Минуй нас пуще всех печалей

       Размеренными шагами Авдотья следует по длинному коридору затенённого к вечеру дома. Краткие отсветы заката полосами расстилаются по мрачному паркету, и Авдотья, на мгновение вспомнив ребяческие годы, старается ступать по светлым пятнам — раз, два… — Дунечка. Раскольникова резко замирает. Громкое сердце моментально забивается в тревоге, и она порывистым, недоумевающим взором вглядывается в тени коридора. Аркадий Иванович задумчиво смотрел в высокое окно, скрестив руки. Идеально вписанный в вечернюю мглу — спокойный, тихий, безупречно таящий опасность. Ей не нравилось чувствовать это беспокойство. Не нравилось чувствовать растерянность, смятение, и это... вечное ожидание следующего нападения. Она хочет защититься — но собственный неуверенный голос обрывает чужой; слегка задумчивый и почти неуместно добродушный: — От Евдокии к Дунечке... как легко греческое имя перемололась в жерновах людского ума. Теперь оно – крестьянское. Ласково-деревенское, точно имя любимого телёнка. Несомненно, теперь возникает немалый диссонанс... имя крестьянки, а сущность Афины. Что... что это? Упрёк? Похвала? Брови бессознательно изгибаются в выражении недовольства, когда она под своей прижатой к груди ладонью чувствует повышенный сердечный ритм. Благоразумная и спокойная девушка никогда не считала себя восприимчивой к случайно брошенным фразам в свой адрес. И это... раздражало. Она отвечает много резче, чем хотела себя заставить: — Границы существенно размываются временем и людьми, Аркадий Иванович. И Татьянами звали деревенских девочек – что же сейчас? Ответ – тишина. Дуня переводит взгляд на тёмное окно – и, с изумлением застигнутого врасплох человека, сознаёт, что господин Свидригайлов рассматривает вовсе не двор, а Дунино отражение. Тяжёлая дрожь прошлась по телу Дунечки, когда чёрное стекло проявило ясный, открытый в своём мраке взор мужчины – и она почувствовала в нём... то, что не следовало. Верно, внутреннее замешательство всё же отразилось внешне — Аркадий Иванович, не разрывая взгляда, однако же заметно просветлел и тихо, почти снисходительно засмеялся. — Прошу прощения за моё любопытство… что вызвало ваш смех? Дуня поспешила восстановить самообладание, вернув себе совершеннейшую серьезность – и, нападением защищая репутацию, а также спокойствие своей души от внешних нежданных посягательств – даже высказав некоторую грозность. — Прошу меня простить, Авдотья Романовна! Я нисколько не желал вас задеть. Вы знаете, госпожа Раскольникова, моя дражайшая половина находит вас девушкой неконфликтной и до чрезвычайности серьёзной. И, глядя на вас сейчас, я вынужден с ней согласиться. Однако… Мужчина поворачивается к ней лицом, открыто заглядывая в светлые, до смешного настороженные глаза. — Смею заметить, что она жестоко вас недооценивает. Вашу внутреннюю силу, честность, гордость… но хватает и той малости, что вы из обедневшей семьи, что носите крестьянское имя – и вот – вы кажетесь ей до крайности простой, обыкновенной, не стоящей внимания – и совершенно не вызываете у неё опасений. — А у вас, стало быть, вызываю? Дерзость вошла в привычку – прямолинейный вызов в ответ на череду мутных, запутанных ходов дворянина точно более не вызывал ни у кого вопросов. Более того – иногда Дуне казалось, что господин Свидригайлов выводит её на подобное поведение не случайно. — Нет, нет, не так. Вам следует спросить: «каких опасений?». Дуня смотрела на него в яростном ожидании, но вовсе не сознавала – в ожидании чего. — …каких опасений, господин Свидригайлов? — Ей кажется, что вы не способны вызвать у меня интерес. ...что? Авдотья смотрит неверяще, ожидая проясняющего продолжения фразы. Но его не последовало. Изумлённый взгляд обратился к лицу Свидригайлова — но не обнаружил ни намёка на шутку. Мужчина улыбался, но улыбка не казалась ироничной или шутливой, и совершенно явно не вызывала ответной усмешки… выражение его произвело на Дуню столь сильное впечатление, что ей остро захотелось закрыться руками, скрыться из поля его обозрения; убежать. Дуня не выдерживает пристального внимания, отводя взгляд, не из смущения — а возмущения. Уверенный голос дрожит, но она делает ставку на содержание: — …Боже мой, что за дикая мысль! Не сомневаюсь, что Марфе Петровне совершенно нечего бояться. И он снова смотрит... так. Испытывающе холодно. Дунечка не знала, во что именно они теперь играли — но она не собиралась сдавать свои позиции. Не станет закрываться руками, не станет убегать и прятать взор — нет. — Разумеется.