***
Господин Свидригайлов не мог вспомнить, когда впервые ощутил внутри себя эту бесконечную, неиссякаемую пустоту. Давно — не дни и не недели назад; быть может, годы. Был ли он таким в молодости? В юности? Жил ли он когда-то без неё? Деревня. Поместье. Марфа Петровна. Дети. Документ на тридцать тысяч, припрятанный в сундуке… впрочем, нет — именно эта часть жизни ещё вызывала у него улыбку. Любовь жены крайне элегантно сочеталась с затаённым, тяжёлым орудием, в любое мгновение способным разрушить его жизнь, и это поистине его восхищало; Аркадий Иванович всегда высоко ценил осторожность Марфы, её внимательность, острый ум. Она никогда не забывала о том, кем Свидригайлов мог быть, пускай на самом деле никогда и не лицезрела это воочию. Там, за решёткой, женщина застала лишь отголоски его обнаженной, опалённой молодости, конец её кульминации — возможно, именно тот угольный след бесправной, азартной жизни и побудил Марфу Петровну выкупить его душу. Но с того дня многое в его фасаде переменилось — господин Свидригайлов старался вести себя прилежно. В основе этих стараний лежала, безусловно, необходимость некоторое время не светиться в обществе, а также негласная договоренность с Марфой: Аркадий давно отметил феномен, чаще свойственный женщинам — это необъяснимое, нерациональное желание приласкать, приручить, перевоспитать чудовище… и вёл себя соответствующе самым нереалистичным ожиданиям жены. И всё же, лишь эти два обстоятельства не смогли бы удержать его покорным семь лет. Признаться честно, ему правда была интересна эта новая роль — не деятеля, а наблюдателя; ему было интересно, насколько хорошо он сыграет выпавшими картами. Насколько долго он продержится вдали бесконечного потока разнообразных лиц, к которому он так, так сильно привык. Господин Свидригайлов всегда безумно любил компании интересных людей. Одержимые, блаженные, пьяницы, проститутки, гадалки, игроки… Ему нравились беседы в их обществе — обнаженные в своей грубости, почти чистые в своей искренности — в мироощущении людей, познавших жизнь с самой мрачной её стороны, было нечто притягательное. У них было то, что так отчаянно удерживало их существование, катастрофически повреждённое страданиями. Что-то, что ему было неясно. В пустоте своих прошлых дней, он пытался находить в них значение. Но постепенно и это стало его изрядно утомлять; в каком-то смысле, Свидригайлова занимала сущность грязи, но он рано пришёл к выводу, что за ней не стоило искать особого, глубинного содержания. Причины, следствия… почему они цепляются за жизнь. Психология падения виделась изученной — и перестала занимать его душу так, как прежде. В какой-то момент, этого ему стало мало. Но он продолжал искать… искать что-то… за чем стояло некое значение. Однажды этот поиск привел его к группе народников. Молодые студенты хорошо приняли вздорного, эксцентричного дворянина, не стеснявшегося компаний низших слоев общества; они никогда не озвучивали ему своих точных идей, но по-горячности не могли сдержать провокационных речей, на которые Аркадий Иванович реагировал с большим одобрением — разумеется, не вкладывая в это ни честности, ни искренности. В сущности, ему было наплевать, он вырос в классической дворянской семье, и вопрос крестьянства никогда не занимал его разум. Но эта яростность… эта стойкость, позволявшая нести абсурдные бредни о смене власти — она чувствовалось горячей и яркой. Новой. Вероятно, это было последнее, что по-настоящему заняло сознание господина Свидригайлова за месяц до ареста, за месяц до начала новой жизни. Слова студентов ещё некоторое время мелькали в его памяти, но со временем размешались с иными мыслями где-то в далёком углу головы; в конце концов, он пришел к мысли, что в этих концепциях не было ничего уникального. Его постаревшее сердце просто привлёк извечный азарт зелёных юнцов — былой мир покрылся пылью, мы установим новый — лучше, счастливее, полноценнее... Старая мелодия. И он от этого устал. В конце концов... как будто бы не оставалось больше ничего, чего бы он не слышал. Чего бы не испытывал на себе. Сложно было представить хоть одно из человеческих благ, что Свидригайлов не испробовал бы за свою шероховатую жизнь. В удовлетворении его желаний никогда не было ни запретов, ни границ — вся грязь, все пороки — всё было вылизано, испытано начисто; всё, что было опасно, всё, что казалось отвратительным, бесчестным, чудовищным — господин Свидригайлов точно шёл по списку смертных грехов, бесконечно проверяя возможности своего разума и тела. Всё, что можно было купить… все, кого можно было купить. Он устал. Так что — к текущему своему амплуа честного и порядочного семьянина Аркадий Иванович прильнул со всем сердцем и увлечённостью. Изменился ли он в самом деле? Оставил ли прежние мысли и убеждения? Приручился ли он? Ну… кто знает. Как бы там ни было, Свидригайлов не скучал ни по городскому ритму, ни по городским соблазнам. Тихая семейная жизнь казалась совсем новой, неизведанной гранью реальности, и, в конце концов, именно семейное счастие — рождение дочери — стало одним из немногих по-настоящему стоящих событий его последних лет. Было действительно необычно наблюдать за тем, как существует, развивается создание, своей жизнью вполовину обязанное ему; как с годами в ней забавно вырисовывались знакомые черты, как, порой, она бессознательно повторяла его детские привычки, напоминая о чём-то давно забытом… Конечно, он не был хорошим отцом, что замечательно показывал опыт тяжелого воспитания недолюбливающего его сына Марфы от первого супружества. Но, если Аркадий Иванович и мог испытывать некое подобие незамутненной любви, то ближе всего к ней оказывалась именно Мария. Смешная, маленькая, славная. Господин Свидригайлов старался ради неё, ради семьи — правда. Быть хорошим отцом, хорошим мужем, хорошим помещиком. Ему это даже нравилось. Правда. Но…***
Три года он живо изучал порядки своей новой жизни. Три года он вникал в управленческое дело, развивая хозяйство Марфы Петровны и, по мере сил, преумножая совместное достойное богатство. Три года он жил по правилам. И, конечно, он знал, что рано или поздно, пустота вновь всецело им овладеет. Так и случилось спустя три года. Возможно, деревенское затворничество всё же оказалась ему не по сердцу — буйная внутренность взывала к широкому кругу общения? Но он не мог вернуться назад, чтобы проверить эту теорию… нет, он ощущал, что не успел ещё взять от новой жизни всё, к чему стремился. Всё, что Аркадий Иванович мог — это впустить старые привычки в новый дом. Этим он и успешно занимался на протяжении последующих четырех лет… А затем в его доме появилась Авдотья Романовна.***
Обеденный час. — …бывший студент юридического факультета… Стук столовых приборов прервал резкий вздох. — Бог ты мой, какое безумие! Семья Свидригайловых принимала гостей: сестру Марфы Петровны, Елизавету, едва-едва сообщившую ужасающую новость о неудачном покушении на царя. Пышная женщина покачивала веером, осторожно сжимая рукой плечо своего мужа. Старший сын Елизаветы Петровны с опасением переводил взгляды с пунцовой матери на бледнеющую тётушку. — Сообщается, что террорист незамедлительно был заключён под стражу и теперь дожидается вынесения приговора. Аркадий Иванович задумчиво смотрит в окно. «А жизнь покажет.» Интересно. — Марфа Петровна, вы позволите? Женщина слегка отстраняется от разговора, обращая внимание на Авдотью Романовну, указывающую на младшую дочь семейства. Ничего не разумеющая Машенька явно была напугана странными разговорами взрослых и видом встревоженных, бледных лиц. — Да… да, ступайте с Марией. Господин Свидригайлов проводил их взглядом; выражение Авдотьи привлекло его внимание… она тщательно скрывала свою… злость? Ещё несколько минут скучающе послушав вздохи возмущения и паники, мужчина откланялся, чтобы "перевести дух". Почти незаметно, Аркадий Иванович проследовал в сторону сада, где очень скоро и нашёл дочь вместе с Раскольниковой. Ему остро необходимо было знать, что она чувствует… расковырять эту приглушенную, затененную ярость. — Персиковые розы мои самые-самые любимые! Гувернантка помогла слегка склонить к Машеньке нежный бутон, легко улыбаясь; Аркадию нравилась эта улыбка. — А ваши, Авдотья Романовна? …и когда она вздрагивала от звучания его голоса. Как сейчас — девушка резко развернулась, спотыкаясь взглядом о фигуру мужчины. Легкий испуг от неожиданности позабавил его сердце не меньше, чем последующая моментальная попытка Авдотьи Романовной скрыть свои эмоции. — Папенька, вы!.. — Маша радостно кинулась в сторону отца, но тут же остановилась, вспоминая что-то; она замялась, сжимая в ручках складки своего голубого платья. Аркадий Иванович сам сделал пару шагов ближе; он осторожно провел ладонью по голове девочки, что от этого редкого проявления ласки моментально расцвела — широкая улыбка украсила её розовое, курносое личико; Раскольникова наблюдала молча. — Авдотья Романовна сказала, что ей нравятся незабудки! Господин Свидригайлов благосклонно кивнул, не поднимая взора на молодую девушку: — Авдотье Романовне это очень подходит. — Почему? — Меж ними есть сходство — легкость, аккуратность… неприметность. Скромность. Он не смотрит на неё, но слышит сбивчивый, тихий выдох. Машенька явно серьёзно задумывается над отцовскими словами, и затем мотает головой: — Я думаю, что Авдотья Романовна похожа на лилии. Она такая же красивая и нежная. Девочка улыбается, глядя на гувернантку. Раскольникова добродушно отвечает, благодарно касаясь плеча Марии; она не хочет показывать перед девочкой неудобство и смущение, очевидно раздирающие её душу. — Это верно. Свидригайлов, наконец, заглядывает Авдотье в глаза — и внутренне поражается тому, что девушка ответила ему тем же. Она смотрит ясно, внимательно. Бесстрашно. Смешно. — Ника! Девочка вдруг вскакивает с места и несется к старшему брату, так же вырвавшемуся за пределы дома. — Мария, не убегайте далеко! Николай хмурится при виде Аркадия Ивановича, но сестре отвечает благодушно; Маша цепко хватает его за руку и ведет к цветам, название которых только-только услышала от своей воспитательницы. Авдотья наблюдает за детьми, убеждаясь, что они не выходят за пределы её обзора, и думает шагнуть чуть ближе, но её останавливает голос господина Свидригайлова: — Что вы думаете о произошедшем? Гувернантка сначала смотрит непонимающе, но затем догадывается — и разительно меняется в лице. — Это чудовищно. Аркадий молча кивает. В памяти отсвечиваются фрагменты прежних встреч; голосов. Он не принимал эту философию, но понимал её концепцию достаточно, чтобы заключить: — Можно ли назвать это чудовищным, если он действовал из благих побуждений? Авдотья Романовна взглянула на него очень странно. Но не отвернулась… не испугалась. — Стало быть, убийство во благо? — Не веруете в подобное? — Не верю, что в наше время развитый интеллигентный студент способен заключить, что одно лишь убийство правителя приведёт к улучшению положения народа. «Одно лишь убийство.» — Это верно. Этого не хватит. Авдотья едва уловила эти слова, погрузившись в размышления. Чувствовалось, что она не просто отмахнулась от него последней фразой, нет; он знал, что она была тронута произошедшим. И теперь в её голове велась серьезная мыслительная работа — он видел это по напряжению на лице… а затем обнаружил в ярком, горящем взгляде: — Вы спросили, что я думаю… я думаю о том, кто дал ему это право. Кто дал эту идею… эту ужасающе стойкую уверенность в том, что он единолично смеет вершить судьбу целого народа. Чем он заслужил право решать, как всем будет лучше? И решать так… так. Она выглядела совершенно серьезно рассерженной и будто бы даже изумленной, пораженной; господин Свидригайлов рассматривал её выражение с интересом. — …желать пользы, но вводить людей в ужас и беспорядок. Иметь благие мотивы, веру в необходимость приносить страждущим успокоение, и при этом опускаться до нижайшего греха. Это чудовищно. И безмерно, неописуемо абсурдно. Аркадий Иванович легко качает головой, выражая не согласие, но понимание; отвечает ей снисходительно: — Русские люди — люди широкие, Авдотья Романовна, вбирающие в себя множество контрастов. Девушка промолчала, на мгновение отводя хмурый взгляд в сторону; эта мысль, видно, привнесла некоторые изменения в линию её размышлений. Ненадолго — спустя мгновение, она вновь обращает внимание на хозяина дома: — А что насчет вас, господин Свидригайлов? Он взглянул на неё вопросительно. — Вы верите в то, что благие цели всегда оправдывают бесчеловечные средства? Её прямой взгляд, честное желание… он не сомневался, что интерес её был искренним, и провокационные ноты — лишь средство защиты. Аркадий Иванович беззлобно усмехнулся. Вопрос был хорошим. Но он не будет ей на него сейчас отвечать. — Вы говорите — бесчеловечные… но я полагаю, что студент, свершивший это преступление, расценивал свой поступок более гуманным, нежели длительная царская практика приравнивания крестьянского сословия к рабам. За преступлением он разумел освобождение. Резко возводит на него острый взор: — Вы хотите сказать, что его возможно оправдать? — Мировым судом — безусловно, нет. Народным… Она горячо перебила его усмешкой: — Если бы все решения принимались народным судом, то кровная месть до сих пор считалась приемлемой формой разрешения конфликтов. — Соглашусь с вами. Тем не менее… это имеет смысл лишь в правовой плоскости. Эти рамки не существенны, когда дело касается людских эмоций — в конце концов, ни один закон не остановит горюющего отца от наказания убийцы своего единственного ребенка. Суд может наказать, но не заставит сожалеть того, кто безжалостен. Законы помогают удержать того, кто сомневается, кто боится. Но подумайте… как возможно остановить того, чья решимость так сильна, что не поддается сильнейшему из страхов — страху смерти? Авдотья Романовна долго молчала, удерживая невидящий взгляд на фигуре играющих неподалеку детей. Наконец, она тихо проговорила: — Вы боитесь смерти, господин Свидригайлов? Он медленно моргнул, осмысливая резкий вопрос. Искреннее удивление было редкостью в его жизни, и мужчина решил, что ему показалось — но Раскольникова смотрела на него внимательно, ясно ожидая ответа. — Нет. Гувернантка кивнула, но больше ничего не произнесла, отвернувшись. Аркадий Иванович почувствовал… что-то, что давно не посещало его душу. Господин Свидригайлов давно не боялся смерти; как не чувствовал и особого желания жить. Пустота в его груди была вечной… пустота не могла наполниться, и иногда мужчине казалось, что это чувство однажды разорвёт его, вытеснив любые кратковременные радости от существования. Однажды он окончательно лишится смысла. Но, возможно… такие моменты напоминали ему, почему он до сих пор жив. Ещё оставались вещи, которые искренне его поражали. Вещи… и люди.