Таманская 104

А за спиной пустота. Перед глазами – рояль. В виде его простота, И ничего не жаль. Нечего больше жалеть, Он потерял всех. Снова будут галдеть, Снова твердить про успех. Вокруг него – вокзал. Бледное мёртво лицо, Пустые вечно глаза Глядят безразлично в окно. Он безмерно устал. Донельзя худ, до страшного бледен, Всякий сказал бы, что беден. Но он богат. Больше всех тех, кто сидит теперь в зале. Будто бы грома раскат – И вот он сидит за роялем. Гул на вокзале притих. Тонкие, цепкие пальцы, Жадно впились в души их, Как рукоделие в пяльцы. Глаза неотрывно глядели, Как хилый, худой паренёк Выигрывал пальцами трели, Склонив главу на восток. Играл он о том, что не нужно Беречь, не нужно страдать, Из себя изымать Мёртвыми клешнями сердце Не нужно. Не нужно помнить, Пытаться догнать. Оставить всё в прошлом Нужно. Играл и ревел, а вместе с ним Кричал и ревел рояль. Кричал и ревел о том, что нельзя Закрыть, закопать всю печаль. О том, что будет рвать душу, О том, что заставит всех слушать Как люди друг друга душат, Как ненавидят людей. Рояль ревел страшно, кошмарно. Рояль душил жутко, коварно. Тот, кто за ним, покорно молчал, Лишь головою невинно качал. Маленькое дитя Сидело там и, любя, Глядело по сторонам, Смущая рядом мадам, Назвавшую моветоном Голосом, отдавшимся мерзким звоном. Малютка роняла слезу, Готова была бы под суд Пойти, только бы замолчала Эта скверная, глупая дама. Рояль загремел, Зал опустел, Остались сидеть только трое: Малютка, рояль, пианист. Всё стихло. Ребёнок поднялся, Утерев поспешно слезу, Захлопал громко и страстно: «Больше терпеть не могу! Играйте, только играйте! Пусть загремит рояль! Позвольте ему, дайте, дайте! Пусть он сорвёт эту шаль Печалей, разбитых надежд, Пусть он порвёт связь С миром глупцов и невежд, Пусть растолчёт эту шваль!» Рояль снова гремел, Но пианист не сумел – Бедное, бренное тело Рухнуло, не успело Докончить всего пару строк. Музыка так и не стихла, Тешила душу дитя. На улице публика дрыхла. Иконы, алтарь колотя, Ребята работали лихо, Как будто бы вовсе шутя. Разрушили храм. Им убить удалось Веру, истину, чувство. Неизменным осталось одно – Вечно живое искусство.