Принц под звездами

Принц бродил по безумным тропинкам, ища в них смысл жизни. Ища добро во тьме. Золото во мгле. Луну в огне. И небеса в пустоте. Остыла душа, готовая вновь принимать боль. Готовая торжество жертвы отыскать. И не нужно больше лгать о том, что на самом деле больно. Она одна — смысл жизни. Она одна — отражение звезды. И в тишине зажигаются юных звездочек вновь огни. Опустошен, но не принят миром. Отыскать себя в безутешности. Потерять себя в ожидании безнадежности. Вновь загореться искрой зажигалки на кончике изящной сигареты. И искать в нуле смысла жизни ответы. Не готов лгать — нет, не надо больше лжи! И забываются в небесном пепле остатки тишины. Принц готов принять себя, но сегодня ему дали задание убить. Он не знал жертвы — но не готов был принять это, почему, зачем и как? И где же потерянный рай? Остынь, оглянись назад! И сколько же, сколько же ты всем врал? Останки вечности готов был принять. И ввысь готов был повернуть свой взгляд. Ночь так прекрасна, и никто вопреки ничего не сказал. Янтарный дым, красная луна. «Оглянись», — вновь начал кризис человечества. Коммунизм не победил, а выхода нет. Капитализм пришел в кризис — только пустота выжженная войной. Потребитель — не человек. И человечество только ради денег научили врать. Как прекрасен миг перед смертью, и не надо даже больше другим врать! Свет в ударах барабанов отражать. Надо же, вечность вдохнул перед солнечным затмением. И вновь упавшей луной. Лунная принцесса плачет над забытой девочкой-тоской. Она помнит, как она о потерянной маме каждую ночь плакала под луной. И вдоволь надышавшаяся потерей, тосковала о судьбе давно минувших дней. Как острие иглы на дне, как потерялся в веществах разум. Как объединенные судьбой одной, они летали над бесконечной тьмой. Обратись к тишине, вдохни разум, оглянись назад — это чей-то разум ввысь летает над тобой. Дни одни потерянные, веществами затуманенные. И Принц, кажется, был пьян, но не только одной Агентке Пустоты он безмятежно врал. Искры разума обращались в мрак, и светом свечки он освящал себе путь в далекий рай. Одна искра — одна жизнь! Одна мечта — один полет в рай! Замкнись на себе и в душу больше никого не принимай. Но помни о той волчице, хоть разум ее и не принимал. Помни обо всем потерянном, о том, что уже не вернуть. О свете разума — о лобной доли надломленном пруте. Надо же, как прекрасно тебе было сегодня! И как ясно мысли обращались в усилие воли. Как плетка разума, как то, что привыкло врать. Как опавшие вниз грязь и мрак. Как внезапный удар в пах. Принц улыбался, но это был горький смех. Кажется, сегодня ему надо было кого-то убить. И это было впервые в его жизни. Он чувствовал угрызения совести. Кто же она? Кто его жертва? Лезвие меча было так остро. И он, не видя, ощущал ее крик. Его совесть сгорела, улетая на свет. Опомнись, кто ты? И что ты, чтобы быть кем-то? Кто придет на твой крик? Улетучился блеск звезд, они больше не сияли над ним под луной. И какой же на смысл жизни ответ? А он даже не знал, как ее зовут, и зачем в лезвии его таилась смерть. Когда он стал таким, что готов поставить на равновесие мира чью-то смерть? В его кудрявых темно-золотых локонах таилась улыбка, но и она погасла, когда он был готов все это принять. И как трудно у него свет души было отобрать. И знать, он хотел знать!.. И он больше никому не хотел снова врать. Его волчьи ушки едва торчали, скрывались за навеской едва видной вуали. Мечта погасла — и он это знал. Кто же веру в светлое у него отобрал? А надо же, некому уже и было врать. А где же Лис, куда он убежал? Вспоминая светлые времена, когда сочился один только свет. И пламенная искра передавала привет. Он близко подошел к этому неприметному дому. И из глаз текли реки боли. Он больше не был тем, кем он себя считал. И сквозь зеркало он больше себя не отражал. — Кто же я есть?.. — Принц зайдя в дом какой-то странной невозмутимой девушки, сказал, — А ты знаешь, что настало твое время умирать? — Правда?.. — она сказала едва слышным шепотом, — Пожалуйста, позволь хоть ребенка мне на этот свет родить. Она была уже давно беременная. И это Принц во внимание не мог принять. Его сердца сжалось — ведь тогда пришлось бы еще одну не родившуюся жизнь отобрать! Его мимика неохотно пустила в неутомимый бег. И больше не мог он сохранить спокойствие души, его таинственный оберет. — Да, я не соглашался ребенка убить. — сказал Принц, и в его глазах был мрак. Он испытывал нескончаемый страх. — Я буду с тобой, пока он не родится. Не могу я погубить жизнь, которая едва искрится. — Спасибо тебе, я так рада. Меня зовут Антуанетта и я почему-то рада, что на пути к смерти встретила именно тебя. — она сказала это так беззвучно, и оставалось только ждать. На пути к смерти она готова была себя принять. — Мне двадцать шесть лет, и этот неродившийся ребенок — моя единственная память о том, что я на самом деле не готова потерять. И пусть я не видела — но я ждала этого мальчика, первый взгляд. — Знаешь, я никогда не думал, что мне придется убивать. Как я стал тем, кто в юности мне был так отвратителен? Как я могу терпеть свой теперь поникший взгляд? Может быть, я не готов на самом деле что-то отобрать. Ну и страсть к боли это то, о чем я не готов был врать. Очнуться на поле одуванчиков — вот, что я на самом деле хотел. И сказать хоть раз, что все религию врут, и Бог на самом деле един, мне хотелось каждый раз. — Бог мне подарил этого ребенка, и, когда отчаялась, я готова была только его ждать. И как же мне хотелось его трепетно к груди своей прижать! — она говорила это робко, чувствовалась её невинная душа, и было видно, что не боится она средневекового сжигающего ведьм огня. — Как же мне плохо… — появились неожиданные капли на лице Принца, и слегка опухли глаза, — Надо же, я все еще могу быть искренним — я этого даже не знал!.. — А вновь я хотела встретить этого столь робкого невинного парня, который мне ребенка подарил. И вспомнить, как легко с ним тянулись вечности дни. Я улыбалась, когда ловила его взгляд. И когда его теряла, то опускалась во мрак. — она была так спокойна, что это загружало в недоумение Принца, ведь она на грани смерти — но даже это она с легкостью, лишь бы сохранить ребенка, была готова принять. — А я, помнится, вроде бы, тоже кого-то любил. Но это было так давно, что, кажется, я уже ее взгляд забыл. Ее фиолетовые волосы были прекраснее любой мглы. И когда я ее видел, мне казалось, что скоро кончатся эти унылые дни! — Принц заразился от Антуанетты ее одержимостью с приятными нотками еще не забытого добра. — А, быть может, я на самом деле никого и не любил. Все мои воспоминания об Агентке словно плотно затянутый туман. — А-а, — вскрикнула Антуанетта, ее мучила страшная боль. — Держи забитый в трубку опиум, — он протянул его ей. Она закурила и почувствовала облегчение. И дикий стон ее утих. Принц был с ней две недели, постоянно давал ей опиум, чтобы унять ее невыносимый крик. Он чувствовал, что ребенок ее убивал. Что в обмен на ее жизнь он готов ее забрать. И ему это было больно видеть, хотя и предписано было ему ее убить. Хотелось ему в закат отчаянно выть. Ночь, он выходил на улицу покурить. И он чувствовал, как ему тоже больше не хотелось жить. Сколько ему лет, сколько? Почему с юного возраста он так сильно искал свою смерть? И почему вокруг него был только мрак, неужели именно этого он на самом деле и хотел? — Знаешь, ты, наверное, самостоятельно не сможешь родить. Придется тебе делать кесарево сечение, быть может даже в обмен на твою смерть. — Принц это говорил с такой горечью, и не хотел признавать, что за душу берут его все его на нотном стане души слабости. И готов уже лезвием своим вспороть ей живот. Только опять сунул ей опуим, чтобы хоть немного смягчить ее боль. Принц начал резать, но даже так она чувствовала невыносимую боль. Вот он видит ребенка — и рождение новой жизни тоже сыпет на его раны соль. — Как ты, держишься? — спросил он у нее. — Я все сделаю ради ребенка, лишь бы жил на планете только он! — вскрикнула Антуаннета. — Держись, — сказал Принц, доставая ребенка. И вот он достал — вот он — открылся новый рай. К сожалению, он был не способен зашить ее живот, он лишь только дал ей в последний раз свое дитя обнять. Она его обняла, сделала последний вздох и умерла. И он, как бы не хотел, был себе отвратителен. И пообещал себе, что не будет никогда больше врать. Он взял дитя, унес его в деревню и жителям его отдал. А сам пустился в путь… Забыл себя.