Помесь ласточки и ската

Незнающего человека с легкостью бы ввёл в заблуждение вид согбенной мужской фигуры, его сведённых бровей и огромного кулака, подпирающего голову, рассечённого крест-накрест шрамами от сабельных ударов. Только незнающий мог принять дона Диего за мыслителя. И уж, конечно, меньше всего на свете вид мужа мог обмануть её. Он устал и растерян, а это – так, привычка, чтобы не трогали. Когда что-то озадачивало адмирала, ему не помогало ни натирание висков и лба, ни почесывание затылка, ни стискивание пальцев замком на голове – ни одна мысль не ещё ни разу не пришла ему в голову от этого почесывания. От сидения в попытке заработать себе горб – тем более. Пробежав пальцами по спине мужа, Аделаида слегка привалилась на него, переплетя руки у него на лбу, с минуту простояв в такой позе, пока Диего не ощутил её присутствие. – Не хочешь мне ничего сказать? Мужчина мотнул головой и потёрся щекой о её локоть, пробормотав что-то неразборчивое, но, несомненно, отражающее высшее проявление нежности. – Ты погоди тереться. Тереться будешь потом, – острые женские ноготки побарабанили по коже в том месте, где стоячий воротник на какой-то дюйм отступал от шеи, – а сейчас извинись перед Матиасом. Немедленно. Нет, не надо так на меня смотреть. Он защищал твоё доброе имя, а ты услышал только то, что он подрался. – Мне сдаётся, что бродяга из подворотни защитил бы моё имя поизящнее, – Диего скорчил постную мину, но без прежней досады. – А что бы сделал ты, великий мой стратег? – кончики пальцев Аделаиды ещё крепче примяли ткань камзола, массируя затекшие от неподвижного сидения плечи мужа. – Схватился бы за шпагу и думал, что твоему отцу будет легче смотреть, как ты истекаешь кровью, от того, что ты защищал его имя перед каким-то задиристым мальчишкой? А вот Матиас это уже понимает, хотя он сам ещё дитя, и отличает оскорбление от ребячьей болтовни. – Адель, если б меня принесли истекающего кровью, мой папаша сказал бы, что я олух и заслужил это. Да, это правда. Он слишком близко принял это происшествие и позволил себе то, в чём уже раскаивался – привыкший срывать гнев и ругаться до хрипоты на нижестоящих, дон никогда не поднимал голос на детей, справедливо полагая, что из забитых и запуганных мальчишек редко вырастают храбрые кабальеро – а беда тому королю, у кого на одного преданного человека сотня трусов, у которых нет ни одного убеждения, кроме желания не быть битым. За эту истину Диего пришлось в своё время дорого заплатить. А сегодня он, уже взрослый, умудрённый опытом человек, позволил себе сорваться на сына, который вступился за его достоинство дворянина. Адмирал скрипнул зубами. Если бы ещё не эта его проклятая гордость!.. Извиняться перед мальчишкой! Тем более собственным сыном. Эта проклятая гордость не давала когда-то признаться ей, тогда ещё невесте, в своём бессилии перед властью магии и эта гордость подтачивала сейчас, пробуждая в рассудительном отце семейства запальчивого офицерика. Аделаида улыбнулась про себя этой картине. И этот человек будет толковать ей о разнице между мальчиком и мужчиной! – А ведь это он туда вломился, – негромкий, но отчётливый звук её голоса ветерком слетел с губ и дунул в ухо упрямца. – О чём ты? – Старик, который туда прорвался и огрел Матиаса палкой – дон Альваро. В присутствии супруга Аделаида никогда не применяла к нему слово «отец», чтоб не обидеть Диего, называя просто по имени. И всё-таки, несмотря на её предосторожность, напряжения избежать не удалось: – Что он там забыл?.. – едва услышав отцовское имя, Диего выпрямился и, вставая, так крепко сжал спинку стула, что она треснула под его кулаком. Злобное, но, в сущности, ничтожное существо – какой-нибудь господский камердинер, привязанный к молодому сеньору и готовый поколотить хоть самого короля, если тот обидит его хозяина, за которого он поначалу принял обидчика Матиаса, рассеялся как дым, а его место заступил дон Альваро, или, вернее, наместник дьявола на земле, от одного имени которого у адмирала дыхание перехватывало от гнева. – Этот старый горлохват должен был откинуться ещё с десяток лет назад. Как он... как эта холера смела дотронуться до моего сына?.. Перемена совершилась в долю минуты. Ещё недавно возмущённый вспыльчивостью мальчика (давно ли вы сделались таким поборником хороших манер, а, благородный дон?), Диего забыл и о кулаках, и о мальчишеских спорах – сейчас для него существовал только человек, который воплощал для него всю низость людского рода, и этот человек осмелился поднять руку на его первенца. Прикрылся, как трус, своими сединами и положением, чтобы ничем за это не поплатиться, побил – и кого же, честного и храброго, как сам Сид Кампеадор*, отпрыска благородного семейства! Один удар палки дона Альваро обелил Матиаса в глазах отца до уровня едва ли не мученика во имя веры, он больше не сердился, вернее, сердился ещё больше, но гнев его был направлен совсем на другой предмет... и всё-таки Аделаида не могла быть спокойна. Она слишком хорошо знала все недостатки своего мужа, и короткая память была отнюдь не последним из них: – Это я тебя спросить должна, Диего. Что может заставить старого дона появиться в доме светской дамы, сын которой называет себя кавалером де Очоа? Так не хочешь мне ничего сказать? Голубые глаза доньи затемнели морскими глубинами – верный признак неспокойствия души. Едва-едва заметный жест постукивающих по краю стола пальцев, бритвенно-острый взгляд, стянутые в тоненькую кривую ниточку губы. Ох, лучше б не молчать вам теперь, дон Диего... Как всякий преступник, припёртый к стенке, дон, разумеется, всё отрицал: – А что мне сказать тебе? Я не знаю этого маленького паршивца, не имею к нему отношения – но уже сам хочу заявиться туда, чтоб всыпать ему. Кавалер де Очоа! Какая наглость! Хотя я почти не удивлён, мой старик и не на такое пойдёт, чтоб досадить мне. – А я и не говорю про твоего старика, – только донья де Очоа владела этим умением смотреть сверху вниз на человека, который был выше её на целую голову. – Я рада, что он сумел так точно предсказать твою судьбу (она имела в виду отцовское напутствие дона Альваро перед отплытием Диего в Новый свет, «чтоб тебе, собачьему сыну, пропасть там в этих Индиях, не доживя веку, и с девкой твоей вместе» – не мог простить, что и кавалера де Сандоваль подвёл под суд, лишь бы своего отпрыска в камергеры вытащить, а он – ууу, поганец неблагодарный!..), но заботит меня не он, а те знакомства, которые водит наш сыночек. Будь этому Гаэтану лет двадцать пять, я бы не сказала ничего, но ему шестнадцать с половиной – да, вот так точно, Матиас мне рассказал – и ты понимаешь, куда я клоню, дорогой супруг, – скрещенные на груди руки Аделаиды не сулили ничего хорошего. – Не думала, что ты так сходил с ума по мне, что даже из Санто-Доминго ухитрялся наводнять Испанию своими наследниками. Никогда раньше она не ревновала его. Сама смеялась над теми, кто изводит мужей подозрениями и шутила, что если узнает о любовнице Диего, пригласит её на ужин. Но то ли обида, нанесённая сыну, то ли смятение от того, что мать Гаэтана по всем признакам была знатной дамой, то есть ровней, заговорила в ней, но Аделаида не заподозрила, а прямо упрекнула мужа. В свою очередь, он никогда за много лет не давал повода усомниться в себе, и, если б она не злилась на него сейчас, вряд ли бы вообще вспомнила, что когда-то действительно была знакома с его любовницей. А ведь в Испанию он не заезжал с последнего года прошлого века... – Кто она? – да, сейчас Аделаида начинала припоминать. Бойкая такая, с остреньким, как у белочки, личиком, не очень уже молоденькая, но смазливенькая, очень себе на уме. Имя ещё такое... Не к бордельным же девицам ревновать, а других догадок у неё не было. – Милагросита? Чтобы доказать вину сеньора де Очоа, не нужно было даже иметь семь пядей во лбу, достаточно повнимательнее присмотреться к его движениям, жестам, как отводит, опуская, взгляд, как ищет, чем занять беспокойные руки, как переступает на месте, неловко то втягивая, то потирая плечи – он сам сознавался раньше, не любя и не умея врать и оправдываться, и противился упрёкам совсем слабо, скорее обиженный ими, чем сам верящий в свою невиновность. Только от имени любовницы он встрепенулся и запротестовал: – Нет, нет, не она точно, – говорить ли теперь? – Милагрос была неплодной, поэтому не опасалась последствий. Но, Адель – богом тебе клянусь, я ничего не знаю ни о каком наследнике, – даже уверенный в своей правоте, Диего всё-таки оправдывался. – Почему ты веришь мальчишке, которого даже не знаешь, больше, чем мне? – Потому что хорошо знаю твоего отца – благодаря тебе, между прочим – и не думаю, что за эти годы чутьё ему изменило. Если он имеет какую-то власть над госпожой Гуадалькасар – но скорее всё-таки над её сыном – то он вряд ли ошибся в своём выборе. К ней он, скорее всего, не имеет никакого отношения, а вот обидчик Матиаса его внук, и поэтому он был на его стороне. – Нет, решено. Я сам поеду разбираться с этим, – спинка стула вновь жалобно скрипнула под адмиральской рукой. – Завтра же! Никто никогда не посмеет наносить такое оскорбление моему сыну. Это его подчёркнутое «моему» изрядно веселило Аделаиду. Стараясь быть хорошим отцом, во всяком случае, лучшим, чем его собственный, Диего постоянно перегибал палку и так гордился этой ролью, как будто сам вынашивал и рожал всех троих. Когда бы ещё запомнил, что Идельма уже с десяток лет не играет в кукол, и это не Матиас наконец-то освоил первое спряжение в греческом, а тот самый малыш Касио дорос до аристотелевской «Поэтики». Если бы её так опекали в детстве, пожалуй, она бы начала задумываться о побеге из дома не перед свадьбой, а ещё лет в одиннадцать. Интересно, как бы могло тогда состояться её знакомство с недавно пожалованным в капитаны второго ранга усатым гулякой, за которого одиннадцать же лет спустя она вышла замуж? – И это будет ошибочным решением, Диего. Не забывай, что Матиас взрослый мальчик, уже сам делает визиты и отстаивает честь своего рода. Ему нужно встретиться с Гаэтаном ещё раз, лучше где-нибудь на нейтральной территории, у кого-то из знакомых, и поговорить наедине, как взрослые люди, без кулаков и громких слов. Не думаю, что они оба хотят вражды, просто так бывает в жизни, что знакомство не всегда выдаётся безоблачным. Думаю, не тебе об этом напоминать, муженёк. Если он страдал провалами в памяти (особенно когда речь заходила о каких-то мелких прегрешениях), то память его жены, напротив, была настолько хороша, что Диего, порой сердясь, спрашивал, забывает ли она хоть что-нибудь, и неизменно получал в ответ одно – из того, что связано с тобой – никогда и ничего. Даже то самое яблоко, которое он умыкнул у неё из корзины при знакомстве. Аделаида почему-то считала очень забавным рассказывать гостям, что в первую встречу адмирал королевской флотилии и кавалер ордена Сантьяго первой степени ограбил её на целое яблоко, как какой-нибудь уличный воришка. Единственное, что сумел выпросить Диего – не рассказывать таких подробностей детям, ограничившись банальным предложением руки и сердца. – Без кулаков, хорошо, – с годами Диего учился понемногу хитрить, и, небрежно коснувшись уголка губ, спрятал в усы многозначительную улыбку. – Понять бы ещё, откуда мне на голову свалился этот нежданный сынок. И, главное, зачем – был бы я ещё богат как еврей Ротшильд, оно б хоть яснее было. Жить на Пуэрто дель Соль, минутах в пятнадцати от дворца – и называться именем колониального губернатора! – Адмирала Испанской империи и орденского кавалера, – педантично поправила Аделаида, но только для того, чтоб поспорить. Диего был прав, и ей хотелось легонько уязвить его прежде, чем поделиться своими мыслями. Привычка думать вслух осталась у неё ещё с детства (сеньора Ордуньо немало потрудилась, чтоб дочь при этом не открывала рот и не закладывала палец на нижнюю губу). – Но думаю, дело не в том. Сложно испытывать привязанность к человеку, погибшему за полгода до твоего рождения. Кавалером де Очоа его желала видеть мать – значит, любила тебя. А Милагрос тебя всё-таки любила, хоть и особенным родом, как мне показалось. Знаю, она может быть здесь ни при чём, мне просто не на кого больше подумать. Ты двадцать три года перед моими глазами, – ей самой не верилось, что могло пройти столько лет. Ещё же так недавно с такой горячностью, с таким возмущением буравила взглядом фигуру самодовольного вояки, ввалившегося к ней в комнату без стука. Зажмурясь, Аделаида прижала к себе голову мужа и прильнула губами к темени. Двадцать три года у неё захватывало дух от обладания этим мужчиной – как ни любил дон Диего хвастаться одержанными триумфами, душой его ведьма семи морей овладела гораздо раньше, чем телом. Обладания им целиком, со всеми его недостатками, нелепыми, порой даже глупыми причудами и невыразимой, несокрушимой верой в свою бесподобность. Он безраздельно принадлежал ей. Пусть даже со всеми его ошибками и прегрешениями. – Полтора года, всё-таки немало, – в голосе её не слышалось ни упрёка, ни ревности, только спокойное принятие. – Значит, тебе было тогда хорошо. Согревала что-то в твоей душе, да? Диего не помнил уже, хорошо ли ему жилось с любовницей в отсутствие жены. Он даже смутно вспоминал её саму. Помнил хорошо только голос – мерцающее, сочное меццо-сопрано с колоратурными переливами. Вместо сокровенных минут близости вспомнились почему-то обрывки звучного пения – «Поёт, тоскуя, кабальеро...», «Восходит звезда Венера...», «Юной розы, юной розы нежный цвет, прекрасный цвет!..» – «... когда вас держал в объятьях, не умел служить вам, нет!..» – невольно прошептал Диего, вторя всплывающему в памяти мотиву, и вздрогнул, только поняв, что произнёс вслух, при Аделаиде. – Не знаю, может, и любила, я не думал тогда об этом. Мне участие было нужно, ну хоть чьё-нибудь, особенно когда с магией это всё завертелось, она, вроде, тоже не против... Но наследник?.. У неё же до меня любовники были, кажется, даже муж... Нет, это исключено! – охватившее его сильное чувство едва не вырвало его из объятий Аделаиды, но стоило ей примиряюще коснуться ладонью его щеки, чтоб успокоить взволнованного супруга. Отчасти он пытался выгородить любовницу, которую не хотел ни в чём упрекать (да и вообще считал распускать слухи о женщинах, с которыми когда-то оказывался в одной постели, недостойным мужчины), не желая связывать её с мальчиком, к которому не мог не относиться превратно хотя бы за то, что тот задел Матиаса и назывался его именем, но тревожное предчувствие не покидало его. Диего мог усомниться в чём угодно, кроме своего папаши. Тот не стал бы даже плевать в сторону бесполезного для него человека, но если уж ему попадался тот, от кого дон Альваро намеревался извлечь хоть что-то, он мог душу из тела вынуть, но добиться своего. И если он свободно наведывается в дом молодого человека, называемого кавалером де Очоа, это был конец.

***

Разумеется, от идеи поговорить Диего не отказывался. Более того, он сам поспешил рассказать сыну о вчерашнем разговоре с Аделаидой. Вот разве что не уточнил, что в этом разговоре ни словом не обговаривалось, что беседа должна состояться после отправленного вызова на дуэль. Дон де Очоа не сомневался, что Матиас в два счёта разделается с обидчиком, когда услышал, что эфес его шпаги украшал бриллиантовый вензель. Ни один уважающий себя фехтовальщик, как бы он ни был искусен, не станет покрывать рукоятку камнями, хрусталем, фарфором и прочей чертовщиной. Диего даже поделился парой рассказов о собственных дуэлях и как именно нужно посылать вызов противнику, порекомендовал даже толкового секунданта в лице как раз того самого приятеля, предупредившего его о вынужденном соперничестве за право смешить хорошенькую Киттерию. Особенно, впрочем, порадовали Диего слова сына, что он не собирается вредить серьёзно и только потребует извинений перед своим отцом, чьей чести всё же было нанесено оскорбление. Ответ на посланный вызов на дуэль пришёл слишком быстро даже для такого города, как Мадрид. Пробегая уже не в первый раз глазами по строчкам, Матиас, как ни странно, нигде не обнаружил ни согласия на поединок, ни даже какой-то реакции, точно на дуэли Гаэтана приглашали семь дней в неделю. Однако же в письме он просил извинения, кажется, даже искренне, обещал в этот раз дослушать рассказ Матиаса до конца, не споря и не перебивая, а в конце, будто смущённое самой возможностью такого оборота, стояло снабжённое с обеих сторон уточнениями, «если Творцу будет угодно явить брата в вашем лице», но, разумеется, по-настоящему в такой исход событий Гаэтан не верил. За все свои пятнадцать Матиас никогда не заставлял никого дожидаться, и потому незамедлительно направился на Пуэрто дель Соль разъяснить, наконец, чего ему ждать. В поспешности сказать об ответном письме он забыл, но Диего и так рассчитывал прибыть вслед за сыном. По его подсчётам, на то, чтоб обезоружить противника, у Матиаса должно было уйти не больше пяти минут, но, чтоб соблюсти все формальности, так и быть, накинем ещё пятнадцать и ещё минут десять на то, чтоб выйти на открытый воздух – не сходиться же, в самом деле, в комнатах с риском натолкнуться на мебель и запачкать паркет кровью. Между прочим, оттирается она очень плохо. Прошло уже семнадцать лет, а дону де Очоа до сих пор казалось, что во внутреннем дворе замка Ордуньо ещё виднеются следы его крови. Правда, сам он всё-таки задержался – сначала просто отвлёкся и позабыл о дуэли, а затем его отвлёк сеньор Линарес, с которым даже пришлось поругаться, потому что дон де Очоа вполне в состоянии решить, когда и за кого ему сватать дочь, и нужно ли ей сватовство в тринадцать лет – Линарес отчего-то был свято убеждён, что очень нужно, и настаивал на партии своего племянника. Даже со своим не бог весть каким воображением Диего представить не мог, о чём умница Идельма должна толковать с восемнадцатилетним оболтусом, но, как всякий отставной военный, Линарес был страшно упрям, и разнять старых сослуживцев удалось только лакею, спросившему, не угодно ли сеньорам отобедать. Отобедать действительно было самое время, поэтому, расспрашивая несколько позднее наёмного кучера о доме госпожи Гуадалькасар, Диего уже начинал сомневаться, стоит ли вообще ехать, когда дуэль по всем меркам должна была окончиться ещё часа два назад. К его удивлению, ему никто не препятствовал и визиту никто не удивился, стоило только назвать своё имя. Уже у двери адмирал отогнал слугу, сказав, что пройдёт без доклада. Дверь была заперта, но из-за неё доносились юношеские голоса, что давало ему определённую надежду. Невнятные обрывки слов не складывались в цельную картину, и только по интонации Диего мог догадываться, что разговор там ведётся оживлённый, но вполне спокойный. Поразительно спокойный для двух запальчивых юнцов, ещё день назад готовых молотить друг друга кулаками. Нет, Матиас, конечно, умница, ему всегда хорошо давались переговоры (было, от кого унаследовать столь полезное умение), но этот второй... Подслушивание чужих разговоров, конечно, не красило его как дворянина, и адмирал мог бы оправдаться разве тем, что за той дверью находился его сын, которого он лично отправил на поединок. – Чушь собачья это всё, – словно зная, что он подслушивает, хриплый, но поразительно отчётливый голос пощёчиной огрел Диего. – Ему отсекли голову. По-вашему, с этим живут? Ответа последовать не успело, потому что с другой стороны двери послышался толчок тяжёлой руки, и на пороге показалась рослая адмиральская фигура, с неменьшим вниманием оглядывая присутствующих. Следует сказать, что первым бросившимся ему в глаза обстоятельством было отсутствие какого бы то ни было указания на недавно прошедший или по крайней мере намечающийся поединок. В богато, но скромно по сравнению с убранством всего дома отделанной комнате для гостей расположились два мальчика и высокий старик с крючковатым носом и длинной, как у стервятника, шеей, выглядывающей из-под накрахмаленного воротника. Для довершения сходства ткань его камзола отливала таким же буро-чёрным оттенком. Младший из мальчиков отдал предпочтение той же сдержанной палитре, но сильно разбавленной белыми полосами, перерезающими рукава, и кружевом рубашки, что придавало его облику большую оживлённость, старший же, пренебрегая традиционной скромностью костюма испанского кабальеро, выделялся среди них удлинённым на новейший французский манер камзолом немыслимого, не встречающегося в природе какого-то розоватого оттенка зелёного – печальное следствие воцарения при испанском дворе того галльского духа, которым в Мадриде повеяло ещё с тех пор, как покойный король подписал завещание в пользу внука Людовика Французского. Тишина наступила так надолго, что в продолжение всеобщего молчания случайный свидетель семейной сцены успел бы выкурить небольшую сигарку.

***

* - самый прославленный герой испанского рыцарства