в янтаре

— Не двигайся, пап, — ворчит Джинкс, сосредоточенно хмурится. Над глазом занесена поблескивающая хищная игла, и Силко тихо выдыхает — одними губами, чувствуя, какими сухими выходят слова: — Я и не двигаюсь. Давай. Фраза звучит сиплым вороньим криком, приказом, какие он отдает своим головорезам. Джинкс терпеливо выжидает еще несколько мгновений, а потом коротко двигает рукой — и игла опускается в самый центр зрачка. Соскальзывает капля. Силко дергается, как будто ему выстрелили в голову; к этому невозможно привыкнуть, притерпеться, каждый раз — словно раскаленным прутом выжигает глазницу. Он сдавленно стонет, пытаясь спрятать лицо в ладонях, едва не сползает с кресла. Сегодня — хуже, в сто раз хуже, чем в предыдущие дни, и Силко бестолково мечется, пока не чувствует, что кто-то обнимает его. Теплое дыхание в седой висок, совсем рядом с чудовищно обезображенной кожей. Джинкс обнимает его, по-паучьи прицепившись так, что не отодрать ее ни одной силой на свете. Так, как он обнимал ее в детстве, когда к ней приходили кошмары из пламени и крови. Бережно оттирает хлынувшую из глазницы фиолетовую дрянь… Джинкс поглаживает его по голове, и Силко устало утыкается ей в плечо, совсем обреченно. Только с Джинкс — можно. Она не замечает жалкой слабости, не собирается бить в спину, а мурлычет что-то, напевает, и Силко понемногу начинает различать слова, выбирается по ним из нахлынувшей боли, как по ниточке. — Мой друг, за темной речкой печальна жизнь моя, — напевает Джинкс старую колыбельную, такую же безнадежную, как весь гребаный Заун. — О помощи сердечно к тебе взываю я… Они молчат, тихо деля эти мгновения уязвимости, пока у Силко не выравнивается дыхание. Ему все еще не хочется отстраняться, возвращаться к своим делам — бумаги Джинкс смела со стола, когда явилась. Мир может немного подождать. Он и так отнял у них слишком многое. — Ты не боишься, что у меня рука дрогнет? — тихонько всхлипывает Джинкс. — Что я услышу один из этих своих голосов и… — Не то чтобы мне много что терять, — посмеивается Силко. Джинкс сидит с выжженной стороны; она с детства не боялась его чудовищного лица. Силко привык вызывать либо смертный ужас, либо презрение, однако Джинкс как будто не замечает увечья. Но ее рукам Силко, как ни странно, верит. Кому — если не ей? На здоровый глаз опускается прохладная ладонь, и Силко вздрагивает. Темнота рушится на него совершенно неожиданно, почти подло, и пальцы инстинктивно скребут пояс в поисках ножа, а Джинкс требовательно вцепляется ему в плечо и змеей шипит на ухо: — Посмотри на меня! Ты меня видишь? Сколько пальцев я показываю? — Один, средний, — нервно предполагает Силко, логично исходя из непокорного характера своей воспитанницы, однако на этот ответ Джинкс издает только какой-то горестный животный вой. Глаз выглядит жутко, Силко это знает. С каждым годом янтарная радужка неумолимо теряет форму, расползается уродливым огненным пятном, мерзкой заразой — и, да, иногда Силко кажется, что его череп горит изнутри, и огонь этот не залить ничем, даже кровью. Однажды все закончится; с той стороны будет только глухая безнадежная темнота. Бездна, в которую он сможет заглянуть. И ему придется всегда таскать телохранителя по левую сторону — скажем, ту же Джинкс… — Я вижу… силуэт, — говорит он, чтобы Джинкс успокоить; почти не лжет. — Цвета. Черный и ультрамарин. Этого достаточно. Она нехотя отнимает руку, возвращая ему приглушенный зеленоватый свет кабинета; сползает, устраиваясь у него на коленях, как жаждущий ласки бездомный зверек, и Силко привычно приобнимает. Тепло. Не лихорадочный жар, охватывающий его от инъекций, а какое-то другое, приятное тепло. Его девочка. Никому не отдаст. — Тебе больно? — спрашивает Джинкс. — Ты полагала, я устраиваю представление специально для тебя? — хмыкает он. — Да нет же… Обычно, когда ты ходишь, занимаешься своими делами, встречаешься с этими напыщенными ублюдками, которых ты называешь партнерами… тебе — больно? — Да, Джинкс. Но к этому привыкаешь. Боль просто… есть. Напоминает ему, что он такое, что с ним сделали. Долгое время в ней Силко искал силы, чтобы двигаться дальше, не забывать про свою месть, собирая себя по крупицам, но теперь… теперь боль говорит ему, что нельзя останавливаться. Никто не знает, сколько ему осталось, даже лучшие лекари и алхимики разводят руками. Он должен сделать больше для Зауна. Для Джинкс. Иногда Силко ненавидит свое слабое хрупкое тело, готовое сломаться в любой момент. — Не оставляй меня, — умоляюще просит Джинкс. — Ты говорил, что никогда меня не бросишь, что ты не станешь как они, но… Но! Я боюсь, Силко… — Даже если эта дрянь доберется до мозга, я не отступлю. Слышала же, что говорят? Если Силко отрубить голову, он провернет еще десяток интриг, прежде чем упокоиться с миром. — Не надо отрубать тебе голову, — ворчит Джинкс, дергая пуговицу на его жилете. — Мерзкий анекдот. Хочешь, я их перестреляю?.. — Джинкс. — Ладно, — покладисто фыркает она. Силко знает, почему она приходит сюда, почему любит сидеть наверху, как птица на жердочке, и наблюдать за ним и его посетителями. Когда Силко рядом, жуткие видения реже посещают Джинкс, и с ним она может притворяться почти нормальной. А боль, злобно грызущая его глазницу, медленно отступает, и это не имеет никакого смысла — но это работает. — Я посижу тут еще немного? — по-детски просит Джинкс. Боги, да она же и правда все еще ребенок. Ребенок, который больше всего боится одиночества. Силко кивает. Слушая, как она напевает, он сам чуть не засыпает. И почему-то с щемящим сожалением думает, что это был бы хороший сон.