Мёртвая

Мертвая. На полях расцвели желтые маки. Сильная. На полях расцвели алые маки. Где я умру – останется пепел; с другой стороны прорастут цветы.

Невыносимо – так, что сводит пальцы в судороге; скрюченные, они наощупь словно лед, тонкие, болезненно белые, слабые. И сама она – тонкая, слабая, бледная, высохшая тень, невзрачный в поле цветок, предпоследний солнца луч, который никому не важен, потому что только первому и последнему придают значение. Невыносимо быть запертой здесь: среди сухих серых стен, где-то вдали от большого города, спрятанной в чаще леса; слышать, как растут листья на деревьях и распускаются цветы. Слышать, но не видеть, не имеет возможности коснуться, потереть пальцем гладкую поверхность листа с силой, так, что на коже останутся зеленоватые пятна сока и скатанная в комочки мякоть. Вокруг темнота. Вокруг стены – сухие и серые; она это знает точно, потому что помнит, как ее положили внутрь каменного гроба, придавили сверху плитой и засыпали тогда еще влажной, мягкой землей после летнего дождя. Она не кричала. Незачем было. Предпоследний луч солнца мазнул по ее щеке, обескровленным белым губам; тонкой шее – и исчез, растворившись во тьме. Ее недоубийцы молча смотрели, как жирная, рыхлая земля скрывает серый каменный гроб. Молчали, не говорили, не смеялись, не плакали. Молчали равнодушно, без тени сомнений, без сожалений, отчаяния, гордости, радости – просто смотрели. И стар, и млад; убийство для них - дело обыденное; как люди не думают, какие чувства вызывает чистка зубов, так ее недоубийцы убивают кого-то, не позволяя себе подумать – а что, если?... … Погубили невинную душу? … Страх затмил разум? … Цвет глаз – дар природы, а не проклятие? Что, если они ошиблись? Что, если она не вештица? Что, если двенадцать трупов рядом с ней, точнее, то, что от них осталось – белые кости, пустые глазницы черепов, истлевшие ткани; просто девочки, девушки, женщины? Те, кому не повезло родиться в «недобрый час», те, у кого глаза – цвета летней листвы; те, у кого родимые пятна на теле, кто хром на левую ногу или смотрит не так, как надо, не желает жить в угоду мужу и родным, купается ночью в реке голышом – страшное прегрешение, а когда еще купаться, если не ночью, днем, на потеху остальным?... Под землей холодно, но не страшно, просто ждать невыносимо, рядом лежащие двенадцать трупов смотрят на нее из темноты пустыми глазницами – Сакура знает: каждая из них – только девушка с несчастливой судьбой, не колдунья, не чаровница, не кудесница. Ее недоубийцы-односельчане ошибались из раза в раз, ловили не тех – никто не вештица – ни та, что лежит справа, светловолосая Кумико с родинкой над губой, которую почему-то любили все животные без исключения; ни та, что слева – рыжеволосая Таюя, угодившая в каменный гроб из-за цвета волос в десять лет… А вот с Сакурой они не ошиблись. Предпоследний луч скользит по траве, что проросла над ее могилой, солнце уходит вниз, стыдливо краснея, заканчивается апрель. Приходит сила. Пальцы окоченевшие от холода, плохо гнутся – Сакура цепляется ими за неровные сколы камня над головой, легонько толкает – плита трескается, поддается, кончики ее ногтей оставляют полукруглые вмятины в сером и некогда твердом, делают камень глиной. Земля еще твердая, мерзлая, не такая, как тем летним днем, когда ее оставляли гнить у корней, не кричавшую, не плачущую, покорно лежащую в гробу – Сакура плохо помнит все, что было «до», зато хорошо помнит «после». Как сердце билось – и вдруг перестало биться. И с наступлением мая ожило. Руки ее перепачканы, ногти ее кровоточат, но глаза – сухие; ни слезинки она не проронила, потому что – мертвая. И пусть те, кто увидят ее, посчитают живой; пусть нанесут порезы – и увидят, что кровь ее по-прежнему красная; все равно – тем летним днем она умерла, умерла так быстро, что и опомниться не успела, но не в гробу, и ни в земле, а когда тот, кого любила так яростно, так нежно – тот стоял и смотрел, как уводят ее, бледную, обессилевшую, уводят в лесную чащу, чтобы там оставить рядом с двенадцатью трупами. И ни шагу не сделал, даже слова не вымолвил. Ночь ясная, звезды на небе круглые. Сакура выбирается из могилы, поводит плечами, внутри – что-то похрустывает, не все равно ли, что это – то ли сердце ее разбитое, то ли кости ее поломанные… И нетвердым шагом спускается к речке. Вода для нее теплая, как для покойницы, потому что тело – холодное; Сакура падает лицом вниз, раскинув руки, и замирает. Вода – это жизнь. Сакура покачивается на водной глади, глаза ее, распахнутые широко, смотрят вглубь, где чернеет илистое дно и колышутся мелкие травы. Ей становится дурно. Только и успевает, что подгрести к берегу, встать на ноги, обессилено вдыхая, потому что вода – это жизнь. А она – мертвая. К деревне Сакура идет увереннее, не шатаясь, в темноте прекрасно видя, как настороженно псы поднимают головы, а затем прячутся в будках, поджимая хвосты. Сакуру не останавливают ножи, воткнутые в двери, перевернутые метлы возле порога, конский череп у сарая. Сакура – вештица, глупо полагать, что кто-то справится с нею; кости мертвого животного – уж тем более. Не надо было ее односельчанам делать правильный выбор в тот летний день. Столько раз ошибались – убивали невинных, от страха потеряв разум, а вот тогда – не ошиблись, и сейчас поплатятся за это. Жизнью своею расплатятся. На рассвете Сакура уходит по дороге, ведущей в гору – кажется, что это лестница в небеса, прочь от деревни, в которой родилась и выросла. Босые ноги оставляют кровавые следы, и рот ее перепачкан красным. Свое разбитое сердце она оставляет там, внизу, взамен забирает те девять, что ровно бились, когда комья земли глухо бились о крышку гроба. Пусть знают, каково это – убивать вештицу…