Каштан

      —Что сложного в том, чтобы просто улыбнуться на камеру, когда я этого прошу? —скрежет зубов от напряжения перекрывает окружающий гомон. Сдержанный кивок головой в сторону и уже, по ощущениям, челюсть слетает, в точности как певучая дверь с петель. Противно покусывающим мочку уха сквозняком, пробирается до ужаса спокойный голос — спокойный и в то же время доведённый до своего фальшивого предела. Уткнувшись лицом в закрытую тетрадь, легко парящую по классу, если длинные руки того желают, я с трудом изучаю косым взглядом стоящего вплотную. Прерывисто вздохнув, выталкивая из груди непосильно тяжёлый ком, отдающий кислым запашком во рту, я раскрываю в ужасе глаза: красный блеск, пропитанных неподдельным возмущением, глаз как у дикого зверя, пронёсся мимо меня и вместе с закрутившейся меж пальцев ручкой, раздался скользкий и даже резкий, точно что-то не очень ценное упало прямо под ноги, глухой стук. Сердце выстрелило одним точным ударом по рёбрам и я прикусываю нижнюю губу, чтобы всплеск моих чувств врезался удушливым стоном в «шепчущие» зубы, а не прошёлся остриём ножа по большим ушам. Хотелось скрыть от всех, разом почерневшее, лицо, которое и омрачает бездумное облапывание пустых глаз, но овладевающий мною страх заставляет меня с каким-то скрипом, отдающим в груди, поднять подбородок вверх.       —Прости, Пакго, я думала, что в этот раз твоей милой улыбки было достаточно для зрительской любви, — поведя плечами, чутка дрожа, я с лёгким прищуром смотрю сквозь широкую фигуру, стремясь отследить едва пробивающийся ко мне запах свободы, доносящийся извилистой тропинкой от открытых дверей кабинета. Пятки стучат по полу, а прижатая к парте рука перебирает короткими пальцами воздух, точно цепляется за тянущиеся из окна, настолько тонкие, что кажутся прозрачными, нити сквозняка. Едва коснулся невидимый гость моих кудрей, никогда не боящихся лишний раз двинуться под давящим на тело необтёсанным, не омываемым проливными дождями и даже не прилюбившимся мхом камнем, как пошедшие паутиной на пустом лице вены сошли на нет.       —Хоть что-то ты понимаешь, — нигде не было камер и микрофонов, а длинная рука свободна от телефона, но тонкие и сухие губы Пакго выросли уголками вверх, придавая широкому лицу больший простор, кажется, кому-то даже тёплый для души, и дикая злоба, горящая в глазах, ослабла стоило векам, точно створкам любезно приспуститься. Тем временем рука начала неметь, мой взгляд метнулся к ней и в мыслях пронеслось, что хватит одного резкого движения чужих пальцев, вцепившихся в кожу до такой степени, что она натягивается, точно тугая ткань, чтобы рука стала мне абсолютно чужой. От раздавшегося надо мной резкого смешка, я чуть не отшатнулась в диком испуге: то, насколько долгим казался контакт с Пакго, окутывало меня тонким слоем льда на луже и вот, моя глупенькая броня вот-вот треснет, на меня обрушится нечто, что окончательно растерзает грудную клетку, но чудом обошлось. Пакго разжал свою ладонь и тут же его огромные стальные кулаки спрятались в широких карманах брюк — как всегда, отвратительно спокойный вид того, чья классная политика держит в страхе всех. С отдаляющимся шлёпаньем резины по босым ногам наступила моментальная тишина, а на ней, восседая меж лопаток, промчалось тошнотворное образование у самой глотки. Кислота, держащаяся во рту наконец стала причиной того, что мои ноги устремились в единственное, по-настоящему личное, место.       Здесь было тихо. На плечи красочной вуалью падает небрежно чувство, что рисует в плывущем изображении напротив гримасу отвращения к тёмному дну озера — моему собственному лицу. На нём остался густой отпечаток, чьи мрачные руки сильно истощаются, стоит бровям чувственно подогнуться, образуя чёткую ложбинку на пути друг к другу. Не спеша, часто-часто моргая, — чтобы веки больше не дрожали, — я, склонившись над раковиной, разящей одновременно и сжигающей нос свежестью и тяжёлой водой, снимаю очки. С прищуром осуждающе, неясно и сжимая челюсти, всматриваюсь в грязные разводы, оставшиеся на толстом стекле линз. Это несравнимо с любопытными прикосновениями проливного дождя, потому что капли не застывают во времени, напоминая о какой-то потере, а подгоняются непосильным зудом в груди и только сильнее раздражают чувства. Руки судорожно вцепились в края раковины и торжественно громыхая где-то в затылке, бьёт молниями в кончики пальцев бурлящий отвар из чувства злобы и царапающей глотку обиды. Два уже привычных состояния, затмевающих даже дрожащее кругами на воде отражение в зеркале, спрятали меня в самых горячих объятиях и в груди что-то лопнуло, прямо как струна, агрессивно отдавшаяся танцу с огрубевшими пальцами музыканта. Плавно подняв руки к лицу, я потираю виски, спускаюсь ниже, старательно стирая большими пальцами влажные следы расчертившие алые щёки; губы мягко вздрогнули, прежде чем приоткрыться в удивительно звонком вздохе. Именно он и вытащил за собой отвратительно вязкий ком, встрявший поперёк горла и весь скопившийся жар наконец перестал подгонять слёзы, осталась на лице только отдающая теплом розовинка и та, стоило мне надеть очки и оценивающе посмотреть в зеркало, стала нежным цветком каштана.       Кажется, что вместе с мутными разводами на линзах очков, в строгих стенах школы остались и тяжкие мысли. Ноги сами несутся по гладким ступенькам и, стоило лишь задуматься, смакуя покалывающее на кончике языка предвкушение эйфории, как за спиной остался пешеходный переход. Совершенно бесшумно сбегает от очередной затяжной встречи с дневной суетой солнце; гладкая и, до того ровная, что кажется бесконечной, ведёт к значимому зданию тротуарная плитка. Камни только начали окрашиваться каскадами заботливых лучей утомлённого солнца и бросались в глаза ярким сиянием, точно редкое поскребывание подошвы тонет в лакированной поверхности. До ушей стали доноситься голоса, непривычные, но по настроению заставляющие мою душу трепетать — накатило остро желанное чувство эйфории, настолько внезапно, что рука самостоятельно, с лёгкой дрожью в пальцах, стянула рюкзак с плеч. Невольно привлечённая мерцанием, более светлым и чистым, чем у разливающихся водопадом огненных полос, я отвлекаюсь от звона монет в ладони, заглядывая в необычный (точно зазеркальный) океан в стеклянных дверях. Точная копия покрывала, расправленного над головой, плавно стекает опущенной в чистую воду кистью, ворсинки которой ярко-ярко окрашены краской; среди беспорядочного океана держатся на плаву расправляющие свои мягкие одежды облака — они точно кусочки ваты, впитывают неидеальными краями разбежавшуюся акварель природы. Стоя на месте, я только с осторожностью сжимаю в кулаке заветные воны, почти что с открытым ртом наблюдая за течением облаков, а потом, переключаюсь на выбивающиеся из общей картины огоньки из самого помещения, а именно горящие во всю экраны игровых автоматов.