Рыцарь Храма Соломона

      Багровое марево качалось, плотно стискивая, давя. Больно. Вздохнуть бы.       — Очнулся? Пей. Просто сожми губами.       В губы ткнулось что-то влажное и мягкое. Губка какая-то. Эсташ сдавил её губами, втянул капли влаги, глотнул. Ох. Больно. Даже глотать.       — Тише-тише, не шевелись. Сейчас полегчает.       Эсташ подождал и жалобно замычал — не легчало. Что с ним?       — Сейчас подействует. Лучше?       Ну… Чуть-чуть как будто лучше. Эсташ с трудом разлепил ресницы на голос. Из темноты соткался силуэт. Эсташ моргнул, силясь прогнать пелену. Болело всё: грудь разрывало тупой тяжёлой болью, резало живот, пульсировало в руках и ногах, жгло плечо. Невыносимо. Где он? Что с ним? Вспомнил, и запоздалый ужас укусил в сердце. Резко, потрясëнно выдохнул, за что опять был наказал болью.       — Не шевелись! Тихо, тихо. Столько денег отсыпал, чтобы не прицеливались, и всё равно чуть не угробили. Не бойся, здесь не опасно. Лежи спокойно. Тебе нельзя двигаться, дыши тоже медленно и не пытайся вдохнуть полной грудью. У тебя две раны самые нехорошие, остальное — мелочи. Сейчас совсем перестанет болеть — я тебя вытяжкой маковой пою, — но больше нельзя, к ней привыкают, потом не могут без неë. Двигаться нельзя, пока мясо хоть чуть-чуть не стянется. Голодный?       — Нет. — Голос был слабее самого лёгкого шороха.       — Тогда отдыхай. Но позже всё равно надо будет мясного бульона попить, даже через силу, ты и так четверо суток спал, не ел. Хорошо, что не кормили перед казнью, загнивать в животе нечему. И здоровенный ты, брат, на орденских харчах вымахал, до сих пор сам себя ешь. По нужде захочешь — говори, но если никого нет — громко не зови, лучше под себя сходи, чем крикнешь, а раны опять откроются.       — Ты кто? — На вопрос ушли все силы.       Силуэт наклонился и поднёс к своему лицу свечу. Эсташ бездумно смотрел на незнакомое лицо. А. Тот тип, который приходил в тюрьму поглядеть на пленников. Потом взгляд зацепился за одну знакомую черту, другую. Как мог Эсташ его не узнать?! Да он и не изменился совсем, разве что чудна́я иноземная одежда странно меняла, прятала знакомые черты, да густую бороду сменила тонкая полоска, обрамляющая разом помолодевшее лицо.       — Серж…       — Я. Тихо.       — А…       — Потом. Спи. Лекарь только завтра придëт. Снадобье больше не дам, будет больно. Выспись впрок.       — Куда больнее?       — Ну вот и узнаешь. Ничего, ты сильный, справишься. Спи.       Через два дня Эсташ оценил заботу. Ему казалось, что он попал в чистилище уже при жизни. Если бы было можно, он бы орал, но даже орать было нельзя, чтобы не разошлись раны. Просто каждое мгновение было пропитано болью. Эсташ безнадёжно скулил на одной ноте и малодушно думал, что проще было умереть сразу. Приходящий лекарь цокал, нюхал раны, обрабатывал их какой-то дрянью, перевязывал, подставлял ладонь под монеты и уходил, скептически качая головой. Как бы не оказалось, что Сержио невольно лишь продлил старому приятелю мучения. Один раз лекарь велел накормить чесночным супом — «через не хочу, Эсташ! Жри давай!» — и на следующий день почти воткнулся в рану на животе своим крючковатым носом и долго что-то там вынюхивал.       — Чё он своим клювом в меня лезет? Противно!       — Противно ему! — огрызнулся повеселевший Сержио. — Он проверял, не задело ли кишки.       — И? — Стало сразу не до ворчания.       — Благодари Бога, цела твоя утроба. И остальные раны тоже пахнут хорошо.       — Это хорошо, что хорошо, но всё равно больно. Сержио…       — Нет, я сказал!       Эсташ чуть не заплакал от обиды: в те минуты, когда бывший храмовник заходил кормить и переодевать, Эсташ каждый раз жалко канючил дать ему ещё хоть разок отвара от боли, но Сержио оставался неприступным.       — Нет, Эсташ, нельзя. Я видел, в кого превращаются те, кто не смог остановиться. Терпи, уже легче ведь?       — Сил нет терпеть. Ну хоть глоточек!       — Терпи, хорошо заживает, не гниёт, слава Богу. Ещё дней десять, и можно будет начать расхаживаться. Я раба купил. Армянин, местных языков при своём прежнем хозяине не выучил — был на тяжёлых работах. А теперь старый стал, как прежде уже не может. Его никто брать не хотел, а мне — то, что надо: тебя обиходить он сможет. Дьявол! С годовое жалованье денег отвалил, чтоб промазали, так всё равно чуть не убили, сволочи. Хорошо, что ты один светловолосый, а то ещё перепутали бы.       — Как заплатил? — вычленил главное Эсташ.       — Обыкновенно — взятку дал. Я принял ислам, как ты сам понимаешь. Служу. Не мамлюкам, там. — Серж махнул рукой. — Сельджукам, это другой султанат. Месяц назад случайно услышал, что Арагон разыскал пленных тамплиеров и выкупил своих. Жослен отговаривал, а я решил доехать. Нашёл караван, еле договорился с купцами, чтобы взяли. Не верил, правда, что ты можешь быть жив, но всё же… Я зря в тебе сомневался — твой святой покровитель трудится не покладая рук.       — Откуда ты узнал, что я могу быть тут?       — Жослен поддерживает связь с… неважно, с одним храмовником. О том, что ты с братом Робером был на Руаде, я от него узнал. Я имею право купить раба, но вас не продавали, увы, а столько денег, сколько отвалил за голову каждого арагонца посланник короля Хайме, я и за десять лет не заработаю. Ну вот. И я приехал — я очень торопился, но едва успел! — решил подкупить охрану. Жослен, конечно, бо́льшую часть денег дал, у меня столько нет. Ещё подумал: если не тебя, то хоть кого-то. Сказал, что ты — кровник моего господина.       — Кто?       — Тот, кого поклялся убить.       Эсташ молча вытаращился на старого знакомого.       — Так, а…       — Ну, нет. Смерть от стрелы — милосердна и быстра. Я сказал, что господин хочет убивать тебя долго. Они поверили, почему нет? Ну и как водится — обманули. Я хоть и принял ислам, а всё одно чужой. Они решили и деньги взять, и не отпустить тебя живым — одна стрела должна была пробить лёгкое, вторая — кишки повредить. Но это они плохо знают тебя и твою везучесть. Раны нехорошие, конечно, но ничего не повредило. Словно щитом тебя прикрыло. Бывают же чудеса на свете.       — Чудеса…       Эсташ откинулся на подушку и прикрыл глаза. Глаза защипало. Только сейчас он вдруг осознал, что все остальные мертвы. Все, совсем все. И хмурый Клод, и говорливый неунывающий Реми, и спесивый Рено, и… Все. Все, кто годами рассказывал легенды и истории своих родов, смешные случаи из детства и курьёзы в Ордене. Все, кто стал ближе родственников. Никого больше нет. Он остался один из всего гарнизона.       Коричневый и сморщенный от старости и солнца раб обращался с Эсташем бережно, что-то бормоча на своём языке. А когда Эсташ, устав терпеть, начинал подвывать от боли, садился рядом, клал руку на лоб и принимался тихо напевать протяжные печальные песни. Эсташ слушал, успокаивался и уплывал в тяжёлый сон. Ему снился дальний замок в горах, несущие прохладу зимние тучи, столы, ломящиеся от яств, и весёлые танцы.       Приходящий лекарь, немолодой одышливый араб, стал обращаться с Эсташем опасливо, из чего Эсташ сделал вывод, что дела его идут на лад.       — Он меня специально угробит. Он меня ненавидит.       — Я надеюсь, нет. Ты ж кровник моего хозяина, я ж очень прошу, чтобы ты не сдох. Скоро буду держать тебя связанным для правдоподобия. И ты, пожалуйста, изобрази скорбь.       — А что потом, Серж?       — Как только ты будешь в состоянии выдержать путь, мы уедем. У меня деньги кончаются.       — Куда?       — В султанат, в Кувану *. У меня там дом. То есть не у меня, а у Жослена. Он нанялся на службу к местному чиновнику. Не сразу. Три года мы в наёмниках мотались на самых дешёвых и опасных заказах. С речью тяжко пришлось: Жослен арабский и персидский знает, а армия-то на огузском говорит. Ну он быстро заговорил, а я еле-еле выучил. А потом его этот чиновник и приметил, повезло. Сельджуки давно не признают главенство монголов, внутри страны тоже неспокойно, то один мукта отказывается подчиняться султану и с податями мутит, то другой — всё как у короля с нашими баронами, короче, такая междусобойная грызня идёт — всегда есть к кому наняться. Чиновник хорошо платит. Жослен дом купил и рабов. Я считаюсь слугой.       — А мне-то куда?       Сержио устало сжал пальцами переносицу.       — Эсташ, ну ты на ноги встань сначала. Лекарь сперва даже браться не хотел, говорил — всё равно помрёшь. Вот как домой приедем, тогда и поговорим.       — Домой? В эту твою Кувану, что ли?       — Ну уж прости, другого дома у меня теперь нет. А ты по документам вообще раб. Еле купчую на тебя оформил.       От тихого бешенства у Эсташа даже прояснилось в голове и боль отступила на второй план. Раб, вон оно как. Красиво заговорил приятель. Оценив зверское выражение лица, Сержио мотнул головой:       — Нет, ты не думай, отрабатывать не заставлю, но тебе, за стену держась, в лучшем случае полгода ходить. Куда ты собрался? Поживёшь у нас, на ноги нормально встанешь, потом и будешь вспоминать, что ты католик и храмовник. Кстати, вот последнего лучше бы не вспоминать. Я не понимаю, что происходит в Европе, но то, что не надо возвращаться туда с криками «не нам, Господи, а имени твоему», видать и отсюда.       — Я не понимаю. Арагонец сказал… Сержио, какая ересь? Какая чёрная магия?! Как могли позволить схватить себя все братья? Мы же воины! Нас так много!       — Эсташ, я не знаю. Возможно, когда вернёмся в Кувану, Жослен уже получит весточку и расскажет нам. Не думай лишнего, твоё дело сейчас не помереть от ран. Всё. Отдыхай, не думай ни о чëм.       Дорогу до нового дома Сержио Эсташ почти не запомнил — в памяти осталась пропылëнная ткань повозки над головой, разноголосый гомон каравана, наплывающий волнами, духота и мучительная жара. Сержио договорился с караваном торговцев, раздобыл где-то крытую повозку и постарался устроить раненого с максимальным удобством. Не считая связанных рук и ног, разумеется. Петли на верёвках были слабые, и Эсташ вытаскивал из них запястья и лодыжки, как только оказывался в повозке. Но эта была наименьшей из проблем. Как ни старался раб Саркис вести мула ровно, повозку потряхивало. Дорога есть дорога. И хотя наваленные на дно тюфяки смягчали тряску, Эсташу каждая кочка казалась горой, а дорога — нескончаемой пыткой, заканчивающейся лишь вечером на привале. Эсташ поначалу опасался, что их раскусят, но караванщикам, кажется, было совершенно всё равно. Мало ли кто и что везёт? Везёт — значит, надо.       Саркис, поначалу зверем зыркавший на Сержио, кажется, понял, что тот не издевается над раненым христианским воином, а спасает его, и стал выказывать хозяину куда большее уважение.       Через две недели Сержио, наконец, облегчëнно улыбнулся:       — Что значит «лучше бы сдох»? Терпи. Ещё один день перехода. У меня всё получилось! Мы почти дома. Ты смог!       Эсташ про себя злобно подумал, что выбора смочь или не смочь ему никто не давал, вообще-то. Наверное, это было ужасно неблагодарно, но бесконечно болящие раны сделали Эсташа агрессивным, злобным и жутко обидчивым. Хорошо, что старый Саркис не понимал по-французски, Эсташу потом было бы стыдно за то, что́ он говорил, пока его кормили с ложки, переодевали и перевязывали, и вообще, нянчились, как с малым и любимым дитём. Сержио незнание языка не спасало, и он сполна наслушался от исходящего чёрной желчью Эсташа. Надо отдать должное, принимал он поношения от неблагодарного спасённого стоически — только усмехался и кивал.       Строение, к которому в конце концов подъехали измотанные путники, Эсташу понравилось: высокий каменный забор, скрывавший происходящее за ним от посторонних глаз, поверх забора виднелись лишь густые кроны фруктовых деревьев, дающие тень. Но отметил это Эсташ мимоходом — больше всего его интересовал каменный же прохладный дом, где наконец можно было лечь, вытянуться и не тревожить тряской едва схватившиеся раны.       На вышедшего навстречу хозяина дома Эсташ, тяжело опирающийся на раба и на Сержио, лишь угрюмо зыркнул. Признать в надменном, богато одетом военном, отрывисто дающем указания заметавшимся рабам и прислуге, бывшего рыцаря было проблематично. Наверное, надо было благодарить, но сил на вежливость и благодарность как-то не было. Наоборот — хотелось сказать какую-нибудь гадость. Рвущиеся из уст слова Эсташ проглотил и решил, что поблагодарит потом, когда чётче начнёт различать тот и этот свет и таки определится, на каком из них оставаться.