Иной Зверь

Когда Гриммер вышел на улицу, в городе уже царил глубокий ночной мрак. Сколько времени прошло? Шесть часов? Сутки? Двое? Он не знал. Впервые за жизнь его чувство времени дало сбой. Ребёнок из киндерхайма не мог до конца понять то, что люди говорили о времени — что оно «еле тянется» или, наоборот, «пролетает незаметно». Время для него всегда текло с приблизительно одинаковой скоростью, и Гриммер почти всегда мог достаточно точно сказать который час, даже не нося с собою часов. Время… где его можно было найти? В мире? Его нельзя было ни пощупать, ни обнять. Оно было словно окном, через которое душа смотрела на мир. Но не было его частью. Гриммеру казалось, что оно существует где-то в пределах сознания, где оно было памятью, ощущениями, мечтами о будущем. У детей из 511-го тоже были мечты. Правда, холодные и неживые. Нужно было идти в номер, где, подготовившись к предстоящим поискам Бонапарты, лечь спать. Не на восемь часов, как обычно, а часов на десять-двенадцать. У Гриммера получалось «настраивать» свой организм так, чтобы спать именно нужное ему время, просыпаясь в назначенный час безо всякого будильника. Тем не менее он не сделал этого и просто присел на скамейку рядом со зданием больницы. Впервые на его памяти время пролетело незаметно. Сегодня он нашёл ответы на многие свои вопросы… он понял, кто он и откуда пришёл… и понял, что вопросы, о которых он говорил порою тем, кому открывал правду о своём прошлом, не стоили того, чтобы искать на них ответы. Старое воспоминание, о котором он даже порой сомневался, правда ли это случилось с ним, настигло его… подробностей его память не удержала, только слова… и его страх в конце беседы. Его первый визит в Японию, когда он, начинающий шпион, посетил эту гостеприимную страну. Это было сложно — чужая культура, в которой он, ребёнок 511-го, совершенно не знал, как правильно действовать и реагировать. Никакие учебники не могли по-настоящему ничего сказать ему о том, как жить. Это было просто — он был иностранцем и имел право совершать глупые с точки зрения местных поступки. Разговор с членом дипкорпуса ГДР в этой стране. Этническим японцем. Коммунистом. Ввод в курс дела. Он должен был продлиться весь день, но мужчину куда-то вызвали, и он, Гриммер, остался на загородном участке, где происходила встреча, дожидаться его возвращения. Старый отец, участвовавший во Второй Мировой на стороне милитаристской Японии. Тот занимался садом, и Гриммер решил помочь ему. Вместе они выкопали и пересадили куст, названия которого Вольфганг не запомнил. Потом старик присел отдохнуть на скамеечку, подслеповатыми глазами смотря вверх, на небо. — Мой сын — очень хороший человек. Благодаря нему у меня есть сад. В молодости, до того как я вступил в армию, моя семья жила очень бедно. Да и потом тоже… мы жили в бедности, пока мой сын не вырос и не стал работать с хорошими людьми. — Вы всех людей называете хорошими? — Это напомнило Гриммеру одну из прочитанных им книг. — Да, — кивнул старик. — Все люди хорошие. Беды начинаются тогда, когда хороших людей становится много. Гриммер молчал, не зная, как сформулировать вопрос — чужой язык был чем-то вязким и непонятным, говорить на отвлечённые темы пока что получалось плохо. Но невысказанный вопрос был словно бы услышан. — Сегодня, с вашей помощью, я пересадил куст. Для глубокого старика это немалый труд и хорошее дело. Пока я его делаю один, понимаете? — Он как-то лукаво посмотрел на Гриммера. — Если же появляются сразу два меня — один, который делает хорошее дело, а второй — который смотрит на это хорошее дело и гордится собой… начинаются беды. И совсем большая беда, когда весь народ становится хорошим. Я понял это в Нанкине, когда мы резали там китайских макак. Все народы видят себя хорошими и поэтому делают злые дела. Самый хороший на свете народ сбросил на нас эти две страшные бомбы. И ваш лидер… вы же из Германии? Он был хорошим, хотя и развязал эту страшную войну. Не помню уже его имени. Знаете, я даже своё имя иногда подзабываю. — Вы не помните своё имя? — переспросил Гриммер с волнением. Это, как ему казалось, было самым страшным из того, что могло случиться с человеком. И говорить об этом так спокойно, почти что с улыбкой… — Да. Да и имя сына часто подзабываю… — Старик посмотрел на небо. — Мне достаточно того, что Бог помнит наши имена. Так и с добрыми делами… не запоминайте их. Оставьте это Богу. Гриммер не стал спрашивать, помнит ли он имя своего Бога. Старик посмотрел на Гриммера, то ли кивая, то ли трясясь от старости. — Вы очень хороший человек. Но вы будете очень, очень одиноки. Почему-то эти слова сделали Гриммеру очень больно. Не та привычная холодная, скупая боль, ощущение себя калекой, из которого выдрали всё живое… а живая и горячая, ненадолго обжёгшая как бы кнутом. Гриммеру захотелось… захотелось попросить этого старого человека дать ему, монстру без имени, имя. Повторить подвиг Адама, давшего имена животным. Призрачная надежда на то, что он может получить настоящее имя. И тогда к нему вернутся чувства. Тогда он станет нормальным человеком. Гриммер не сделал этого. Он испугался. Он промолчал, и через несколько минут они принялись за второй куст. Позже Гриммер объяснял себе, что его желание было безумным, что надежда была совершенно безумной, — старик не смог бы вернуть ему то, что отнял киндерхайм. И новое имя стало бы такой же пустой обманкой, какой было имя Вольфганг Гриммер. Но теперь, вспоминая придуманную Кристофом сказку про второго Монстра, так и оставшегося без имени, Гриммер понял, что всё это время он лгал самому себе. Ужас ада в том, что под маской там всегда скрывается лишь другая маска. Его ужас в том, что он никогда по-настоящему не хотел быть человеком. Хотя и говорил это — и вслух доктору Тенме, и беззвучно — самому себе. Он вышел на поиски… самого себя. На поиски радости. На поиски счастья. Он пошёл искать их, в глубине души боясь их найти. Даже не так. Страх… страх был всё той же ложью, очередной из масок, которую надо было поднять, чтобы обнаружить под ней… почти то же самое. Он был счастливее Кристофа. У него был мультфильм о Невероятном Штайнере. О слабом мальчике, у которого был тайный друг. Всегда приходивший к нему на помощь и сокрушавший любое зло. Он говорил вслух о том, что хочет жить жизнью нормального человека. Радоваться вкусной еде. Гордиться успехами сына. Плакать, когда близкие умирают. Но на самом деле он просто хотел походить на того слабого мальчика, любившего маленькие радости этой жизни. Которых его хотели лишить злые люди. Но у него всегда, рядом с ним, был тайный друг. Невероятный Штайнер… на самом деле он хотел быть им. Хотел быть Монстром, нашедшим своё имя. Иметь возможность победить любого злодея, который посягнёт… на что? Он избивал… иногда убивал тех, кто мог смертельно напугать его, журналиста, носившего в разное время много разных имён. Но его настоящим именем было — Невероятный Штайнер. Монстр без имени, обойдя весь мир, нашёл себе это имя. И теперь, в конце, не должно было остаться никого, кроме… Сказки Бонапарты. Кристоф подвёл к этому. Они были подобием Библии. Антихристу, чтобы прийти в мир, нужно иметь свою Библию. Они дали образ Нового Человека. Они дали образ мира… где Бог, посмотревшись в зеркало, видит себя Дьяволом. Где все пути — и тех, кто готов заключить сделку с Дьяволом, и тех, кто не хочет этого, — всё равно приведут в конце к Дьяволу. Мир, в котором в самом конце останется только один. Последний выживший. И каждый из безымянных детей в глубине души хотел оказаться им. Смутно надеясь, что это окажется последней из масок, за которой, наконец, ад явит ему своё подлинное лицо. Гриммер сидел, закрыв глаза руками. Он дошёл до конца сказок. Их мёртвые слова вертелись в его голове, не вызывая ни привычного ужаса, ни редкого восторга. Как Кристоф сказал — «ледяное вдохновение смерти»? Вместо этого слова ползали, как ленивые черви… главным в сказках Бонапарты был даже не их смысл, а причастие ужасу. Сошествие демонического духа на тех, кто читал их. Чтения, после которых дети начинали убивать друг друга… Гриммер перестал чувствовать что-либо, вспоминая их текст. Может быть, он понял их совершенно. А может быть, окончательно перестал понимать. Он не знал. Ему вспомнилась сказка… о Дьяволе, который в третий раз обошёл мир. Выпросив у Бога один детский дом, чтобы забрать у всех, кто был там имена. Совершить грех, от которого, как казалось Дьяволу, весь мир провалится в бездну. Эта сказка… он вспоминал рисунки, гадал, были ли у них слова… и вспоминал прочитанную им книгу из Библии, где дьявол обошёл мир в первые два раза. Книгу об Иове. …Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен и удалялся от зла. Праведник, поражённый сатаной за свою праведность. Друзья, пришедшие увещевать его. Все они говорили одно — «Ты виноват, Иов. Бог не покарает невинного, не обидит угнетённого, не поразит кающегося. Где-то в тебе есть зло. Покайся — и Бог помилует тебя». Они говорили это человеку, все близкие которого, кроме жены, были уничтожены Богом, а тело превратилось в кровоточащую язву. Любого другого человека слова друзей Иова поразили бы в самое сердце — любой, нравственно чуткий человек, нашёл бы в себе десятки поступков, достойных кары. Но трагедия книги была в том, что Иов был непорочен. За ним не было ни одного злого дела. Его поразили и уничтожили безо всякой вины. Древность знала только один облик непорочности. Новое время добавило к ним иной — дети, не сделавшие ещё ничего, что могло бы повлечь за собой наказания. Что такого могли сделать они, безымянные узники киндерхайма, что у них отняли имена, чувства, радость и любовь? Даже если их родители были виноваты в чём-то, в чём была вина детей? Почему Бог дозволил Сатане создать 511-й детский дом? Гриммер не знал. Книга Иова не дала ответа — она… она лишь сказала, что Иов получил ответ. Но не смогла объяснить его. В книге Бог вместо ответа на то, почему праведник страдал, начал задавать вопросы. Он… Он словно бы посмеялся над Иовом. И тот почему-то успокоился. Вольфганг Гриммер умел смеяться. Научиться этому было проще, чем научиться улыбаться. В смехе может быть гораздо больше злого. Но он научился только внешнему. Только тому, как должны себя вести мышцы лица, чтобы смех выглядел достаточно искренне. Почему люди смеются? Когда дети из нелегального детского дома смеялись над ним, не умеющим играть в футбол… он ожидал увидеть монстров, воспитанных бывшим директором 511-го детского дома. А увидел тех, кто радостно смеялся, не зная по-настоящему зла. Если взять весь тот ужас, владевший его душой и показать смеющемуся ребёнку… может быть, тот и не заметил бы его вовсе? Посмеялся над всеми его страданиями, не унижая, а врачуя? Может быть, смеха Бога было достаточно Иову? Может быть, если бы он, Гриммер, научился бы по-настоящему смеяться, он понял бы тайну киндерхайма и всего того ужаса, что был в его жизни? И посмеялся над нею? Слёзы текли по лицу Гриммера. Он хотел научиться смеяться. Он хотел научиться хотеть. Он хотел перестать быть маской, под которой всегда скрывалась всего лишь другая маска. Он хотел хотя бы настоящих слёз — если уж настоящий смех был недоступной, непостижимой тайной. Но между ним и подлинной жизнью была непроходимая бездна. Желание, желание о желании… мечта научиться мечтать. Эта бездна могла расползаться до бесконечности, а каждое новое желание оставалось всё такой же ложью. И всё же он плакал…