Не место для бабочек III: Клинок доблести

Еще с вечера все пошло не по плану: сначала долгий, крайне утомительный поиск белого платья цыплячьих размеров, которое бы не висело на Мерисиэль неопрятным мешком. Потом попытки подвязать все равно висящее, хоть и малюсенькое, подростковое платье поясом. Каторга с вымыванием грязи и крови из мягких белоснежных прядей, укладка и рисование живого лица на белой восковой маске, которая заменяла оное градоспасительнице. Итог был великолепен, насколько мог, и Камелия даже осталась довольна проделанной работой. Короткая любезная беседа доказала, что в голове у Мерисиэль тоже тот еще бардак; она несла какую-то чушь про судьбу монгрелов и идиллическую деревню для них где-нибудь на поверхности. У Камелии встали бы дыбом волосы от таких сказок, но она предусмотрительно убрала их в высокий пучок: так получится выглядеть старше и серьезнее. Вместо дорожной одежки — строгое платье, застегнутое под самым подбородком. Себя в порядок привести оказалось значительно легче. Потом Камелия долго и старательно поясняла самоотверженной воспитаннице, что добро не бывает бесплатным, что для строительства этой самой деревни, для ее охраны и обеспечения припасами понадобится настоящая власть, большая, чем просто над умами простонародья. И сейчас, когда война позади, настало время политики: протащить несколько законопроектов, заморозить парочку других, распорядиться городским бюджетом, наконец — и можно будет строить эту чертову деревню, да хоть десять! Скольким несчастным можно будет помочь, если у власти окажется кто-то добрый и справедливый? А не раздутая аристократия, которая способна думать — хе-хе — только о собственном комфорте. Кажется, воспитанница прониклась, понятливо закивала и послушно проследовала в питейный зал. Однако ни единого признака сколько-нибудь важных гостей так и не наблюдалось. «Это только начало, скоро обязательно кто-нибудь почтит нас визитом. Всяческие начальники любят размахивать флагами над чужой победой», — подумала Камелия. И не ошиблась: к тому моменту, когда большая часть пирующих уже едва держалась на ногах, в зал вошла, чеканя шаг, фигура далекая от простых военных. Темный плащ, выглядевший абсолютно простым, едва заметно мерцал от наложенных защитных заклинаний. Тонкая цепочка, усыпанная мелкими камнями, мерцала в вырезе дорого кафтанчика, выдавая в своей владелице существо, близкое к столичным модницам. Незнакомка уселась за их стол, не спросив разрешения, нацедила в кружку вина из принесенной с собой фляжки, и деловито приложилась к своему напитку, проигнорировав стоящие на столе бочонки с элем и медом. А потом заговорила, и все встало на свои места. Камелия едва держалась, чтобы не подскочить на месте: королева выказала свое благоволение ее созданию, сама королева! Кровь застучала в висках, но Камелия не позволила себе ни взглядом, ни жестом выдать нетерпение. Она медленно попивала отвратительный эль, пока венценосная особа распиналась в похвалах, и ждала, ждала, когда же Мерисиэль вспомнит об их разговоре, упомянет хотя бы тех же монгрелов — ситуация самая благоприятная! Вокруг множество простых рыцарей, за столом разномастное начальство — сказанные сейчас слова нельзя будет просто забрать назад. Королева проявила неосторожность, подставилась — самое время подсечь ее, вынудить дать нужное обещание. Но Мерисиэль вяло отбрыкивается, перекладывает свой подвиг на присутствующих. Скромность или глупость? Камелии всегда было интересно, чего в командире больше. Королева не спорит, но заявляет, что на нее, на спасительницу, защитницу и избранницу Иомедай, у нее большие планы. Вот он, тот самый момент! Мерисиэль должна высказаться прямо сейчас, это будет как никогда органично! Один крохотный вопрос о судьбе города, оставшегося без драконицы-защитницы, один крошечный намек — и высокий пост у них в кармане. Может, Мерисиэль хочет податься в сановники? Пусть! Пусть, влияния высокопоставленной жрицы Камелии будет более чем достаточно для спокойной и счастливой жизни. Но Мерисиэль мрачно молчит, вяло отвечает на тосты и пьет, кажется, воду вместо вина или эля. Она выдерживает еще пару десятков минут и буквально срывается с места, невпопад пробормотав что-то про головную боль. За ней в толпе теряется и ее ручная жаба; Камелия торопливо опускает взгляд на дно своей кружки. Видеть Ланна все еще неожиданно… больно. Куда они пошли? Комната, в которой они будут спать, совсем в другой стороне! Камелия почти поднимается с места, почти следует за ними — но удерживает себя на неудобном кособоком стуле. Пальцы добела сжимают кружку. Она не может за ними проследовать, куда бы они не пошли: последние дни эти двое и при свидетелях не стеснялись предаваться нежностям. Кто знает, что придет им в голову вытворить, оставшись наедине? И сможет ли Камелия спокойно смотреть, как мужчина, разбившей ей сердце, виляет хвостом перед другой женщиной? Следующая кружка пустеет быстро; Камелия уже не чувствует мерзкого привкуса дешевого пойла. Бочонок заменяют другим, и теперь Камелия пьет не самое отвратительное вино, но даже им не может наслаждаться. Она может не видеть сладкую парочку, но эта самая парочка все равно занимает все ее мысли. И фантазия Камелии оказывается куда изобретательнее прототипов. Камелия старается не моргать, не прикрывать глаза, пытается сосредоточиться на застольных разговорах и тостах, пьет вдвое чаще, чем каждый из присутствующих; на всякий случай благодушно улыбается и кивает в ответ на поступающие вопросы. Страшно ли было под землей? Да. Тяжело ли видеть свой город в руинах? Очень. Хорошо ли поживает Хоргус? Замечательно. Что же точно случилось в сером гарнизоне? Камелия пожимает плечами и не перестает улыбаться. От этого уже сводит щеки; алкоголь делает свое дело, и слезная истерика просится наружу. В питейном зале слишком людно; Камелия подхватывает со стола свою кружку и торопливо, почти прямо добирается до спальни. Распахивает дверь, не глядя заходит внутрь, выдыхает и сползает спиной по стене, отпуская наружу разочарование и боль. Они рвутся всхлипом; Камелия сжимает зубы, чтобы на всякий случай не издать ни звука. Слезы — пусть, пусть текут. Но без лишних звуков, без единого. Нельзя терять бдительности, кто-то может… Резкое движение со стороны кроватей привлекает ее внимание — Камелия вздрагивает, ищет на поясе рапиру, но она вместе с дорожным костюмом осталась там, на той самой кровати, где сидит неожиданный гость. Он, кажется, не обращает на нее никакого внимания — резко опрокидывает в себя содержимое кружки, хрипло закашливается, прикрыв лицо свободной рукой. Потом тянется к тумбе — шелестит бумага, обоняние улавливает нотки знакомых специй. Сухое мясо, которое совершенно невозможно есть, годное только для походной похлебки. — Какого демона ты здесь забыл?! — вскрикивает Камелия, поднимается на ноги, пытается как можно быстрее утереть слезы рукавом, будто он мог бы увидеть их в полутьме. Иламин оборачивается к ней, мажет незаинтересованным огненным взглядом и ничего не отвечает. Звенит бутылкой, булькает новой порцией спиртного, которая торопливым ручьем наполняет опустевшую кружку. Камелия делает несколько неверных шагов в его сторону — голова нестерпимо кружится, сердце тяжело ухает в груди, прогоняя отравленную алкоголем кровь по всему телу. — Это моя кровать, — уже спокойнее говорит она. — Почему ты сидишь на моей кровати? — Жалко? — глухо бросает Иламин. Медленно выдыхает, тянет к губам кружку. — Жалко, гребаный псих. Убирайся, иначе… иначе… Ни одна достойная угроза не идет в голову. Жалко размахивая руками, Камелия злится — на глупую Мерисиэль, на унылую Голфри, на слепого Ланна, не сумевшего отличить настоящую женщину от истеричного подростка. И больше всего — на себя, снова проигравшую, снова оставшуюся нигде и низачем. Иламин, как ни странно, в этот список не входит — слишком сильны эмоции к остальным. На него Камелии, вроде бы как, абсолютно без разницы. Она закрывает глаза, опускает руки и медленно садится рядом. Пальцев касается холодный бок кружки. — Пей, — негромко, бесцветно. Камелия послушно берет кружку из его рук; содержимое пахнет так резко, что почти вышибает слезу, но она все же делает глубокий глоток. Глотку и язык жжет будто чистым пламенем, и на помощь неожиданно приходит кусок вяленого мяса, заботливо вложенный в свободную руку. Пряности перебивают горечь и вонь; Камелия тяжело дышит, ощущая, как глаза все-таки наполняются слезами, но уже по более приличной причине, чем душевные терзания. Иламин забирает кружку и шумно допивает остатки пойла. — Что ты здесь делаешь? — уже спокойнее спрашивает Камелия. Собственный голос теперь кажется ей таким же бесцветным и хриплым, как у Иламина. Перед глазами кружится стоящая напротив кровать Мерисиэль, и Камелия торопливо отводит взгляд — сегодня они с Ланном будут спать на ней вместе. А может, и не только спать. — Пью, — лаконично отвечает Иламин. Спиртное снова покидает стеклянную бутылку, наполняя опустевшую посуду. — А ты? — Тоже, — Камелия пожимает плечами. — Почему ты не с остальными? — Они такое не пьют, — совершенно серьезно отвечает алхимик. Но все же отставляет наполненную кружку на тумбу. — А ты? — Устала, — честно отвечает она. И правда ведь, до смерти устала от всего этого. От беготни, от рвущих сердце чужеродных, непонятных, незнакомых эмоций от страха до… чего-то слишком личного, чтобы давать этому название. От демонической вони, пропитавшей знакомые улочки, от бесхребетного Хоргуса, готового завалить Камелию тонной ненужных игрушек и романтических книжонок, только бы она не решила вдруг убить его. От всей своей жизни, которая уже почти двадцать лет летит под откос, неумолимо, немыслимо быстро. И каждый раз, когда Камелии кажется, что она начинает привыкать к происходящему, оно снова ускользает из ее пальцев, меняет очертания, оказывается еще тяжелее и хуже, чем было. Все попытки что-то изменить заканчиваются ровно… ничем. Она с удивлением понимает, что жажда крови все еще не заставила ее никого прирезать — раньше такое долгое воздержание провоцировало неконтролируемый выплеск, ведущий к смерти кого-то из слуг или стражей особняка. К обреченному взгляду отца, который ставит еще один мысленный крест на судьбе своей дочери. К ее собственной панике, заставляющей спрятаться в ворохе подушек, накрыться с головой одеялом и ждать, пока память о случившемся вернется. Восстановится. Позволит себя хотя бы смаковать, если уж не выжечь из самой ткани времени. — Та женщина в гарнизонной часовне, — вдруг вспоминает Камелия. Язык повинуется с большим трудом, но все нутро требует разговора — любого. И лучше о чем-то, что лично ее никак не касается. — Вы были знакомы? — Айя, — отвечает Иламин. Запоздало кивает — его движение тоже выглядит неловким и размашистым, будто смазывается под ее взглядом. Огненные глаза слабо мерцают в полутьме, переливаются рыжими всполохами. — Я убил ее дважды. — Дважды? — Набассу. Проклятие. Гули, — Иламин отстреливается отрывистыми словами, но Камелии кажется, что она представляет случившееся. — Выдержала, просила убить. Убил. Не умерла. Убил снова. — Больше не воскреснет, — невесело усмехается Камелия. Совершенно не к месту. Иламин тяжело кивает, прикрыв глаза. — Что за дрянь мы пьем? — Реагент. Еще много, — он неловко скользит ногой, задевая выстроившиеся у тумбы бутылки. — Для зелий. Для бомб. И чтобы пить. — Можно добавить к нему сок или мед, тогда вкус… — начинает Камелия. — А зачем? — резонно прерывает он. «И правда. Как будто я наслаждалась вкусом местного эля… А этой дряни явно требуется значительно меньше для того же эффекта». Они молчат. Иламин тянется к кружке, делает глубокий глоток и протягивает посуду Камелии. Она повторяет его движение, кашляет, но проглатывает горючую дрянь. Внутри печет, щеки горят; Камелия касается их ладонями, чтобы согреть заледеневшие руки. Или чтобы немного охладить лицо? Так ли это важно? — Ланн? — лаконично интересуется алхимик. Камелия хочет переспросить: «Какой Ланн?» или «Что «Ланн»?», она не собирается выворачивать душу перед совершенно чужим ей психом. Пытается придать лицу уверенное выражение, ловит расползающиеся связные фразы, но губы сами собой эхом повторяют: — Ланн. — Утвердительно. Камелия выдыхает. Теперь, когда слово сказано, терять, кажется, уже нечего. Под ногами уже не только с трудом, по кусочкам собранная уверенность, не только гладкие, отработанные улыбки… Камелия шаркает сапогом по деревянному полу, мысленно продавливая сквозь затертые доски собственную гордость. Дело не в Мерисиэль, не в том, что она ничегошеньки не понимает в жизни. И не в Голфри — будто от королевы можно было ожидать большего. Дело в самой Камелии и рогатой жабе, вопреки логике все еще живущей в ее больной голове. Чего стоило просто убить его там, в доме двинутого гнома, когда была такая возможность? Чего стоило… Чужие пальцы осторожно, некрепко касаются лица, и Камелия понимает, что умудрилась все-таки разрыдаться. Глупо, безнадежно рассыпалась в тихой истерике, второй раз в жизни абсолютно искренней. На этот раз ей не хочется рвать, ломать, бить — только перестать существовать. Безболезненно, быстро, неожиданно — без страха и сожалений. Раз — и все. Иламин неловко вытирает ее слезы, глядит мутными огненными глазами с таким идиотским пониманием, что Камелия всхлипывает снова. Алхимик вытирает ее слезы, а она даже не может поднять руки, чтобы остановить его, оттолкнуть, выставить из комнаты прочь. На плечах будто лежат мешки с мокрым песком, нельзя ни двинуться, ни даже выпрямить спину; Иламин возит по ее щекам влажным пальцем, сосредоточенно собирая все новые и новые капельки влаги. — Сапоги красиво летели. Из окна. — шепчет он. Камелия не сразу понимает, что речь о забытых Ланном сапогах, которые она в сердцах протиснула через оконную решетку там, в доме отца. Нервный смешок вырывается сам собой. — Почти по голове. — Прости. Откуда мне было знать, что ты гуляешь по моему саду? — Твоему? Камелия кивает, почти не удивляясь странному вопросу, почти не задумываясь, что сейчас открывает большую и страшную семейную тайну. Сожаления будут где-нибудь в другом месте, не здесь; это не Камелия впервые в жизни накидалась до истерики, это какая-то незнакомая жалкая женщина. Которую Камелия сразу же забудет, как только ее голова опустится на подушку. — Все равно не плачь, — заявляет он. Отворачивается к тумбе, подхватывает кружку. Он так легко отстранился, так запросто отвернулся, оставив размазанные соленые дорожки на щеках. Так в этом дело, в ее происхождении? Может, именно оно так напугало Ланна?.. Но откуда он мог знать, что Камелия — дочь Хоргуса Гверма, да и что это способно изменить? Может, всю жизнь она просто заблуждалась, считая себя красивой, привлекательной для любого мужчины?.. — Я кр`сивая? — бормочет Камелия. Слово неожиданно кажется ей длинным и сложным, язык отчаянно пытается стереть половину гласных, проглотить их. Иламин поворачивается в ее сторону, смотрит четырьмя огненно-рыжими глазами с некоторым удивлением. — Наверное. — Пожимает плечами. — Это не важно. — А что важно? Что с`мной не т`к? — голова нестерпимо кружится, Камелия окончательно забывает остатки приличий и с ногами забирается на кровать, неизящно скидывая сапожки на пол. — П`чему ему нужна не я? — Так бывает, — глухо бросает Иламин. Звенит склянками, скрипит бутылочной пробкой и неожиданно легко поднимается с кровати. — Эй, э-эй! Куда-а? — бормочет Камелия. Иламин не отвечает. Он коротко шарит по карманам и оставляет на опустевшей тумбе небольшую бутылочку. — Эт`ще что? — Твое доброе утро, — бросает он и, пошатываясь, двигается к двери. И так хочется крикнуть ему вслед, что он балбес, и все они полные идиоты. Что нельзя, никак нельзя оставлять женщину одну в тяжелый момент, что это не только негалантно, но еще и крайне недальновидно, что на следующем привале она насмерть заколет его во сне или подсыплет яд в похлебку. Хочется вскочить с кровати и припечатать его по затылку чем-нибудь тяжелым, а потом долго плакать, уверяя себя, что соседство с трупом — это уже не одиночество. Но Камелия молчит. Тяжелые веки медленно отсекают полутемную комнату, проглатывают сверкнувший дверной проем. Она наконец-то засыпает. Утро настигает Камелию головной болью, мутью в глазах и тошнотворно-кислым привкусом во рту. Наверное, таков на вкус отсыревший хлеб; пробовать подобное «лакомство» Камелии не приходилось, но запах определенно знаком. Она со стоном роняет голову на подушку; вчерашние события сбиваются в мутный калейдоскоп, наезжают одно на другое, мешаются с тяжелыми отрывочными снами и не оставляют даже шанса разобраться, что было на самом деле, а что порождено истерзанным возлияниями сознанием. Зачем она вообще проснулась?.. Причина пробуждения уже тараторит что-то предположительно очень важное: вполголоса, склонившись над кроватью Мерисиэль. Камелия краем глаза отмечает однорогую голову в опасной близости от взъерошенной белобрысой и жмурится: если они сейчас поцелуются, ее точно стошнит. Тараторящий на проверку оказывается аж самим графом Арендеем, и в его речи частенько мелькает непонятная фраза «драгоценная кузина». Иногда неведомая родственница становится «любимой кузиной», а то и целой «монаршей кузиной», но Камелия совершенно уверена, что не знает ни одного родственника светоносного графа. Аазимар выглядит возбужденно и нервно, взгляд мутный — который час? Он вообще спал?.. — …не знаю, что она задумала, но точно ничего хорошего. — Арендей глубоко вдыхает, выпрямляется, пытаясь вернуть себе невозмутимость. Отлично, замолчал. Наконец-то. Можно спать дальше. — Ты уверен? — подает голос Мерисиэль. Он высокий и отвратительно ввинчивается в виски кривыми горячими иглами; Камелия нехотя выбирается из-под одеяла и замечает на тумбе бутылочку с чем-то жидким и, возможно, безалкогольным. — Может, она просто хочет вручить нам какие-нибудь ордена или что-то такое… — Градоспасительница зевает. Камелия пьет огромными, жадными глотками, осушая склянку за несколько секунд. Плевать, чей это был напиток, ей он сейчас нужнее. Муть медленно отступает, терпкий привкус трав заглушает тошнотворную кислятину и живительной мощью обрушивается в пылающий желудок. Становится немного, совсем капельку лучше. — Она заинтересована только в тебе. Не во мне, не в монгреле, не в Сииле… — Камелия протестующе машет рукой. — Даже не в тебе, подружка Гверма. Только в Мерисиэль. И это действительно совсем не хорошо. Она скоро будет здесь, в латах и с мечом, и вам бы лучше убраться поскорее. «Кузина Арендея — королева Голфри. Точно же!» — А вдруг она хочет ее наградить? — наконец-то подает голос Камелия. Желудок перестает ныть и теперь только урчит от голода. Что было в этой бутылке? Надо бы раздобыть парочку таких на черный день. — Она ничего не делает просто так! Голфри избавляется от соперников мягко, заваливая ненужными назначениями, дарит ощущение избранности — а потом всенародно порицает за то, что недавний фаворит не справился с завалившей его работой. — А Мерисиэль — справится. Тебе-то что? — Вот именно! — подает голос Сиила. — Твои личные непонятки с королевой не касаются командира. Они, вроде как, не ругались… Граф вздыхает, собирается что-то сказать, но вместо этого машет рукой, разворачивается на пятках и направляется к двери. — Спасибо за предупреждение, — бросает ему вслед Мерисиэль. — Мы будем внимательны. «Лучше побудьте очень-очень тихими. Иначе до прихода королевы можете просто не дожить». Камелия роняет голову на подушку. Потолок немного кружится перед глазами, все медленнее и медленнее, пока окончательно не замирает. Она закрывает глаза под возбужденные перешептывания друзей, пытаясь понять, в какой момент вчера отключилась. И тут же резко садится на кровати, широко распахнув глаза. Смотрит на спасительную бутылочку, уже опустевшую, и будто снова слышит хриплое: «Твое доброе утро». Чувствует шершавые пальцы, размазывающие слезы по щекам. И вспоминает пламенеющие рыжие глаза психа, который теперь знает слишком много.