Не могу молчать! Бессердечное безумие

— •••• —

На протяжении всей линейки Мира задавалась вопросом — для кого все это устраивается? Будучи практически самой низкой девочкой в классе, она стояла в первом ряду, откуда было удобно да и просто интересно наблюдать за происходящим. 7-е и 8-е классы выстроили полукругом во дворе школы лицом к главному входу. И пока на образовавшейся «сцене» говорили речи, читали стихи, каждый занимался кто чем: кто-то украдкой (а кто-то не стесняясь) пялился в телефон, кто-то действительно смотрел со скучающим видом, но даже таких были единицы, а большинство просто болтали и именно их чаще всего одергивали учителя. И Мира думала — для чего все это? Зачем делать так плохо, скучно и долго здесь и сейчас, когда позже все равно будет что-то подобное, но гораздо лучше? Тут стоит пояснить ход ее мыслей, но для этого нужно кое-что понимать о школе, в которой она училась. Когда Мира перешла в пятый класс (в тот год вообще для нее много чего случилось), их прошлая директриса решила сменить работу и местожительство по никому неизвестной причине и поэтому ушла с поста. На ее место пришел старичок лет 65-и, чуть сгорбленный, весь седой и круглой лысиной на затылке, носил прямоугольные очки в черной оправе. Одевался он всегда однотонные брючные костюмы пастельных цветов и подвязывал на шею гармонирующие с цветом костюма шелковые шейные платки. На линейке он представился Громовым Альбертом Евграфовичем. Но никто тогда его имя не запомнил, а кто запомнил, не смог выговорить, по крайней мере, отчество. И в течении года придумали ему кличку по самой легкой части его имени — Громыч. Альберт Евграфович, конечно, узнал об этом, но виду до сих пор не подавал, а только тихонько посмеивался себе в усы. В общем, был он из себя весь такой интеллигентный, энергичный, всегда всем улыбался, но самое главное — до смерти обожал театр, искусство и всякое другое творчество в любом его проявлении. И весь год он твердил, что обязательно должен и будет развивать эту сферу в своей школе, и на одном из педсоветов сообщил учителям, что намеревается сделать в актовом зале капитальный ремонт и устраивать там концерты на каждый праздник. Конечно, многие педагоги отнеслись со скепсисом к этому, мол, если начальную школу мы еще как-то пнем, то старшеклассники совсем не захотят ничего делать, им же ничего никогда не нужно… Но идея хорошая… Только денег негде взять… Но идея хорошая, идея хорошая… Но Громыч надежды не терял и в тот же день дал объявление по всей школе, что этим летом в актовом зале будет сделан ремонт, и что будут там устраиваться концерты, и будет звук и свет, и кто хочет пусть выступает, а нет — устроим танцы и банкет. И то ли повелись все на заманчивое обещание банкета, то ли действительно творческих людей было много и они не знали куда себя деть, но в следующем году, когда ремонт был закончен, выяснилось, что в школе предостаточно желающих выступать и номеров набирается на полноценный концерт, который решено было устроить на Новый год, чтоб все неспешно подготовились и прорепетировали в новом зале, «попривыкли к нему». А зал стало действительно не узнать. Каждый, кто заходил туда первый раз, потом еще с минуту искал свою челюсть на полу. Некогда бежевые стены были выкрашены серо-синей краской и на них, на разной высоте, были повешены зеркала в форме равносторонних треугольников повернутых под разными углами, в которых отражался свет от подвешенного к потолку диско-шара. Сцена из обычной прямоугольной стала Т-образной формы, кроме того, линолеум на ней заменили черным ковровым покрытием, по которому можно было ходить и в носках, и босиком. К переднему краю сцены были приделаны небольшие софиты и точно такие же прямо над ними на потолке, которые могли светить хоть всеми цветами радуги, и управлять ими должен был специальный человек, сидящий в кабинете, находящемся в противоположной стене практически у самого потолка; там еще было специальное окошко, чтобы наблюдать оттуда за происходящим в зале. Чуть потрепанные временем красные шторы заменили темно-серыми, которые стирались теперь каждое лето, и починили механизм с помощью которого занавес мог задвигаться и раздвигаться. У задней стены повесили такую же ткань, ниспадавшую на сцену прямыми складками, а за стеной вместо пыльного склада, в который никого не пускали и никто не знал что там хранится (на самом-то деле там лежали всего лишь никому не нужные швабры и щетки, о которых многие давно уже забыли и потом не пользовались), сделали что-то вроде гримерки. Стены там выбелили, поставили шкафы, которые все тут же набили различной одеждой и атрибутами, поставили столики с зеркалами, передвижные вешалки, кроме того, там лежали усилители и микрофоны всех мастей: стандартные, эстрадные, были даже совсем маленькие, которые крепились к одежде. В гримерку вели целых три двери: две из находились с одной и с другой стороны сцены, а третья выводила в узкий коридор, который тянулся от спортзала. Уж непонятно где и откуда Громыч достал столько денег, но зал был оборудован действительно хорошо и, чтобы все это добро не пропадало просто так, было решено проводить вечеринки по случаю каждого праздника: День учителя, Новый год, Восьмое марта и Первое сентября в том числе. Обычно, правда, в честь последнего события устраивались только дискотека с банкетом, по большей части, так как летом репетиции не проводились, но если кто мог выйти на сцену и сразу выступить без подготовки — это только приветствовалось. Итак, никто не отменял банкет в честь Дня знаний (о нем скоро скажут в конце линейки), поэтому Мира искренне не понимала для чего проводилось данное мероприятие сейчас. Для галочки? Тогда можно было бы просто сказать в микрофон приветственную речь и подтвердить время банкета. Зачем так напрягаться, выстраивать всех в ряды, следить, чтобы не отвлекались и не болтали слишком громко? Мира уже который год делилась этими мыслями с Эдвардом и они вместе недоумевали. Но, к счастью, в этом году линейка не продлилась слишком долго — не прошло и пятидесяти минут, как всех разогнали на классные часы. К слову, на них скучать приходилось не меньше. Мира не общалась ни с кем из одноклассников, кроме Эдварда, а с ним она уже успела обсудить свое и его не особо насыщенное лето, поэтому сейчас просто сидела и смотрела на расползающиеся по небу перистые облака. Рядом с окном росла пожелтевшая рябина, покачиваясь на слабом ветру, она постукивала по стеклу своими ярко-красными украшениями. Сквозь громких гул голосов на фоне Мира прислушивалась к шепоту золотых листьев и тихому бряканью красных ягод, доносившихся через открытую форточку. Эта рябина, как старая знакомая, с которой давно не виделись. Что могла рассказать ей рябина? У нее был не самый необычный рассказ: будь то наивная мудрость, будь то простые наблюдения за небом — все это Мира с удовольствием предпочла громкому обсуждению лета. Это было похоже на лепет ребенка, делившегося своими маленькими, но высшей степени значащими для него достижениями. И Мире оставалось только слушать и вникать, прикрыв глаза пока остальные расспрашивали Евгению Юрьевну, их классную руководительницу, как прошло ее лето, про яблони у нее на даче, про большие пучки морковок, поставленных в кружки… За пятнадцать минут до звонка начали раздавать учебники, каждому по стопке из четырнадцати книг, что тут же повлекло за собой мгновенное рассматривание обложек и обсуждение предстоящих тем. Особенно большинство волновали алгебра и физика. А вопрос Евгении Юрьевны: «У вас сейчас химия в 413-м, помните?» — так и остался без ответа, растворившись в гуле голосов. — Да уж, — вздохнул Эдвард и улыбнулся, — повезло тем, кто на машине. — Действительно, — Мира улыбнулась в ответ, ожидая своей очереди раздачи. — Как думаешь, нам повезет так же как и в том году? В прошлый раз после теперь уже девятого класса им достались наполовину рваные учебники. Их ли это была вина или кто-то это сделал до них разбираться не стали, но в те сентябрьские дни некоторые потратили часы на склеивание рваных страниц и страниц с обложками. — Надеюсь, нет, — ответил Эдвард. — С виду, вроде, ничего. Смотри-ка, любимая история как всегда тоненькая… Плотной стопкой, но Мире все же удалось вместить все четырнадцать книг в свою сумку, правда, ту, что она принесла из дома, пришлось теперь держать в руках. Но тут прозвенел звонок и куда большей проблемой стало донести куда-нибудь сумку. Нет, сначала поднять и взвалить на себя. Идти с такой тяжестью на одном плече было крайне неудобно, особенно в толчее, которую создали выходившие из кабинета одноклассники, ввалившийся на урок шестой класс и еще те, кто просто проходил мимо в коридоре. А продвигаться в толкотне Мира не любила, ровно как и находиться в ней в принципе. Эдвард уже скрылся где-то за дверью, потому что в таком потоке можно было только двигаться вперед, остановишься — и тебя тут же сшибут. И вот, когда Мира уже практически подобралась к выходу, в нее, словно пробка от шампанского, влетел шестиклассник и, толкнув локтем в живот и наступив на ногу, тут же скрылся в толпе, не потрудившись хотя бы посмотреть в кого врезался. — Ох уж мне этот шестой класс! — нарочито грозно сказала Евгения Юрьевна, обняв Миру за плечо, увела ее в лаборантскую и закрыла за собой дверь, чтобы им не мешал никакой шестой класс. — Не сильно тебя Воронцов зашиб? — Да нет… — После каникул они всегда особенно активные, прям ужас! — выдохнула она, потерев виски. — Ох, доведут они меня сегодня! С ними, что ни день — головная боль. — Держитесь, — сказала Мира, как ей казалось, ободряюще. — Ох, надо… — со вздохом ответила Евгения Юрьевна и задорно улыбнулась. — Ну, ничего, после лета не так страшно — отдохнула, набралась сил! А ты как лето-то провела? — Ничего особенного, в общем… — неуверенно протянула Мира. Действительно, много ли интересно в простом сидении на даче сначала у одной, а потом у другой бабушки? И, по правде, она хотела тактично отказаться, сославшись на какую-нибудь очевидную вещь, которой всегда верят, типа большого списка литературы, домашнего задания, но, как выяснилось позже, вежливый вопрос «Хочешь поехать на дачу?», заданный с определенной интонацией, подразумевал под собой лишь опции выбора «Да» или «Да, конечно». Мира просто сухо кивнула, но всех это, кажется, более чем устроило и ее тут же отправили собирать чемодан, в который она положила побольше книг с мыслями: «Чтение на свежем воздухе, смена обстановки — все к лучшему». Но проблема проявилась позднее, когда спустя всего лишь неделю Мира прочла все свои книги, что смогла уместить в чемодан вместе с парой платьев, и не стало отговорки, чтобы запереться в своей комнате одной. Пришлось выползать на кухню и участвовать в разговорах, в которых ненавидела быть объектом обсуждения, но почему-то очень часто становилась таковым. Временами Миру поражало то, как ее бабушкам хватало фантазии и памяти находить новые темы для ее обсуждения. Вот, вроде бы, и не случилось ничего, не поменялось в жизни, но все равно есть о чем поговорить. Иногда ей казалось, что у ее бабушек не два глаза и не два уха… — Я, наверно, пойду… — тут же добавила она, чтобы избежать неловкой паузы, и, попрощавшись с Евгенией Юрьевной, вышла из лаборантской, но через другую дверь, ведшую не в класс, а сразу в коридор. В коридоре, где стало уже не так много учеников, Мира поправила на плече сумку и пошла на четвертый этаж. Там, рядом с нужным кабинетом, ее уже ждал Эдвард, прислонившись к стене; сказал, что химичка пока им не доверяет, поэтому их и не пускают и они ждут ее здесь. Мира тоже прислонилась к стене, со вздохом опустив на пол сумку, набитую учебниками. Они молча стали ждать: Эдвард с кем-то переписывался, а Мира открыла купленную вчера книгу. Обложка приятно хрустнула, страницы приятно зашелестели, и первая глава начиналась эпиграфом — высказыванием Борхеса… —•••— Как и полагалось, по рассадке, записанной на недавнем классном часе Евгенией Юрьевной, Мира с Эдвардом заняли вторую парту в ряду у окна, как только прозвенел звонок. Учительница зашла в кабинет вместе со всеми; сухонькая, не очень высокая старушка, но шла она к своему столу, гордо распрямив спину. У нее было круглое лицо, испещренное морщинами (не то, что бы их было много, но тем не менее они были), карие глаза и светлые волосы, тронутые сединой, причем то ли росли они так, то ли эта женщина укладывала их таким образом специально, но лежали они в довольно объемной «шарообразной» прическе. Мира как-то призналась Эдварду в том, что, по ее мнению, эта хрупкая учительница со своей «укладкой» похожа на одуванчик, но парень предположил, что, по всей видимости, ее недавний химический эксперимент закончился взрывом или чем-то вроде. «Ее как будто током шандарахнуло» — сказал он тогда. И надо сказать, так считала большая часть 8-го «Ф». — Итак, восьмой класс, — учительница обвела ребят взглядом, — я рада видеть вас на своих уроках. Наконец-то мы с вами будем видеться теперь не только на заменах. — Мы вас уже любим! — выкрикнул с задней парты одноклассник. Учительница широко улыбнулась, показав свои белые зубы, и про себя Мира тоже с улыбкой поняла, откуда у нее эти самые глубокие морщины на лице, тянувшиеся от уголков губ до крыльев носа. — В этом году вы начинаете изучать химию, и, я надеюсь, вы будете учиться на хорошие оценки, а не лодырничать. Она представилась как Елена Викторовна (Морозова, как позже узнала Мира) и сразу же перешла к насущному предмету — химии; сказала открыть тетради и записать тему: «Введение в химию». Мира тут же обратила внимание на почерк, он был почти каллиграфическим, за исключением печатной буквы «т», которую учительница тем не менее выводила так же красиво, аккуратно и не спеша. Но больше чем писала на электронной доске, она все-таки говорила, то, что полагается рассказать на вводном в науку уроке: понятие химии, небольшая историческая справка и, конечно, техника безопасности. На стене напротив окна висели два больших брезентовых плаката, таблица растворимости и Менделеева, и Елена Викторовна практически весь урок простояла рядом с ними, задавая классу вопросы. Мира тихонько шептала себе под нос ответы на них и с улыбкой прикусывала изнутри губу каждый раз, когда кто-нибудь из класса или сама учительница озвучивали правильный, такой же как у нее, ответ. На вопрос Эдварда, слышавшего весь бубнеж соседки, почему она не поднимет руку и не ответит, Мира только неопределенно повела плечом. В самом деле, это было ей ни к чему. По своей натуре она предпочитала больше слушать; и потому сейчас именно с упоением слушала глубокий, плавный, но не немного угловатый из-за возрастной старческой хрипотцы голос, гортанно тянувший ударную букву «о», рассказывавший сейчас об искусственно полученных элементах в периодической системе. Звонок прозвенел ровно в тот момент, когда Елена Викторовна закончила показывать различные виды колб: плоскодонные, круглодонные — и класс подорвался с места. Больше, чем физкультуру, Мира с трудом терпела следующий после химии урок — географию. Как-то с самого начала не заладились у нее отношения с этим предметом. Может, оттого, что однажды в детстве бабушка отобрала у нее выпуск «National Geographic» после того, как увидела полуобнаженные фотографии какого-то там африканского племени, а после — и вовсе запретила внучке читать этот «вульгарный» журнал; а, может, просто не сложилось — бывает. Но если в пятом классе все шло еще более или менее гладко, когда учитель включал им документальные фильмы про животных и практически не трогал весь урок, то в злополучном шестом их передали в другие руки, и тут Мира поняла, что с географией ей больше не сжиться никогда. Галина Петровна была женщиной в возрасте с какими-то квадратными чертами лица, и говорила она, по мнению Серовой, «с громкой грубостью и давно уже оглохла от своего голоса», но при всем вышеописанном умудрялась носить нежных оттенков рубашечки и кофточки, дополняя их шелковыми платочками, повязанными вокруг шеи. И в отличие от остальных уроков, на географии Мира всегда развлекала себя чтением, пропуская многие вещи мимо ушей. Собственно, сегодняшний день не стал исключением. Как только все расселись по своим местам, поздоровавшись с учительницей, Мира достала из сумки свою «Фламандскую доску», открыла на заложенной странице и принялась читать. Она уже давно перестала стараться не то, что слушать и вникать, а даже делать вид, будто ей хоть сколько-то интересно. Поначалу, конечно, было как-то совестно, а потом успокоилась — на нее не обращали никакого внимания. Серова давно уже потеряла счет времени и уже не слышала, о чем так увлеченно болтала Галина Петровна… Но она подскочила на месте как ошпаренная, когда грубой громовой возглас: «Ты меня слышишь?!» — проносится по классу. Мира хотела было вновь вернуться к чтению, от которого ее так бестактно и нагло оторвали, как вдруг почувствовала кожей спины неприятную тишину и оглянулась, а, увидев, что весь класс смотрит на нее, и вовсе вскочила на ноги, покраснев до корней волос. По классу пробежался смешок. — Что это ты там, девочка, делаешь, — подозрительно спросила Галина Петровна, ни коим образом не пресекая смех (и, кажется, она и сама в шаге от того, чтобы улыбнуться), — что ты так подскакиваешь? Мира опустила голову, поджав губы и прикусив нижнюю изнутри, сжала рукой столешницу. — Скажи, девочка, о чем мы сейчас говорили? — спросила Галина Петровна, делая ударение на каждом слове. «О какой-нибудь ерунде» — пронеслась верткая мысль у Миры в голове, и она услышала, как Эдвард сбоку стал нашептывать ей ответ. — Не знаю, — машинально ответила Серова, мотнув головой, и продолжила сверлить глазами пол. — Ах, не знаешь? Не знаешь, потому что не слушаешь! — «с громкой грубостью» начала корить Галина Петровна, стукнув кулаком по ближайшей парте, и от каждого восклицания Мира стискивала зубы сильней. — Чем ты там занимаешься? У тебя телефон? — Нет… — Нет? — удивилась Галина Петровна. — Скажи-как мне тогда, ребенок, что такое эмиграция? — она особливо подчеркнула первую букву в последнем слове. — Переезд из одной страны в другую, — начала Мира сквозь зубы, и краснота уступила место бледности, — предполагает… — Что ты говоришь? — переспрашивает учительница. — Я не слышу. Ты не знаешь? — Это переселение из одной страны в другую! — нетерпеливо выкрикнул особо громкий одноклассник. — Так, я не тебя спрашивала! — прикрикнула на него Галина Петровна, опять стукнув ладонью по ближайшей парте. — Ты знаешь — молодец, сиди и молчи! Я же вижу, что девочка не услышала, может, не поняла, но если она не знает, я хочу, чтобы она разобралась. Ты меня понимаешь, девочка? — спросила учительница уже у Серовой. — Но, Галина Петровна, Мира знает ответ, — вдруг вмешался Эдвард, прежде, чем подруга успела кивнуть. Галина Петровна вопросительно посмотрела сначала на него, потом на Серову, и Эдвард тоже, мол, скажи ей! — Нет, я сказала неправильно, — ответила Мира тихо, — я отвлеклась. И села. Уже не красная, не бледная, но все так же крепко сжимая столешницу. А Галина Петровна как ни в чем не бывало продолжила урок, вновь увлеченная своим разговором, а Мира сидела и глядела в одну точку на столе, не смея снова взять книгу в руки, словно от прикосновения к обложке ее могло ударить током. Эдвард тихонько толкнул ее в бок, но подруга отмахнулась. До конца мучительного урока десять минут, но время на таких уроках и в подобные моменты превращается в густую смолу, что все тянется бесконечно долго. Мира часто поглядывала на часы. 7 минут… 6… 6… 5… Класс начал потихоньку просыпаться и самые нетерпеливые уже начали шуршать портфелями. Серовой же вообще хотелось поступить куда более неуважительно еще пол урока назад; и только когда прозвенел звонок и Галина Петровна перекрикнула его: «Спасибо, дети, идите на перемену!» — девушка буквально вылетела из класса, прижав к груди все, что до этого лежало на ее столе, раньше Эдварда, и остановилась ждать его за дверью, попутно пихая географию в сумку. Друг нашел ее на скамейке в рекреации. — Все нормально? — спросила он. — Да, оставь это, — ответила Мира, скромненько улыбаясь. — Мне не привыкать… — Не понимаю, почему ты никогда не споришь с ней? — А с чем спорить? Я ведь действительно отвлеклась… — Но ты ведь знала ответ! — Эдвард всплеснул руками, убеждая подругу. — Мало-ли-какой-там-ответ… — пробубнила Мира. — А если она тебе два поставит за это? — Поставит… — она пожала плечами и отвела взгляд. — Пусть.       Эдвард глубоко вздохнул: не понимал он ее. Легкая улыбка тронула Мирины губы.       Из громкоговорителя в стене раздалось шипение и затем раздался голос Громыча: «Ребята, напоминаю, через 15 минут в актовом зале начнется банкет, посвященный 1-му сентября. Все желающие приглашены! Спасибо». — Пойдем? — Эдвард кивнул в сторону громкоговорителя. Мира недоумевающе нахмурилась. — Да знаю я, что ты их не любишь! Но надо же иногда что-то в жизни менять. — Это да… разумеется, — кивнула Серова. — Но там громко… много людей… и я совсем не представляю, что делать… — Выступать на сцене, конечно! — воскликнул Эдвард, драматично взмахнув руками. — М-м-м, это вряд ли… — неуверенно протянула Мира, поджав губы; пальцы невольно потянулись к кольцу на среднем пальце и начали его крутить. — Ты знаешь, я не могу… — Пф, глупости! Но ты могла бы попытаться! — настаивал Эдвард. — Ну, давай, пойдем! — Почему ты говоришь так, будто от этого зависит твоя жизнь? — поинтересовалась Мира. Ее даже в какой-то степени умиляла настойчивость друга, да и, будем честны, ей это было приятно — кроме него, никто так не делал в ее отношении. — Ну, скорее твоя… Э, в любом случае, — перебил он сам себя, — должна ты уметь побороть свои страхи. Мира опустила голову, поджала губы — задумалась. Да, наверняка, однажды ей придется выйти на сцену, говорить перед людьми… — Ну, пойдем! Чего тебе стоит? Выступим и уйдем. — Ты как-то слишком настойчив… — пробормотала она. — Ну, давай! Ты же хорошо поешь! — Ты же знаешь… — Так, Мира! — прервал ее вдруг Эдвард твердо. Серова подняла на него удивленные глаза. — Я знаю, что ты умеешь. Мы пойдем и выступим. Ничего же страшного не случится.       Девушка опустила глаза, разглядывая носки своих бежевых кед. Может, Эд прав — что может случится, если она выступит? Мира пробубнила сдавленное: «Хорошо». — Хорошо, — повторила она тверже, поднимая голову. Ничего с ней не случится. — Только ты со мной. — Ну, конечно! — обрадовался Эдвард. — О чем разговор! Сейчас…       Он умчался к кабинету Громыча, находившийся через один от кабинета географии, в той же рекреации. Оттуда Вишнев через минуту вышел вместе с директором, который добродушно ему улыбался, и с черным гитарным футляром в руке. Они о чем-то переговаривались, но в какофонии голосов Мира не разобрала слов. Когда Эдвард повернул голову в ее сторону и Альберт Евграфович тоже посмотрел на нее, она несмело подошла к ним. — Давно ты, Слава, не выступала, давно, — сказал Громыч, добро усмехнувшись. — И что же за день сегодня особенный?       Говорил он всегда, будто шутя, ехидно улыбаясь. Но это ехидство не было злым, колющим, оно было проницательным. И глаза Громыча в этот момент начинали так по-особенному искриться: задорно ли, добро — Мира никогда не могла до конца разглядеть. Но точно знала — не зло. Ей вообще иногда думалось, что очки директор носит только для вида, может, солидности, а так — они ему не нужны — он и так все видел. И говорил Громыч так мягко, по мнению Миры, словно щекотливая пылинка, блестящая на солнце. — День, как день, — смутившись, ответила Мира. — Ну, почему же? — возразил директор. — Вон, погода хорошая и концерт сегодня, — и он многозначительно посмотрел на гитару Эдварда. Точнее, просто посмотрел, а многозначности никакой и не надо было. — Вы не думайте многого… — Ой, Мир! — махнул на подругу рукой Эдвард. — Не слушайте ее Альберт Евграфыч, она отлично поет. Только выступать боится.       От его слов Серова смутилась еще больше и отвернулась. Громыч обвел глазами парочку и, крякнув напоследок: «Ох, ребятки» — пошел на первый этаж. — Эй, Мир, ну ты чего? — спросил Эдвард, тронув подругу за плечо. — Ничего, — машинально ответила она. — Пойдем. — Я знаю, ты волнуешься, — Вишнев догнал ее на лестнице, — но я буду рядом. Если что, подпою тебе. — А что играть-то будем? — Давай «Дороги», — предложил Эдвард воодушевленно, — или можно «Ленту». А хочешь, споем все вместе. — Я подумаю, можно? — Конечно.       Мира видела, как карие глаза друга загорелись, как на его щеках появились ямочки от улыбки; почувствовала, что постепенно, по мере того, как они подходили к актовому залу, уверенность ее отчего-то испарялась. — Эдвард, — остановила вдруг Мира друга, раскручивая кольцо пальцами. Он обернулся, — ты обещал сюрприз… — А ты только ради него согласилась выступать, что ли? — лукаво спросил Вишнев, по-лисьи шутливо сощурив глаза. — Нет, я… — Да расслабься, — сказал парень, лучезарно улыбнувшись, — все еще впереди. Тебе понравится. Мира, вздохнув, кивнула и растянула губы в улыбке. Они вошли в актовый зал. Там постепенно собирался народ: ученики, некоторые учителя. Скамьи со спинками были сдвинуты к дальней стене, чтобы посреди зала можно было танцевать; у боковых стен стояло по две парты, чтобы можно было с удобством разложиться с принесенной едой. Основной свет погасили и горели только яркие огни, розовые и кислотно-зеленые, отражавшиеся от диско-шара, который пулял бликами во все стороны. Из колонок била музыка — по мнению Миры, оглушительно громкая, с безыскусным и прилипчивым мотивом. Серова села на скамью в самом темном углу и поставила сумку с учебниками на пол, поведя плечом — болело. Пока Эдвард рядышком раскладывал гитару и кому-то печатал сообщение, девушка без интереса, как фильм, рассматривала собравшихся: кто-то болтал, смеясь в голос, кто-то извивался под музыку, кто-то ел в уголке… Ничего интересного. К их скамье подошло двое парней — явных старшеклассников. Увидев их, Эдвард встал, лучезарно улыбаясь, поздоровался с обоими, дружески хлопнул их по плечам. — Ребята, знакомьтесь, — восторженно сказал Вишнев (ему пришлось прямо-таки перекрикивать музыку) и, когда все трое посмотрели на Серову, она встала, — это Мира, я вам про нее рассказывал. Мира, это Ян и Валентин, они хотят создать свою группу, и мы к ним присоединимся — это мой тебе сюрприз. Всем своим видом девушка показывала свое недоумение, изумление и другие вопросительные эмоции. Группа? Это и был сюрприз — она не ослышалась? Мира пожала ладони новых знакомых, — шершавую, как доска, Яна и наполовину скрытую длинным рукавом Валентина, — сверля глазами их прикосновения; сдавленно представилась в ответ, зачем-то еще прибавив: «Серова». — Мы договорились, что с тобой выступим, — объяснил Эдвард подруге, — чтобы они посмотрели, как ты поешь; я-то им уже играл. Я, конечно, говорил им, что ты красиво поешь и все такое, но лучше ведь все смотреть в живую. — Считай, тест-драйв, — добавил Ян.             Голос его был низок, басист и немного хрипловат, словно грубой наждачкой тесали доску. Да и сам Ян был будто вырублен из дерева: скуластое лицо, прямой подбородок, нос с горбинкой, рельефные мышцы на руках, которые были видны из-под его джинсовой безрукавки с нашивками, осанка соснового ствола.       Но все эти слова, конечно, Миру не утешали. Парни эти, безусловно, молодцы, что не поверили Эдварду на слово, но теперь девушка ощущала себя болонкой на выставке собак; она должна была показать трюки, которые умеет, и судьи решат, давать приз ее хозяину или нет. Мира посмотрела на друга, ища хоть какой-нибудь поддержки, но глаза Эдварда светились таким восторгом, такой радостью и надеждой… Нет, девушка тряхнула головой. Она не могла его подвести… Мира кивнула, села на скамью; живот свело от волнения, в горле скопился ком. Она сверлила глазами сцену перед собой, как, бывает, в трансе прожигают глазами бездну пропасти, теребила кольцо на пальце, а вся бившая из колонок музыка слилась в монотонный шум, и девушка слышала только, как её сердце бездумно тыкается в ребра, словно собака. — Эу, Серая! — крикнул Ян; девушка вздрогнула и посмотрела на него. Оказалось, ей. — Выступала раньше? Мира кивнула, но вышло не слишком уверенно; парень отвернулся. Ей казалось, что он, как и все, уже просканировал ее когда-то там и теперь ему «все с ней понятно». Но раз все понятно и так, зачем бы он стал тратить сейчас свое время? Мира отмахнулась от мысли, что он делал одолжение Эдварду.       Но лучше ей от этого не стало. Детские страхи побороть трудней прочих — они самые сильные. Мира отнюдь не соврала насчет того, что выступала, но это было всего один раз и так давно, что едва ли по этому можно судить об ее теперешних навыках. Тогда некоторые ученики 1-го «Ф» должны были выступать на концерте, посвященному 9 мая. В их числе была и Мира, и между тем, чтобы читать стих или петь песню, она выбрала второе (с Эдвардом они тогда не были знакомы). Серова все отрепетировала старательно — лучше и быть не могло. Пригласить на концерт обоих родителей, правда не удалось, так как отец в то время не мог приехать с работы, а вот мать вполне могла отпроситься и пообещала именно так и сделать. И Мира трепетала — первое ее выступление! Выпросила у родителей нарядную блузочку с рукавами-фонариками, к которой приколола школьный бантик из георгиевской ленты, собрала волосы заколкой с ландышами и гордо пошла в актовый зал. Конечно, и волновалась она тогда сильно — а как без этого? Но душу грела мысль, что скоро на концерт придет мама и будет смотреть на свою дочь, возможно, гордиться, и похвалит потом. Только что-то пока ее не видно… Мира все выглядывала мать в зале, пока стояла за кулисами, когда вышла с микрофоном на сцену. И не найдя, почувствовала, что к горлу подступает ком; голос в песне задрожал, сорвался, сфальшивил… Инна Валерьевна не пришла. Как оказалось позже — забыла. Мира тогда расстроилась до слез. А потом в шутку как-то сказала об этом на семейной посиделке, на что получила от бабушки: «Ну, Мируш, понимать надо, что мама-то твоя не просто так пропустила, а деньги зарабатывала, не только себе, между прочим», — и после этого не захотела весь оставшийся вечер говорить ничего вообще. Действительно, думала девочка потом, когда они с родителями ехали домой, зря она обижалась на мать — она ведь не только для себя работает… Но вот в чем фокус: выступала Мира впоследствии не единожды (не скажем, что часто), а никогда не видела в зале того, кто мог бы поддержать ее, поймать, если она вдруг упадет в бездонную темноту зала.       Из мыслей ее вырвал голос директора; музыку убавили, и он начал говорить в микрофон, встав перед сценой, на него направили белую лампу. — Не хотел я, ребятки, отрывать вас от веселья, — начал директор, загадочно сверкнув очками, — но у меня есть две вещи, которые мне нужно вам сообщить. Прежде всего, поздравляю вас с началом нового учебного года и хотел бы сказать несколько слов. Вот эти слова — Кирпич! Лук! Крик! Маска! — по залу прошелся смешок. — Медицинская, разумеется, — снова смех. Громыч подожал, пока все успокоятся, и продолжил. — Редко у нас 1 сентября кто-то выступает, но я не вижу ничего плохого в том, чтобы ломать традиции. Итак, послушаем.       Он ушел, освободив ребятам место перед сценой. Мира, набрав воздуха в легкие, вышла из тени вслед за Эдвардом. Но воздух — не успокоительное. Жизненная необходимость, петля на шее — что угодно, но не это. Им вынесли заранее приготовленные микрофоны. «Ленту» — шепнула девушка, и Эдвард, кивнув, начал играть проигрыш, — два квадрата, — и Мира запела: Есть такие дороги — назад не ведут. На чужом берегу я прилив стерегу. Паруса обманув, ветер стих навсегда, Плоским зеркалом стала морская вода…       Пела она, как многие сказали бы, как говорил Эдвард, весьма недурно, красиво, и вообще, чего она спрашивается, боялась? Ветер, брат ты мой, ветер, за что осерчал? Хороню в себе боль и венчаю печаль. Бурунами морскими пробежать нелегко, Вспоминая мое имя, прикасайся рукой…       Голос у Серовой был звонким, немного с горечью и оттого островатым, но абсолютно чистым, как какая-нибудь капелька росы. Конечно, он дрожал сейчас, особенно на высоких нотах — ком в горле мешал нормально петь. Но сама Мира слышала себя по обыкновению писклявой или скрипящей. Только сталь твоих глаз не забыть никогда, А в груди ледяная морская вода. Обернуться бы лентой в чужих волосах, Плыть к тебе до рассвета, не ведая страх, Шелком в руки родные опуститься легко, Вспоминая мое имя… Как только Эдвард отыграл проигрыш, — два квадрата, — Мира сорвалась с места под аплодисменты, схватила сумку и вылетела из зала. На первом этаже прохладно. Девушка прислонилась к стене, закрыв глаза. Лицо горело, будто в бреду, сердце стучало быстрей прежнего, разгоняя жар и кровь. Музыка из зала была слышна даже здесь: снова какая-то прилипчивая, незнакомая… — О, Мира! — окликнул Эдвард, спустившись с лестницы. Новые знакомые — за ним. Серова открыла глаза. — Ты чего убежала? — Мы же исполнили песню… — Но убегать-то зачем? — беспечно спросил Вишнев, разведя руками. — Там шумно… и душно.       Мира отвернулась к окну в дальнем конце коридора. Ей хотелось домой, в свою крепость, откуда видно море, уйти и забыться книгой, будто всего этого дня не было. — Ну так, что думаете по поводу песни? Красиво поёт, да? — воодушевленно поинтересовался Эдвард у новых знакомых. Они переглянулись. — Чë думаешь? — спросил Ян у Валентина. Тот неопределенно пожал плечами. — Зажатая, — глухо ответил Валентин. Он вообще был весь закрытым: одет во все темное, мешковатое, половина лица закрыта черной маской. Единственным выделяющимся цветным пятном в его образе были светло-голубые волосы в тон глазам. — Бля, не догадались, — саркастично закатил глаза Ян, вскинув руками. — Поет хорошо. Чисто, — добавил Валентин. — Подаешь надежды, — поддержал друга Ян, обращаясь уже к Мире. «Её ещё можно обучить новым трюкам, еще не все потеряно» — пронеслось скользкое у нее в голове. Но ради приличия и как-то рефлекторно, девушка кивнула ему в ответ. — Так группа будет? — радостно спросил Эдвард, засияв. — Гайка поможет, — вдруг сказал Валентин. — Кто? — удивился Вишнев, и Мира про себя задалась тем же вопросом, нахмурившись. — Точно! — согласился Ян. — Короче, щас топаем к Гайке, и там решим че да как.