Златые нити норн

      Под покровом ночи служители культа закончили читать молитвы вокруг выморочного дома, а слуги Юсуфа перенесли трупы в лес за рисовыми полями, где загодя была выкопана огромная яма, выложенная пахучими травами и ветками. Для большей компактности тела разрубили на куски, прежде чем закинуть в место последнего успокоения и засыпать известью. Локи стонал и рыдал почти по-настоящему. Он вспоминал мёртвого Тора и представлял, что это его разрубили на куски и бесславно забрасывают землей. Стоило только начать истерику, как дальше дело пошло легче. Слезы сами собой лились по щекам. Он тер глаза, всхлипывал и не мог остановиться. Этому способствовал ещё и тошнотворный запах внутренностей, разъедавший нос. Видел бы кто-нибудь его сейчас, заходящегося рыданиями, с красным лицом и опухшими глазами, никогда бы не поверил, что это царевич Асгарда собственной персоной. Даже Юсуфа проняло: он похлопал подопечного по щекам и страшным голосом пригрозил:       — Свалишься в обморок — брошу в ту же могилу.       Но когда в ответ на угрозу Локи действительно стал сползать на землю, учитель подхватил его и быстро пробормотал:       — Шучу, тушканчик, шучу!       Несмотря на глубокую ночь и удаление от поселения, все работали слажено и по возможности бесшумно, не желая привлекать многочисленных диких зверей.       Локи ни во что не вмешивался: он высвободился из объятий Юсуфа, пал на колени и принялся неистово молиться духам природы и прочим несуществующим демонам, в которых свято верили ваны. Его примеру последовали слуги, не задействованные в разделке туш. В детстве царевич недоумевал, зачем его обучают не только этикету девяти миров, но и повседневным мелочам разных народностей того или иного мира. Будто его готовят не к короне Асгарда, а к карьере разведчика. Однако сейчас он оценил свою профессиональную подготовку. Благодаря упорности наставников он неплохо ориентировался в ванахеймских обычаях, знал историю не только центральных земель, но и отдаленных, мог поддержать разговор почти на любую тему, даже заупокойные молитвы сами собой всплыли в памяти. Не все и не целиком, но он молился не один: голоса настоящих ванов звучали звонче и увереннее, чем его собственный. Краем глаза Локи отметил, что новоявленному учителю смиренность и религиозность ученика не по душе, но сделать он ничего не мог — ваны верили, что горячие молитвы уменьшают скуку заупокойной хельхеймовской жизни.       Слуги еще не утоптали землю на свежей могиле, а Локи уже уговорил Юсуфа следующим утром написать родителям Амира полное лжи послание о благополучии и счастье молодого господина. Учитель сперва отказывался, язвил, замысловато ругался на нескольких языках, но Локи с самого начала знал, что он согласится, что ему просто нравится спорить и читать нотации, а на деле он давно принял решение и не собирался отсылать ученика домой. Если высокородные родители узнают о куче трупов, то немедленно заберут любимое чадо назад да еще и под утроенной охраной, а вместе с чадом уплывут денежки, на которые Юсуф очень рассчитывал.       Все вещи покойных, которые можно было сжечь, сожгли, остальные после местного аналога дезинфекции разошлись по рукам. Юсуф предлагал Локи оставить что-нибудь на память, ножик или гребень, но тот отказался:       — Пусть всё достанется твоим добрым людям! Я не могу ничего взять! Еще вчера они все были живы, и мы с Нуром шутили и строили планы на будущее, — Локи громко высморкался. — Он клялся защищать меня даже ценой своей жизни, а доктор ворчал, что куда нам, юнцам, распоряжаться собой. Все это было вчера… я не могу, я не вынесу, если еще и какие-то вещи останутся. В моей памяти они всегда будут живы!       Локи подумал, не разразиться ли новыми рыданиями, но всё же решил не сердить Юсуфа, довольного внезапно перепавшими подарками.       — Вот это слова настоящего мужчины, — он хлопнул Локи по спине. — Почтим их память!       И он жестом фокусника достал из-за пазухи бутылку дурно пахнущего пойла. Залпом проглотил несколько глотков и передал Локи. — Давай, хлебай, шакалье вымя, чем нюни распускать!       Локи осторожно отпил — дыхание сразу перехватило — это была очень крепкая настойка, употреблять которую без закуски не годилось.       Локи не знал точно, как долго они топтались на одном месте, засыпая могилу сперва землей, потом травой и мхом, а потом лианами и кустами.       — Как домой поедешь, касатик, откопаем головы твоих дружков — заберешь с собой — они специально верхние, вон, вставлена ветка мелати, видишь? Да подойди поближе, увидишь! С него еще станется корни дать и зацвести прямо на могильнике!       Локи диву давался простоте здешних нравов. Асы сбрасывали нежелательные трупы в ущелья или в водопады, но никогда не закапывали неподалеку от своих владений и уже тем более не раскапывали потом, чтобы увезти часть останков с собой! И не только мерзлота и камни препятствовали тайному погребению, но и традиция — жить рядом с покойниками асам не нравилось, как и таскать с собой чужие останки. Локи, пускай и лишенный суеверного страха, не мог отвлечься от мысли, что во сне его будут мучить неупокоенные драуги невинно убиенных ванов, однако помешать захоронению никак не мог.       Челядь выбилась из сил, Юсуф клевал носом. Близился рассвет. Для Локи — первый рассвет новой жизни в качестве ученика неизвестно какой науки у ванахеймского мастера.              Облик птицы идеально подходил для большинства тайных дел. Маленькая колибри проникала в любые щели, сапсан летал быстрее всех, альбатрос часами парил в воздухе, сова прекрасно видела в темноте, а сип взмывал над облаками. Далеко не все миры могли похвастаться богатой орнитофауной, однако Ванахейм бил все рекорды, уступая по численности птиц только Мидгарду. Сигюн подбиралась к порогам домов в образе красавицы-султанки, ходила вдоль берегов рек каравайкой и подплывала к лодкам чомгой. Безрезультатно! Никаких следов Локи! Вернее, следы как раз были: жители окрестных деревень обсуждали странного вора, который у одних украл серебро, у других — одежды, а у третьих — коня, при этом его не заметили ни ночные стражи, ни дворовые собаки! Никто его не видел, никто не слышал, все спали мертвым сном. Чем дальше Сигюн уходила от дома Орма, тем меньше вели разговоров о ночном разбойнике. Локи собрал все необходимое для жизни и больше не показывался местным жителям. Никто не говорил о путешественнике, проходящем мимо поселений и хуторов, просящимся на ночлег или покупающим съестные припасы. Локи растворился, будто его и не было! Сигюн долетела до ближайшего селения, отдаленно напоминающего город, осмотрела каждый двор, подняла старые связи, заявив, что ищет пропавшего родственника, но тщетно — никто ничего не знал, никто не мог помочь, хотя все сочувствовали. Кумушки сетовали, что в окрестностях расплодились мародеры (нет на них асгардской армии!), они, мол де, на все способны: и ограбить, и убить, и прикопать. Обобрали, зарезали, бросили труп в джунгли — и дело с концом — там его быстренько подобрали леопарды, тигры или кто поменьше — ни единой косточки не найдешь, сколько ни старайся.       В скоропостижную смерть Локи Сигюн не верила, однако и следов его не находила. Окончательно запутавшись и так и не дождавшись новых слухов о таинственном воре, которые помогли бы определить направление его движения, она вынужденно признала свое полное поражение и вернулась к Орму.       Положение патовое: последний сын Одина сбежал, скрывается от Хеймдаля, возможно, умирает где-нибудь в джунглях, а она возвращается домой несолоно хлебавши, потому что не знает, как ему помочь! Да и не обязана она помогать, по большому счету. Некстати вспомнился ворон и его настойчивые просьбы. Ну да, она обещала и привыкла обещания выполнять. Но что она может сделать? В какую сторону пойти? Сразу во все? Растрезвонить по всему миру, что пропал царевич? Так он не под своей личиной скрывается. Никто его не найдет, если только он не растратит весь магический резерв.       Сигюн обратилась в асинью на границе земель Орма и решила дойти до дома пешком. Сохранять светлый разум в птичьем обличье не так-то просто — вместе с телом менялось и строение мозга, просыпались инстинкты, поэтому Сигюн, хотя и любила чужие облики, старалась не злоупотреблять ими и не летать птицей больше пары-тройки часов.       — Сигюн!       Ей навстречу деловито спешил мальчишка, приветливо размахивая рукой. Правнук Орма, Торкель, кажется. В память об Асгарде Орм называл всех потомков мужского пола асгардскими именами, а Ванахейму отдавал дань уважения наследниками женского пола, поэтому в его семье причудливо переплетались Виглунд и Вулан, Эйвинд и Эка. Торкелю было не то тринадцать, не то четырнадцать лет по человеческому летоисчислению, которое Сигюн давно взяла за эталон как самое простое из возможных. Представитель южного народа, Торкель, в чьих жилах текла лишь восьмая часть крови асов, развивался быстро: в тринадцать лет выглядел юношей, а не ребенком и был страстно влюблен в Сигюн. Недавно он подарил ей розу, чем выделился из толпы правнуков Орма и обратил на себя внимание.       — Ты понимаешь, что я тебе в бабушки гожусь? — со смехом спросила она, принимая цветок, обламывая шипы и закрепляя в волосах, чтобы доставить удовольствие юному воздыхателю.       — Возраст красит женщину! — процитировал он не то старшего родственника, не то какой-нибудь роман. Нет, наверняка, родственника, ваны не читают романов.        Сигюн приветливо помахала ребенку, судорожно натягивая на лицо улыбку: необязательно ему знать о постигшей ее неудачи.       — Где ты пропадала? — воскликнул юнец, нарушая личное пространство и чуть не врезаясь в предмет своей страсти. — Дедушка места себе не находит, успокоительные микстуры пьет канами! Расставил нас по всем дорогам, обещал лично вздуть, если кто тебя упустит!       Веселый тон мальчишки немного развеселил Сигюн, улыбка стала более естественной.       — Я же сказала, что уйду искать свою пропажу… чего это он?       — Дедушка тебя просто обожает! — заявил Торкель, не отвечая на поставленный вопрос. — Как дочку, внучку и правнучку одновременно. Да он тебя готов своей наследницей сделать и всех нас вышвырнуть вон. Когда ты уезжаешь, только и разговоров, когда же ты приедешь, когда же вспомнишь старика!       — Открою тебе маленький секретик: дедушка тебя очень сильно дурачит, — Сигюн захихикала, словно маленькая девочка. Злость на Локи и досада на неудачу прошли, сменились шкодливым настроением, которое не посещало ее вот уже много столетий. Торкель действовал на нее успокаивающе, хотя сам вился все время вокруг: то забегал сбоку, то отставал, то шел спиной вперед. Он бы и на руках прошелся, если бы умел.       — Почему он меня так ценит, как думаешь? — спросила она как бы между прочим.       — Да он не ценит, он любит! — замахал Торкель руками, будто веерами. — Больше, чем всех нас, больше, чем бабушку-покойницу, больше чем родных детей. К тебе у него совсем особое чувство.       — Это не любовь, — покачала головой Сигюн. На сердце, вопреки всему, стало тепло. — Это память. Он меня вырастил.       Еще недавно, в Етунхейме, она вспоминала свое прошлое, вспоминала Арнульва, нынешнюю Тень, растворялась в воспоминаниях, и сердце болело, и плохо было, а сейчас, когда светило яркое солнце, когда вся земля пропиталась цветочными ароматами, когда вокруг шныряли прекрасные ящерицы и поквакивали запоздалые лягушки, она отдалась другим воспоминаниям — светлым и радостным. И пускай они не сильно отличались от етунхеймских, но приносили не боль и страдания, а самую настоящую радость. Ей хотелось поделиться своим прошлым с милым, нелепым ребенком, который разве что в рот ей не заглядывал. Да и он сам спросил, каким был Орм в молодости. Это она помнила очень хорошо, несмотря на прошедшие тысячелетия.       — В мое время у него, помимо проекта полукровок, была еще другая серьезная работа и куча обязанностей, так что, когда он приезжал в то место, где я жила, то старался по большей части расслабляться. Он был весьма привлекательным, умел быть галантным. Очень умен, хитер, интриган настоящий. Жестокий и изобретательный… Да много каким он был. Я тогда была мала и многого не понимала, воспринимала со своей детской позиции. Сейчас я многое вижу в другом свете, поэтому и возобновила наше с ним общение, — она прикрыла глаза, но тут же споткнулась о камень. — Мы друг для друга — отголоски давно ушедшего времени, — добавила она, немного подумав. Да, вот сейчас она не врет: ни ребенку, ни себе. Никого у них с Ормом не осталось, кроме друг друга.       — Но это было давно. Годы накладывают свой отпечаток на личность. Он все перепробовал за свой век, все испытал. Сейчас он не ищет новых ощущений — для него их почти не существует, все знакомо. А в мое время полукровки только начинались… тогда это еще не стало делом всей его жизни.       — А скажи, почему ты исчезла? — мальчишка подскочил совсем близко и заговорил громким шепотом. — Все полукровки благодарят дедушку и обожают. Почему же ты покинула его, ничего не сказала и потом столетиями не появлялась? Он тебя, говорят, постоянно вспоминал.       Сигюн подумала, стоит ли говорить правду, и решила, что стоит. Нет никакой тайны в ее прошлом, так почему бы не разделить ее с мальчишкой, немногим старшим ее в момент превращения.       — Я ненавидела Орма. Я была первой. А в начале эксперимент был ужасен.       — А все обычно благодарят, — удивился Торкель. — Кто выжил, конечно. А мертвые и не ругаются. Ты же тоже обрела потрясающее могущество.       — Два месяца непрекращающейся дикой боли могли бы изменить твое мнение, — жестко ответила Сигюн. Вопросы упрямого мальчишки всё-таки испортили блаженную атмосферу, заставили вспомнить о давно пережитом ужасе. Лучше бы она его вовсе не встречала, чем сейчас погружаться в давнишний кошмар!       — Дедушка говорит, что выдерет из нас любого, кто заикнется о том, чтобы полукровкой с кем-то стать, — со знанием дела заявил Торкель. — А ты была очень смелая.       — Меня никто ни о чем не спрашивал, — буркнула Сигюн в ответ. Она всматривалась в горизонт, надеясь увидеть спасительный дом, но дорога все петляла меж рисовых полей.       — Ну тогда твои родители смелые, — тут же заявил Торкель. — Но ты выжила — молодец! Два месяца — это уж как-то совсем тяжко.       Он говорил беспечно, не понимая проблемы, не осознавая того ужаса, что пришлось пережить воспитанникам Орма, росшим в постоянном страхе стать следующими жертвами. Если бы он сам лежал на том столе, прикованный даже не цепями, а дикой болью… Сигюн запретила себе об этом думать — никогда и никому она не желала тех мук. Она своими глазами видела, чем заканчиваются неудачные эксперименты, водила Гринольва в подвал к многочисленным трупам, умоляла о помощи. Которую тот не оказал. Пока Сигюн вновь переживала давнишний кошмар, Торкель заговорил о другом:       — Сейчас ты вдвойне смелая, раз пойдешь под нож дедушки. Слушай, только по дружбе скажу — мы все волнуемся, ты же нам не чужая как-никак, а дедушка уже все распланировал, как сделает лучшую и величайшую операцию в своей жизни. Так вот, ты только стой на своем и вмертвую, чтобы не он тебя оперировал. В твоем детстве он был могуч, но сейчас у него руки трясутся, и по секрету, только ему не говори, сейчас за него почти все манипуляции Шеидан проводит… Ты ее знаешь, видела, конечно: женщина в летах такая, с родинкой на пол-лица. Дедушка ее сперва боготворил, а как понял, что она уже в мастерстве его превзошла, так теперь терпеть ее не может, даже из завещания выкинул и пытается никуда не пускать, а все за нее горой стоят, потому что он говорит, что делать, а она делает, но только так, чтобы дедушка этого не заметил. В общем, ты стой за нее, ладно? А то еще зарежет тебя — он же не переживет. Ранимый такой!       Сигюн присвистнула       — Я еще, вообще-то, не согласилась.       — Ну ты не согласилась, а дедушка тебя согласил заранее, — засмеялся Торкель. Ему все эти операции казались забавными приключениями, когда сперва немного боишься, а потом долгие годы рассказываешь друзьям и родственникам о случившемся, приукрашивая и безбожно перевирая факты.       — Опять он все за меня хочет решить, — недовольно буркнула Сигюн. — Чтоб ты знал — я сирота. Я росла у Орма, и когда ему приспичило провести эксперимент, он выбрал подопытной меня. Поэтому я его долгое время ненавидела. И да, эксперимент дал мне много возможностей, но ту пытку я до сих пор порой в страшных снах вспоминаю… С тех пор любые манипуляции со своим телом я тщательно контролирую       — Правда? А я и не знал, что дедушка был таким жестоким. А почему тебя? Я и не думал, что он на такое способен, — в устах ребенка «жестокий» звучало почти как «благородный», и Сигюн решила доказать свою правоту.       — А ты думаешь, как он дошел до нынешней технологии создания? Путем тысяч загубленных душ. Наука — это не про цветочки и радугу. А почему меня… я была его любимицей, и он решил, что я лучшая кандидатура. Как я выжила, до сих пор загадка, случайное стечение обстоятельств и чистейшая удача, — она помолчала: судя по напряженным плечам Торкеля, он начал хоть что-то понимать. — Ты пришел уже на все готовое. Дедушка занимается полукровками больше двух с половиной тысяч лет. Вот и подумай, как оно было в начале. Даже сейчас превращение болезненно. Но случаев летального исхода меньше, продолжительность трансформации короче. Тогда все это было впервой.       — Вот те раз, — растрогано пробормотал парень. Его картина мира, привычная и родная, разрушилась в одночасье. — Я бы любимую дочку никогда бы на эксперимент непонятный не поставил.       — Я не была его дочкой.       — Вот дедушка-то! Так он тебе по гроб жизни обязан, получается, что ты его не прикончила сразу, как очнулась полукровкой! И сейчас он о тебе как о дочке и говорит. Какая разница, родная или нет? — парень надулся. В голове крутились шестеренки и перестраивалась картина мира.       — Мне тогда не было и тысячи зим, я ничего не могла. Потом сбежала, когда шанс выдался. Со временем злость прошла. Это сейчас у нас отношения похожи на отец-дочь, а раньше так вовсе не было. Он сильно изменился во многих моментах. А в некоторых остался точно таким же. С возрастом приходит осознание многих жизненных моментов. Меняется восприятие. Орм вообще не орхидея, но он и не злодей. Он ученый. Со всеми плюсами и минусами.       Сигюн замолчала. Молчал и парень: пыхтел рядом, грыз небрежно сорванный стебелек и думал, думал. Наконец, торжественно произнес:       — Я бы его точно прибил, если бы меня, не спрашивая да под два месяца боли и даже не за вину какую — не за убийство там или поругание чести семьи. Я думал, он достойный ас, а он изверг и предатель! И это мой прадед! — на глазах ребенка появились злые слезы, и Сигюн поняла, что переборщила. Она остановилась, схватила Торкеля за плечи и заставила посмотреть себе в глаза.       — Никогда, слышишь? Никогда не говори так о нем. Ты родился в сытости и тепле, у тебя есть все, тебе ничто не угрожает, ты живешь как у Имира за пазухой. А его молодость, мое детство, пришлись на годы непрекращающейся войны. Он нес ответственность за многие вещи и за сотни, если не тысячи, жизней. Он не добрый. И не хороший. Но он очень многое сделал для детей Асгарда и для самого Асгарда. Никто не безгрешен. Ты очень юн, ты не знаешь, какой бывает жизнь. Да и жизнь сейчас все равно не сравнится с жизнью тогда. А весь род Орма живет припеваючи, и не просто так, а только благодаря ему. Он любит вас и заботится. Так что у тебя, сопляка, нет никакого права его судить, как и его поступки. Ты потомок великого аса. Так и знай.       Но мальчишка вовсе не слушал ее, он гнул свое:       — Дедушка много говорил, как он занимался детьми и прочим. Какой он молодец, какой великий. Мы слушали годами и выросли с этой мыслью. И о тебе мы знали — первая полукровка, выжившая, замечательная, которую он оплакивал. А, оказывается, он поступил с тобой как подлец! Чего ждать от аса, который свою любимую девочку режет и подвергает двум месяцам пыток? Не хочу его знать!       Сигюн только открыла рот, чтобы достойно ответить, как вдруг прямо из-за поворота на них чуть не налетел Орм. Он запыхался так, словно пробежал марафонскую дистанцию.       — Нашлась! — воскликнул он и буквально пал в объятия Сигюн, отстранив Торкеля. Сигюн ощутила на себе весь вес Орма и пошатнулась от неожиданности. — Слава Имиру! Как и обещал, нашедшему подарок.       И он попытался сунуть в руку Торкеля какой-то сморщенный маленький мешочек, однако Торкель, процедив сквозь зубы «да подавись» так тихо, что услышала только Сигюн, а не Орм, удалился, загребая ногами дорожную пыль.       — Ты куда? А как же подарочек? — крикнул ему вслед удивленный Орм.       — Оставь, пустое, — Сигюн попыталась спасти положение. — Ты чего всех на ноги поднял?       — Ох уж эти маленькие, — пробурчал Орм и выпрямился — Сигюн вздохнула с облегчением. — Ну как, безрезультатно, смотрю? Пойдем скорее в дом, выпьем чего покрепче, кофе там. Я для тебя твои любимые приготовил — конфекты и мармелад, помнишь, вы их когда-то с Арнульвом таскали у Гринольва и на берегу реки лопали прямо под ивами? Давно дело было, а вот мне вспомнилось.       Сигюн не стала поддерживать разговор о былых проказах — хватит с нее воспоминаний. По дороге она кратко рассказала Орму о своем провале: Локи явно считает себя неуловимым, хотя может серьезно пострадать, если его поймают на воровстве. Орм ее не слушал, спросил только, почему Локи уехал. У Сигюн точного ответа не нашлось. Она сослалась на паранойю, но не поручилась бы головой за истинность своих суждений. У Локи мог быть план, причем исполненный такого изощрённого коварства, что пострадает не только он, но и все окружающие.       — Орм, я тут подумала, — она решила сменить тему, поскольку обсуждать Локи не было никакого смысла, — тебе стоило бы выпускать своих маленьких из тепличных условий. Хоть иногда. Они же жизни не знают, в голове сплошная дурь. Пусть хоть Ванахейм объедут, столкнутся лицом к лицу с трудностями.       — Конечно, конечно, Птичка, всё устрою, — отмахнулся Орм. Его занимало что-то другое, и Сигюн даже гадать не пришлось, что именно, поскольку, несмотря на обещание напоить чем-нибудь горячим, Орм повел ее вовсе не в дом, а в лабораторию, где с гордостью показал десятки разноцветных штативов. В пробирках плавали едва различимые невооруженным глазом комочки — ее будущие дети. Сигюн поплохело, хотя в жизни она видела всякое. Орм же с такой любовью и вожделением смотрел на штативы, будто это были его родные дети. Он восхвалял их на все лады, использовал самые красивые сравнения и метафоры, какие только мог придумать. Он никогда и ничем не восхищался столь искренне, с такой страстью, и Сигюн показалось, что вовсе не Тень является маньяком, а Орм, влюбленный в прозрачные пробирки, боготворящий их, живущий ради них.       — Птичка, тебе надо привыкнуть к ним. Пока можно, пока им нужна такая же температура как здесь, возьми какой-нибудь штатив с собой в комнату, к нему прикреплено все нужное, так что не бойся — не убьешь. Переночуй, ты сразу почувствуешь близость к своим деткам! Представь, ты будешь засыпать, и смотреть на них, и думать о том, как они вылупятся, то есть вырастут, как станут похожими на асов… и на етунов… Мечта каждой женщины — наблюдать за развитием своего плода, и только ты имеешь возможность эту мечту осуществить хотя бы на начальном этапе.       Сигюн сперва лишилась дара речи от такого заманчивого предложения. Попыталась отказаться, но куда там! Орм проявил все свое красноречие. Он словно помолодел, словно ему снова было всего лишь две тысячи лет. Он уламывал ее с такой страстью, которую не обращал ни к одной красотке во всех девяти мирах. И в конце концов Сигюн согласилась. Не потому, что хотела находиться радом с… клетками — даже эмбрионами язык их не поворачивался назвать, — а потому, что не могла, не хотела обижать Орма, переживавшего свою последнюю весну. С какой гордостью он нес небесно-голубой штатив, который она выбрала за любимый цвет. С замиранием сердца ждал, когда она покажет точное место, куда его поставить, а она указала на угол, расположенный максимально далеко от ее постели. Орм еще немного поворковал над пробирками, ни с того ни с сего пожелал Сигюн побыстрее найти Локи и ушел, оставив наедине с мрачными мыслями. День клонился к вечеру, а Сигюн почти не спала последние несколько суток, выискивая царевича. Глаза слипались, и даже присутствие пробирок, содержимое которых впоследствии немыслимым образом разовьётся в существ с руками, ногами, головой и собственным характером, не помешало ей пасть в объятия Морфея.