Не место для бабочек III: Клинок доблести

Противников всего трое — нет, не так. Их трое, они выглядят довольными и даже сытыми. А Лим один — воспринимать Камелию как боевую единицу, учитывая неподвижность ее ног, было бы очень глупо. Алхимик смело поворачивается к ней спиной — завал не позволит подобраться ни новым врагам, ни, к сожалению, союзникам. Справляться придется самому. Золотистые искры призыва рассыпаются по обе руки — пальцев касается густая жесткая шерсть призванных волков. Один из них поднимает голову и хрипло, коротко воет — второй не теряет на это времени и бросается вперед, переключая на себя внимание гулей. В умных глазах зверя Лим видит доверие, присущее планарным союзникам: сознательное, лишенное страха. И потому отгоняет собственную подступающую панику — для нее не время. С губ срывается короткий смешок: не такой веский, как хриплый волчий вой, но имеющий ту же цель. Лим обходит одного из гулей, вспарывает мечом истлевшее рубище; взгляд мажет по истертой символике крестоносцев. В какой поход уходили эти воины, чьи тела теперь плотоядно тянут к Лиму длинные когти?.. Новых взмах, уворот — обошлось без потерь. Один из гулей припечатывает призванного Камелией волка красноватым потоком негативной энергии, второй вцепляется в загривок его собрата длинными желтоватыми зубами. Слышится сдавленный вой и панический скрежет звериных когтей по каменному полу; Лим снова наступает, с губ срывается смех — негромкий, совсем не веселый, перешибленный сбившимися вдохами и рваными выдохами. В нос бьет запахами пыли и падали, в ушах стоит треск старой тряпки — иссушенная кожа рвется как пыльная мешковина, безволосые головы нечеловеческими движениями тянутся к зажавшим мечи рукам алхимика. Щелкают челюстями непозволительно близко, движутся рывками, легко уклоняются от новых ударов. Их трое. Лим остался один — второй волк рассыпается призрачным золотом вслед за скулившим от боли собратом. Стоило бы отступить — это спасло бы Лиму жизнь или хотя бы продлило ее достаточно, чтобы собраться с силами и придумать что-то еще. Выбрать удачное место для схватки и хорошо осмотреться, чтобы по максимуму использовать преимущества и по минимуму страдать от маневров врага. Но отступать некуда. За спиной, в паре метров ближе к завалу, лежит беззащитная Камелия. Не здесь, не сейчас стоит задаваться вопросами о ее секретах и темных замыслах. Лим в эти минуты не помнит о ней ничего, кроме главного: она беззащитна. И она — часть его группы. А значит, он должен ее защитить. Нежити чуждо почти все, что характерно для живых: гули нападают бесстрашно, задорно скалятся, когда одно из лезвий рвет повисшую на костях кожу или раздирает полуистлевший крестоносный табард. Изувеченные временем голосовые связки подводят тварей, и их надменный смех звучит глухим скрежетом. Один из гулей резко кашляет — кажется, он пытался сказать что-то обреченной жертве, но и тут полуистлевшее тело подводит. Зато алхимик, ловко отклонившись от выпада другого врага, одним движением сносит шутнику голову. Желтоватый гной брызжет в стороны; теперь гулям не до шуток. С новым остервенением они бросаются на Лима, и он отступает к стене, брезгливо отпихивая останки дважды убитого крестоносца. Предплечье горит от боли, но не время выяснять, насколько серьезна рана. Бой еще не закончен. Тряпки на одном из гулей загораются — огонек слишком слабый, чтобы причинить вред живому, но сухой мертвец скрипуче вопит от ужаса и крутится на месте, пытаясь сбить быстро занимающееся пламя. Камелия снова плетет какое-то заклинание, и Лим уверенно рубит последнего оставшегося врага, ощущая, как целительная магия, хоть и слабая, ласково лижет раненую руку, теплым потоком спускается по кончикам пальцев к бедру, жжет незамеченную в пылу боя ссадину. Камелия шепчет, и смысл ее слов ускользает от Лима, но он и не пытается их уловить. Смеха больше не осталось; алхимик, сцепив зубы, отражает атаки безумно молотящего когтями гуля, выкраивая время для последней, решающей атаки. Гуль быстр и злобен, но не слишком умен — короткого зазора в его атаке оказывается достаточно, чтобы отделить костлявые руки от туловища. На камень они падают с тихим неживым стуком, снова трещит разрываемая мертвая кожа. Гуль вскидывает голову в бессмысленной, безрассудной атаке и резко падает вперед, напарываясь на выставленные вперед мечи; челюсть мертвеца смыкается на ключице Лима, прожигает болью до самой кости. Алхимик шипит сквозь зубы, рвет дряхлое тело противника мечами пополам, разбрызгивая вязкий желтоватый гной, и без страха или брезгливости легко отрывает от свежей раны мертвую голову. Все закончено, и по полуразрушенному залу разносится теперь только тяжелое, хриплое дыхание самого Лима. Камелия сидит на том же месте, смотрит на своего защитника то ли со страхом, то ли с удивлением. Со стороны бой, наверное, выглядел еще хуже, чем его видел сам Лим — в конце концов, с его позиции тяжело было оценить количество гноя и крови и живописность по-звериному жестокого расчленения живых мертвецов. Лим понял, что вымазан желто-бурой жижей с ног до головы; тонкая струйка холодно течет по щеке, капает в свежую рану на шее. Жжет так, будто ее присыпали перцем. — Они тебя… укусили? «Отличное наблюдение. И поцарапали. И вообще вели себя очень некрасиво», — хочет сказать Лим, но вместо этого крепче сжимает губы, давясь дурацким неуместным смехом. Смеяться почему-то больно: должно быть, сломано ребро. В груди давит и жжет, ровно там, где должны быть легкие. Не проблема — пара лечебных заклинаний, поллитра зелья и много-много знаменитой алхимиковской регенерации. Все проходит — и это тоже пройдет. Он делает несмелый шаг к Камелии, протягивает руку и пытается улыбнуться — чтобы успокоить. Убедить, что все под контролем, и они обязательно выберутся отсюда, так или иначе. Что завал — это просто куча камней и пыли, его можно убрать. Тем более, что по другую его сторону тем же самым, должно быть, заняты их союзники. Ноги почему-то кажутся ватными, дыхание срывается. Надо же, это сколько твари подарили ему заразы?.. Камелия вздрагивает, словно оттаяв, нервно подтягивается на руках назад, волоча бесполезные переломанные ноги. Страх на ее лице становится отчетливей, к нему примешивается то ли омерзение, то ли какая-то обида — почему? Лим хочет спросить, что сделал не так, он делает еще шаг, но ноги окончательно предают. Колени больно бьются о каменный пол, выброшенные вперед руки лишь немного смягчают падение. — Не подходи, — Камелия шуршит ладонями по битому камню. Наверное, осколки больно впиваются в ее бледные аристократические ладошки. Лим с трудом заваливается на бок, ловит ее взгляд: испуганные изумрудно-синие плошки пялятся на него в чистом ужасе, пухлые губы дрожат. «Ну что ты, глупая? Это крестовый поход. Убивать демонов — не самая чистая работа», — хочет сказать Лим. Но не может. Грудь сдавливает спазмом; Лим сбивается в комок, тянет колени к груди. В ушах шумит кровь, в глазах плывет от пота и слез. Он зажмуривается, накрепко, до крови закусывает губу, загоняя глубже смех… или стон? Все, все звуки, какие он может сейчас издать — прочь. Камелия и так напугана, ни к чему ее пугать сильнее. Нужно успокоиться. Регенерация справится, обязательно… он не станет гулем. Не может. Не должен… Камелия быстро, рвано бормочет рядом, но Лим уже не разбирает слов. Сердце ухает еще раз, оглушает последним ударом, кажется, прямо в висок, и наступает полная тишина. *** Лим неразборчиво мычит сквозь сжатые губы, жмется клубком на холодном полу, перемазанном останками убитых гулей. В воздухе сладковато, с кислинкой пахнет разложением и смертью; Камелия часто моргает, отползая ближе к стене коридора, перегороженного завалом. Алхимик победил, он справился с гулями — но, кажется, вот-вот станет проблемой сам. Укус гуля, он ведь… смертелен? Нет. Даже хуже. Иламин искусан весь — руки, бедро, шея багровеют и истекают горячей кровью. У него нет ни одного шанса остаться в своем уме, и Камелии надо бы немедленно его добить. Как можно скорее, пока не завершилось превращение, пока он не может и не хочет оказывать сопротивление. Она тянет из сапога нож, вскрикивает от резкого прикосновения к израненной ноге; клинок вспорол скрытые ножны и ранил кожу там, под толстым голенищем. Камелии страшно и противно; этот нож сейчас — единственное ее оружие, и он никогда, никогда не знал плоти гуля. Чистый, рожденный приносить сладкую смерть симпатичным, страстным, сладким… Камелии обидно за него. Больно — почти физически, почти так же, как больно изломанным ногам. Она давит в себе всхлип, и в нем не столько страх, сколько обида и сожаление. Руки скользкие от пота, кожу саднит от мелкой каменной пыли; Камелия подбирается ближе к затихшему алхимику, ползет, подволакивая ноги. Куда стоит ударить человека, чтобы он точно не обратился в гуля? Кажется, об этом не писали в приключенческих романах про глупых девочек. Лима бьет мелкая дрожь, он резко, неожиданно вздрагивает целиком, и кривой жертвенный нож со звоном выпадает из рук. Камелия инстинктивно отшатывается назад, едва не заваливаясь на спину. Почему сейчас так страшно? Это ведь вовсе не сложнее, чем прирезать очередного сластолюбца. Только жертва уж точно не окажет никакого сопротивления, да и стражу не нужно бояться: нет тут никакой стражи. Там, за завалом, возможно, еще живы командор и ее приятели, но даже они не осудят Камелию за это убийство. Полная безнаказанность — бей, режь, коли!.. Так чего бояться? Камелия снова поднимает нож; веки Лима мелко дрожат, по лбу и щекам, размывая подсыхающую кровь и желтоватый гной, сбегают капельки пота. — Один удар… давай же… — шепчет Камелия, глядя, как бледнеет его лицо. Ее взгляд скользит к губам, разбитым, перемазанным желто-бурой дрянью, и она вспоминает поцелуи, граничащие с укусами. Крепкие, жесткие, пьянящие — совсем недавно. Как так вышло, что старый псих все-таки издыхает? Да еще и при попытке ее, Камелию, защитить. Идиот! Старый дурак! Как можно было так подставиться?.. Она хочет засмеяться, но выходит только сдавленный всхлип. Убивать такого Иламина противоестественно — не после всего, что было между ними, не так! Ему было позволено слишком многое, чтобы он мог просто взять — и сдохнуть в этой грязной пещере! Еще ни с кем, ни с одним мужчиной Камелия не спала больше одного раза. И ни один из ее любовников не вызывал в ней ревность. Возможно, потому, что мертвецов ревновать как-то глупо. — Давай… давай же, Мирейя, — шепчет Камелия, удобнее перехватывая нож. Куда ударить, чтобы наверняка? В основание шеи? Может, вскрыть ему брюхо? Внутри он определенно чище, чем снаружи, и уж точно куда теплее. Камелия касается бледной щеки, будто в трансе размазывает неровный буро-коричневый потек. На ощупь это отвратительно, жутко, вязко и влажно, но Камелия не чувствует омерзения. Лим действительно очень холодный, и только слабое дыхание и мелкая дрожь темно-рыжих ресниц сигнализируют о том, что он все еще здесь, с ней, а не обменивается приветствиями с Фаразмой. — Сосредоточься… — шепчет Камелия. Зовет Мирейю — безумную, бездумную, способную убить без всех этих сложностей. Убить Лима — это как вскрыть нарыв. Тяжело и больно — и делать это нужно быстро, без жалости, без сожалений. Раз — и все. Пока заражение не пошло дальше, не свело с ума… и не стоило жизни самой Камелии. Это ведь даже не убийство — это самозащита! Все знают, что гули укусами превращают живых в себе подобных. Лим укушен, при том, в нескольких местах — сколько еще он будет трястись? Когда решит полакомиться свежей плотью?.. — Один удар. Давай… второй дастся легче… Камелия не помнила, чтобы говорила сама с собой раньше. Вот так, вслух, отчаянно бормотать себе что-то ободряющее, правильное, верное — это казалось ей уделом тех самых нежных девиц, юных дур, которых полно на улицах безопасных городов. Они носят неудобные платья, боятся вида крови и мечтают поскорее отдать себя какому-нибудь мужику, бесплатно и навсегда. Они говорят с зеркалами и мягкими игрушками, жалеют подбитых птичек и уличных сироток. Они — не Камелия. Она другая, другая!.. Дрожащие руки поднимают нож выше, вцепляются в рукоять, белея от напряжения. Камелия закусывает губу и зажмуривается; знает, что не промахнется. В мыслях звучит его — Иламина — безумный смех, сверкают огненные глаза. На коже будто ощущаются горячие руки, крепко, почти до боли сжимающие ее бедра, легко скользящие по спине. Камелия зажмуривается крепче. И впервые в жизни позволяет себе сожалеть о ком-то. «Прости. Все должно было закончиться по-другому». И наконец-то направляет клинок к затихшей жертве.