Скажи, что я люблю его

Тонкая изящная женская фигурка в некогда белой тюремной сорочке на несколько размеров больше скрутилась от холода в углу тесной тюремной камеры, пропахшей мочой. Босые ноги крепко вжимались в исхудалое смуглое тело. Короткие жёсткие волосы цвета созревших ржаных колосьев обвивали маленькие, сухие рога-веточки и поблёскивали в свете редких зажжённых ламп — единственном источнике света в кромешном подземелье великого княжеского дворца. Рядом ютилось ещё несколько таких же худощавых фигур, измазанных засохшей и местами облупившейся белой или багровой краской. Одну из заключённых заметно потряхивало от не затихающего который день жара. Кажется, она совсем не притрагивалась к еде, которую через день приносит одна из придворных служанок в накрахмаленном переднике, чепчике и тёмно-сером платье, подол которого едва доходил до лодыжек. Рядом с камерой регулярно ходили стражи в тяжёлых доспехах и жадно рассматривали измученные тела, желая оттяпать ломоть от каждого. Девушки ёжились от голодных взглядов и неустанно бормотали и стонали на странном, непонятном жителям континента языке. Петрус прибыл в Серену несколькими неделями до возвращения экспедиции Торгового содружества. Точнее того, что от неё осталось. По просьбе представителя Телемы в портовом городе и по договорённости с князем ему было поручено поддерживать моральный дух томящихся в тюрьме бедолаг. Чаще всего атеисты содружества или заблудшие души отчаянных бандитов обращались к Озарённому за спасением и прощением грехов. Так Телема могла заручиться услугами наёмников и карманников, которые выполняли поручения, порочащие репутацию верующих, но за выполнение которых можно получить амнистию. Петрус оказался во дворце как раз с этой целью. Угодливый власти, молодой проповедник стремился завоевать доверие высшего сословия Телемы, соглашался на разного рода сомнительные мероприятия — ради признания, ради денег, ради желаемой, хотя и незначительной, власти. Походы с проповедями и наставлениями почти всегда обращались в заискивающие лестные речи — во благо Озарённого, конечно, — а переливчатый звон золотых монет лишь сильнее привлекал всех лишённых награбленных богатств. Но чего Петрус не ждал увидеть в тёмном подземелье, предназначенном для самых гнусных слоёв порочного общества, — это беззащитных дикарок, которых невесть зачем привезли со злополучного острова и держали взаперти. Девушку, которая всегда молчаливо сидела в углу, все называли некой doneigad. Едва заметные татуировки на её лице и родимое пятно под ухом, каких ещё не видели лекари ни одной фракции, отчасти выделяли её среди других. Но особенно выразительной казалась её выдержка. Когда заболела заложница, она не просила помощи, терпеливо выжидая, когда стражники отвернутся всего на несколько секунд, чтобы помочь бедной sin ol menawí — одному Озарённому известно, что это значит — справиться с обрушившимся на соратницу недугом. И тратила силы для собственного исцеления на других. Её вымученная, но искренняя улыбка казалась Петрусу необычайно красивой. Глаза цвета берлинской лазури на усыпанном испариной лице сияли невероятной волей к жизни, когда к девушке приносили новорождённого, чтобы подержать его на руках и покормить материнским молоком. Но как только малыша уносили, проповедник холодел от мрачных тонов боли и ненависти, в которые окрашивалось лицо несчастной матери. Её часто выводили из темницы наверх. Была ли она счастливицей, единственной, кому приходилось видеть дневной свет, — мужчина сказать не решался, но догадывался, для чего её уводили в кабинет князя. Сложно сказать, о чём часто перешёптывались пленницы, но в словах их проповедник часто слышал о неком en on míl frichtimen. Любопытство переваливало за границы дозволенного, и Петрус вместо монотонных наставлений обращался к doneigad с вопросами. — Милое дитя, — сочувствующим голосом начал он, — о ком вы постоянно говорите? К кому взываете? Дикарка долгое время упрямо смотрела прямо в глаза мужчины, но вскоре всё-таки заговорила. — Вы, monisainaiga, отравляете всё, чего коснётесь. Уничтожаете всё на вашем пути. Я не буду говорить с renaigse, — голос девушки оказался звучным, сильным, а взгляд острым, как лезвие заточенного клинка. Она поправила на себе рубаху и присела ближе к соплеменницам, успокаивая их на родном языке. Петрус пытался врать самому себе: его сострадание к девушкам — лишь слабость духа, да и в дела князя он влезать не смел, так как в таком случае ему грозила депортация в государство Телемы. Советник не должен быть разочарован. Однако плескавшееся в глубине души сопереживание временами давало о себе знать и брало верх над горделивой сущностью. Простые мелочи, как добавка к пище, чистая одежда и дополнительная фляга с водой, должны были сгладить углы между ним и doneigad. Так думал Петрус, глядя на то, как девушки постепенно и неумолимо слабели. Он застал день, когда островитянке принесли ребёнка в последний раз. Даже не открыли камеру, чтобы мать взяла его на руки, приласкала, успокоила плачущее дитя. Придворные лишь бросили: “Не можешь исполнить просьбу князя — прощайся со своим чадом”. — Ná! Ná! Trocared! — закричала островитянка и бросилась к железным прутьям. Дитя закричало сильнее, чувствуя боль матери. Его тут же унесли, жестом приказав одному из стражников вывести девушку из клетки и, насколько Петрус мог понять по злым взглядам, выпороть шумную заложницу. — Стойте! — не выдержав, вмешался проповедник. Взгляды, полные недоумения, тут же обратились к нему. — Не стоит наказывать мать за любовь к отпрыску. Озарённый порицает ваши действия, но я закрою на них глаза, если вы не тронете девушку. — Вас здесь терпят, отец, только из-за договора с княжеской семьёй. Не ваше дело, что Монетной страже делать с пленниками. — Вы служите князю, дети мои, и охраняете его тюрьму, потому не вам решать, что делать с пленницами. Но он обязательно узнает о злых деяниях, что здесь творятся, — Петрус хитро сощурился, разглядывая стражу. — Вы желаете разгневать нанимателя? Стража переглянулась и в следующую же секунду неохотно отступила. Хватило бы и словца их командиру, но Петрус всегда играл по-крупному. Девушка всё это время тихо плакала и посылала проклятия охранникам её вечного заточения. — En on míl frichtimen будет мстить за детей Тир-Фради. Вас всех постигнет та участь, которой вы все заслуживаете! Гниль внутри вас пожрёт вашу кровь, — заложница припала к кирпичной стене и тяжело задышала. От её слов голова шла кругом, сердце гулко застучало в ушах, и Петрус железным тоном приказал открыть дверь тюремной камеры, чтобы оказать любую помощь этой несчастной матери. Ситуация, мягко говоря, потрясла проповедника. Он будто прочувствовал проклятия нутром, слова словно черви вцепились в кожу, создавая ощущения фантомной жгучей боли. Петрус судорожно осматривал девушку, силясь найти источник недуга, чтобы устранить его, но островитянка вдруг взяла мужчину за руку и подняла потускневший взгляд к его лицу. — Не усердствуй, saul lasser. Ты не поможешь ни мне, ни моим сородичам. Они отплатят за то, что сделали, — её ладонь была горячей, но девушка тряслась словно от холода. Жар наконец настиг и её. — Если хочешь помочь, прекрати наши мучения. Вы, renaigse, не имеете связи со своей землёй, потому не поймёте, насколько сильно мы страдаем. Лицо, мокрое от слёз и выступившего пота, стекающего с висков по выразительным скулам, стало бледнее обычного и переполнено чувством, которого Петрус ещё не видел ни в одном из пленных. Чувство смирения с приближающимися истязаниями, нестерпимыми муками и, наконец, смертью. — Прости, дитя, я не вправе отнимать невинную жизнь. Но я сделаю всё, чтобы облегчить твои страдания. — Твои слова сладки, saul lasser, но в них столько же яда, сколько и у всех renaigse. Лишь en on míl frichtimen решит, насколько они на самом деле искренни, — девушка провалилась в глубокий горячечный сон, пока Петрус увещевал над ней и звал злосчастного лекаря, который ни разу не появился за всё время, пока островитянки сидели взаперти. С каждым днём заложницам становилось хуже. Особенно той, что вызвала у проповедника глубочайшее уважение своей терпимостью и неискоренимой верой в возмездие. Она не пала духом, когда её ребёнка нагло отобрали, разорвав на куски их священную связь — скорее гнев её лишь возрос стократ, не испугалась жестоких угроз и острого меча перед лицом, держалась за тонкие нити существования ради соседствующих с ней пленниц и ради всё ещё теплившейся в ней силы, что постепенно увядала вместе с ней. Петрус только мог обрадовать её новостью, что ребёнок жив и здоров. Этого для неё оказалось достаточно, пока придворные врачи лишь разводили руками, не в силах понять, что за недуг одолел пленниц. Даже немощная, она оставалась прекрасной словно цветок среди пустыни. Она улыбалась, чтобы другие девушки не сдавались, не прекращали бороться за жизнь вдали от дома, от родной земли и от того, кто обогащал их неизвестной доселе магией. Петрус же… терзался сомнениями. Принятое им решение ни в коем случае не поднимать судьбоносного ножа над головой несчастной казалось эгоистичным, худшим из всех возможных путей. Мучения doneigad становились невыносимее. На побледневшей коже выступали тёмные прожилки, некогда блиставшие золотом волосы и играющие волшебной синевой глаза потускнели; огонёк, что держал её изнурённую душу в клетке, почти потух. Молодой проповедник без конца молился Озарённому, просил прощения за то, что оставил прекрасную девушку умирать в муках, и искупления за столь бесчеловечный поступок. Он ждал просветления, знака — чего угодно, что помогло бы найти способ помочь выжить трепыхавшейся в тисках птице. Но даже это вызывало у Петруса непреодолимое отвращение к себе. Поступить иначе он не мог. Лишь с горечью смотрел на затухающее пламя, что когда-то должно было стать мстительным пожаром. — Lasser… — совсем тихо произнесла девушка, обратившись к Петрусу. — Подойди, — истончившаяся рука поднялась с соломенной подстилки. Дрожащие пальцы сжали в кулак округлый предмет, который островитянка тянула мужчине, будто пыталась схватиться за спасательный круг. — Прошу… Lasser, — на невидящих глазах проступили слёзы, голос ощутимо задрожал. Петрус метнулся к девушке и присел рядом с ней, бережно кладя её руку в широкую ладонь через железные прутья. — Да, дитя моё… — он едва мог справиться с собственными эмоциями, но голос предательски надломился. — Не жалей меня, lasser. Ты сделал то, что велит тебе твоя вера… — всё так же слабо отвечала пленница. — Возьми это. Найди моё дитя и… отдай ему это, — она разжала пальцы, и взору проповедника открылись резные бусы с амулетом, который был спрятан в камере подальше от жадных глаз стражей. — Он должен знать, кем был рождён. Должен помнить о связи с землёй, о моём minundhanem — об отце… Doneigad на какое-то время замолчала, позволяя Петрусу аккуратно гладить её руку. Лицо девушки вдруг озарилось спокойствием и благодатью. — И скажи ему, что его мать Арельвин, дочь Вейелен, doneigad клана sísaíg cnámeis, костодувов, из деревни Вигнамри… В последнем вздохе Петрус будто услышал “... что я его люблю”. Слёзы сами навернулись на глаза мужчины, которые он не смел смахнуть. Наклонившись к умиротворённому лицу Арельвин, проповедник прикоснулся к отрезвляюще холодным прутьям лбом и нашёл единственно верным решением прочесть отходную молитву. А затем перед ликом Озарённого пообещал, что выполнит просьбу той, что украла и разорвала в клочья его сердце.