Dirty

О приближении Артемия Бураха можно было судить по тяжелому дыханию на лестнице, не менее тяжелым шагам и приглушенному звону стекла о стекло. И как он не разбивает все эти бутылки, распиханные по карманам рабочих штанов? В комнату, впрочем, вошло что-то больше похожее на брезентовую палатку, чем на Бураха, каким Анна Ангел его запомнила, впервые увидев возле дома покойного Исидора. Они с Петром тогда пришли посмотреть, услышать что-то о произошедшем. Несмотря на нелюдимость, которая была основой их дружбы – пришли. Страшно дело! Убийство. Смерть. Да еще кого убийство, чья смерть… Исидора Бураха. Сейчас смерть и убийства стали обычным делом. Дом, зараженный песчаной язвой, скрипел от боли, проникающей в самое нутро его кирпичей и половиц, стонал нечеловеческим голосом, сам собой, и больные, скорчившиеся на полу или бродящие, едва видящие что-то из-под повязок – были его многочисленными ртами. «Убей, убей нас, прикончи, чтобы не мучались…» Надрывался, захлебываясь слезами, ребенок в кроватке, украшенной рисунками быков. «Спаси, спаси меня, пожалуйста, мне страшно одному!» Бурах хлопнул дверью о стену, сделал сиплый вдох и выпалил: - Ты что здесь делаешь?! Анна стрельнула глазами на ребенка, потом на Бураха, потом уставилась в пол, рядом с ножкой кроватки. - С ума сошла?! Праведный гнев, вообще-то. Даже Анна, понимая прекрасно, что в человеческих отношениях не смыслит, находила злость Бураха правомерной. Пару дней назад он так же, пыхтя, завалился к ней в Вербы, с грехом пополам представился доктором и уговорил выпить поблескивающую желтыми солнечными бликами настойку на травах. Профилактика. Иммунитет. И Анна проиграла битву за свою физическую неприкосновенность и чистоту. Приняла из больших рук, на которых в трещинах кожи виднелось нечто темное, засохшее (только бы не кровь, только бы не кровь, только бы не кровь) – бутылку с настойкой, приложиться к ней губами и выпить. «Верь мне, верь мне» - молчаливо твердили глаза Бураха, который с упрямством проследил за выполнением профилактики. Потом вроде как улыбнулся – под маской было не понять. - Дом заражен, здесь опасно, ты совсем меня не слушала? - ворвался в ее сознание голос из настоящего момента. - Слушала, - отозвалась Анна, но Бурах ей явно не поверил. - Сказал же не выходить из дома! Ребенок завопил пуще прежнего, а на лестнице раздалось шарканье и скрип половиц. Бурах обернулся, хмуря русые брови, потом зло поглядел на Анну. - За ребенка в Управе назначена награда! – выпалила Анна, отступая от него не полшага, - Но я не из-за денег пришла. Не из-за них. Я много плохого делала. Но я не плохая, правда. Я хочу его спасти. С лестницы донесся стон, и Бурах захлопнул дверь, создав отсрочку от появления больных – в пару секунд. - Его родители умерли… И если бы я только могла. Я пришла… чтобы его унести. - Это не твоя забота! – Бурах зарычал медведем, сделал широкий шаг, за который преодолел расстояние до кроватки. Младенца, с головой укутанного в тряпку, взял одной рукой, а другой – мертвой хваткой вцепился в руку Анны повыше локтя. И если бы не толстая фуфайка – оставил бы синяки. - Пожалуйста, можно я отнесу младенца сама? Пожалуйста… Они тогда полюбят меня… Воздух стал удушливым, с привкусом гари, трупного разложения и сырой земли. Жалобно завывая, двое едва волочащих ноги человека открыли дверь и направились к Бураху. - Пожалуйста… - Я замолвлю за тебя словечко. Фактически закрыв Анну собой, прижав ее лицом в район груди, Бурах совершил некое вальсовое па – растолкал больных плечом – и вытащил Анну на лестницу. Три пролета протащил её за собой и выволок на улицу, не очень-то вежливо дернул за руку, отпуская. - Всё. Иди домой. - Но… - Ничего слышать не хочу. Ты хоть понимаешь, сколько вдохнула её спор? - Спор? – у Анны побледнели губы. - На, на, держи, - Бурах впихнул в её ослабевшие руки две бутылки с рыжеватой жидкостью, в которой медленно поднимались пузыри, - Держи уже! Всё, выпей одну сейчас, другую дома. Я очень тороплюсь. Зайду потом. Марш отсюда! Бегом! Анна так сильно боялась заболеть, когда песчанка накрыла Жильники. И совсем не боялась сейчас, когда влезла, как дура, в зараженный дом. Болезнь настигла ее этой же ночью. В темный час после полуночи дышать стало тяжелее, кожа высохла и начала чесаться, мучительно захотелось пить, а потом тело захватил жар, от которого тонкая ниточка связи с реальностью тут же оборвалась. Анна то часами занималась одним лишь тем, что дышала, слыша сипение и обдирающий легкие хрип, то принималась беззвучно смяться над собой, упиваясь всей абсурдностью ситуации и близостью конца. От страха она всегда смеялась. Наверное, поэтому прижилась в цирке. Там не было никакого личного пространства. Там не было времени наедине с собой. Там не было ничего по-настоящему чистого. Там не было ничего по-настоящему своего. Постоянного. Там она сломалась, превратилась в безумную куклу на шарнирах. О ней никто и никогда не заботился. Поэтому стремление отмыться от грязи, защитить себя от прикосновений – было той заботой, которую она давала сама для себя. Обнимала себя под фуфайкой. Отмывала руки кисло пахнущим мылом. А теперь ее горячее от лихорадки тело обнимают грязные бинты. Но так даже лучше. На кожу страшно смотреть. Анна жалкая, больная, уродливая. И что самое страшное – в неё проникло нечто чужеродное. И такое смертоносное, что прожигает изнутри болью, едва совместимой с сознанием. …Доктора вызывали у Анны благоговение, о котором она никому не говорила. Себе-то едва признавалась. Как-то раз, когда она, будучи уже популярной акробаткой, на репетиции упала с шара и порезала ногу об острый камень, её отнесли к сельскому врачу. Село было большое, а больница являла собой плоское каменное здание. Анна тогда даже про боль позабыла – таким оно было красивым. С изразцами снаружи, с кафелем внутри, со шторами на окнах, с людьми в кипельно-белых халатах, с едким и свежим запахом чистоты… Рану ей промыли и зашили, и всё, что она запомнила – это тёплые руки и мужской голос. - Не теряй сознание, держись, держись, давай же… Ну, дыши через нос. Сейчас боль отступит, я сделал укол. Рука Бураха под ее головой удерживает от ударов об пол, зато ноги сучат по доскам так, будто она решила отплясывать. Зубы приходится размыкать горлышком бутылки. Очередная микстура безвкусная, и в светлых глаза Анны немая мольба: просто хватит, прекрати меня пытать. Таблетки горькие, как будто мыло перемешали с перцем и глиной и заставили это жевать. Вода булькает в горле, Анна кашляет, чувствуя, как острые краешки царапают и без того повережденное горло. Потом темнота, которая длится неизвестно сколько и которую снова прерывает топот, сопение и звон стекла. - Я принес кое-что получше таблеток. Бурах так улыбается, щурит зеленые травяные глаза, будто это весело. Неужели ему правда весело тащиться к ней в неизвестно какой раз и вступать в очередную битву с болезнью. Всё равно, что отгонять волну от берега. И знать, что она снова накатит, выше и страшнее – и зальет с головой. Во рту вкус хуже, чем у морской воды. Та была горько-соленая, и Анна, в облепившем тело мужском трико, которое ей дали, чтобы в нем искупаться, долго брезгливо отплевывалась. Но потом невесомость соленой воды вновь привлекла ее, заставила разбежаться и нырнуть. Анна загребает по воздуху руками, будто старается выплыть, но глотает. Нечто, отдающее не йодом, а настоящей кровавой медью, металлом, от которого сводит скулы, а желеобразная субстанция лезет из горла прочь, вызывая прилив слюны, которая давно, кажется, прекратила свою секрецию. - Лучше? Ей не лучше, не лучше, не лучше. После сна, в котором она долго трясется в кибитке по разбитой осенней дороге в дожде, Анна просыпается в поту, с холодными ногами и руками, горящим комком в груди, почти без возможности вздохнуть и с сердцем, бьющимся у горла. Она тряслась в лихорадке почти сутки? Часы бьют одиннадцать вечера. Она лежит, смотрит и пытается не умереть. Сил не хватает, желания жить тоже. Тяжесть её грехов, непреподъемная глыба вины – это не кожаный шар для выступлений (а он довольно тяжелый), не изящный обруч для кручения – это орудие, от которого трескаются рёбра. Когда на лестнице раздается топот и сопение, но не раздается звон бутылок, Анна пытается рассмеяться. Трясется пуще прежнего, но может выдавить только короткое сипение – да слезы из глаз. Это уморительно смешно! - Прости, имунники закончились, панацея тоже… - Ну и хорошо, - сипит Анна едва слышно. Она больше не хочет бурды из травы и крови. - Вот угораздило же Грифа и Петра заболеть тогда, когда эта сука решила со мной играть… - Кто выигрывает? – губа треснула, но Анне не жалко. - Я! – гаркнул Бурах, жестом фокусника извлекая из кармана бумажную коробочку, - Открывай рот. - Что это та… Стрелки часов бегут так, как совершенно не должны этого делать. Быстро-быстро, прямо на глазах. Анна уже предчувствует гулкий перезвон, воспевающий полночь. Но вместо этого слышит отвратительный шорох картона на зубах – и песка на языке. Какая-то сухая, с комочками и облачками пыли, оседающей на нёбе, субстанция – сыплется ей в пищевод. Видимо, она говорила слишком медленно, а Бурах, выглядящий так, что краше в гроб кладут – оказался всё-таки проворней бывшей циркачки. Порошок облепляет гортань, стенки горла, так, будто на них вообще есть влага. Он цепляется намертво – и с жаром входит прямо внутрь слизистой, внутрь плоти. Если Анне раньше казалось, что она съела перца, так то была разминка – теперь настоящее облако колючей боли разгорается в груди. Из глаз брызгают слезы, и Анна пытается одновременно вздохнуть и откашляться, но в итоге от недостатка кислорода перед глазами темнеет – и обморок решает заступиться за её разум и тело. Когда сознание возвращается, дыхание у Анны поверхностное и сиплое, но судороги и жар заметно отступили. Она лежит головой на ляжке Потрошителя, а тот деловито пихает за щеку хлеб и еще и таном его запивает. - Первый раз за день ем, - поясняет он, - Ты последняя была. Хочешь? - После тебя? Ни за что! Бурах пожимает плечами и жует. А Анна с удивлением понимает, что может и сесть и даже встать. И что часы показывают пять минут первого, а значит - обморок и чудесное выздоровление уложились в несколько минут. - Что ты мне дал? - Порошочек. Почти как панацея, только больнее. Прости. - Та гадость, которую дети… - В конце концов, ты взрослая, потерпишь… Капелла нежная девочка, ей нельзя было… - …Дети смешивают своими грязными ручонками… бог знает в чем, а потом… Бурах непонимающе нахмурился и поглядел на Анну, допивая тан. Она встала, вытерла лицо рукавом фуфайки. Помогло плохо. Вокруг рта у нее как клоунская побелка – прилипли остатки порошочка. - На панацею очередь, наайзе, надо было к отцу в список проситься, да. Глаза у Анны дикие. - И не шляться по зараженным районам. Глаза Анны шарят по мебели, и Бурах встает на ноги, деловито отряхивая руки от крошек. - Даже Петр сидел дома, как миленький… - Неправда! Он ходил к степнякам, я знаю! – тыкает пальцем Анна, и по лицу Бураха понимает, что тот прекрасно в курсе ночных шатаний Стаматина. - Ты мне благодарная должна быть, - голос его исходит уже из другой комнаты, - Порошочек убивает ВСЕ микробы! Снаружи и внутри тебя! Ты теперь обеззаражена. Анна хлопает глазами, пытаясь принять на веру очередное заявление гениального врача Артемия Бураха, а тот с лестницы добавляет: - Если твирином шлифануть – вообще ни одной бактерии не останется! Схватив с софы, стоящей в заваленной вещами комнате, погнутый ковшик и металлическую терку, Анна вылетает на лестницу и швыряет ковш вниз, метя Бураху в голову. - Вон отсюда! За ним летит тёрка, но попадает мимо цели. Руки всё еще слабые после болезни. После болезни. Так странно звучит. Металл грохочет внизу, а потом голова Бураха высовывается в пролет. - Кстати, а на кой тебе столько посуды, ты же не готовишь… - Вон!!!