашних постановках (до мужчин отчётливо долетело название сегодняшней оперы – «Цыганочка») и восхитительном кастрате, отказавшимся в последний момент от роли Клементе, идея заменить которого её меццо-сопрано принадлежала графине де Сайас, и что, в конце концов, ничего такого тут нет, и даже на настоящей сцене, когда давали «Дафниса и Хлою», Дафниса пела тоже певица, а не кастрат, госпожа Манфредини – прелесть, какая душка, и пастушеский хитон шёл к её лицу изумительно, не то, что этой ужасной госпоже Рудзанте, с такими слоновьими ногами вообще не следует выходить в пасторалях – пока её ангелоподобная собеседница смеялась. Смеялась с ребячливой весёлостью, звонко, заразительно, смеялась так, точно её никто не видит, и не могла остановиться, искренне наслаждаясь открывшейся перед ней картиной. – Так и знала, что мой благоверный не стерпит и прибежит! – хохотала Аделаида, вытирая набежавшие слёзы. – Он меня за шесть лет на пушечный выстрел чуять научился. А я вам рассказывала, как он меня на приёме у английского генерал-губернатора потерял и божился, что король Филипп объявит Британии войну, если не найдут его жену? Я тогда ещё носила Матиаса под сердцем. Не смущайся, проходи, я уже рассказывала сеньоре Гуадалькасар, какой ты отважный. Знаете, я освоила фланконад с тридцать седьмой попытки – мой учитель всегда считал, когда начинало получаться, а он уже в девять лет делал чисто с первого выпада. А Гаэтан – это вы, да? И впрямь хорош как скорбящий ангел. Милагросита, вам шах. Но если бы у нас нашлась минутка поговорить, мне было бы очень приятно. Получилось у вас договориться, Матеито? Ну что вы, какие у них споры, это про завтрашнюю праздничную процессию, с какой стороны окна лучше выходят. А правда, что в Мадриде в дни коррид на Плаза Майор место на балконе сдают внаём по двенадцать цехинов с человека? Уму непостижимо... Диего, спаси, я опять забыла, в какую сторону делать рокировку! По восемь быков разом? Быть не может, я больше одного за всю жизнь не видела. Нет, туда нельзя, там ферзь. А так конь вообще не ходит. Ой, да конечно не вчера, мы с вашей матушкой ещё в начале века познакомились. Да у нас в городе сплошное веселье – ни королей, ни вельмож, только мы – благодать! – бодро выстукивая пальчиками на спине мужа какой-то марш, Аделаида как бы невзначай повернулась к двери и без тени улыбки отрезала. – Так вот вы какой, дон Альваро. А я о вас наслышана. Дай, думаю, собственными глазами погляжу, кто моему мужу в Западной Индии сгинуть желал, на моего сына руку поднял и меня гулящей девкой называл.

***

* - Диего намекает на новомодное локковское понятие “tabula rasa”, о котором узнал неделю назад, поэтому не может устоять перед искушением показать свою учёность ** - морская нимфа из античных преданий, славившаяся белизной кожи