I
Говорят, дети по ту сторону границы беззаботно резвятся у себя во дворах. Не знаю, как они там играют, но, наверное, им весело. Мне же не выпало шанса испытать что-то подобное. Дети с севера по умолчанию не любят игры, — и никому неинтересно, что это не так. Зной тяжело застывает в воздухе. Безрадостные дни. Холод морозит окна. Мой дом — не крепость, а некрепкое пристанище, за его хлипкими стенами — унылый мир. Счастье есть, но не здесь, в настоящем, а в выдуманном будущем. Гонимся за ним, но никак не поймаем. Вот сначала найдем деньги и сбежим отсюда, а там и будет радость. Это место, этот север не для нас. Мама варит сироп, сладкий медовый аромат витает по дому. Вдыхаю этот запах, задерживаю в легких, запоминаю. Не каждый месяц полакомишься чем-то сладким, и потому аромат этот незабываемо приятен. Греюсь у батарей, экран телевизора пестрит разными картинками. Новый вид — остров, множество мелких камушек, чистые волны, чувствую, казалось бы, свежий бриз. Свобода и воздух, отдых для изможденной души. — Где это? — интересуюсь я. Бабушка как мудрая черепаха, знает все на свете. — Чеджу, — отвечает она, взглянув в экран. — Остров такой. Разительное отличие — бесконечные просторы вместо наших узких улиц. У дедушки борода белая и редкая. Глаза хитрые, брови косматые, добродушен взглядом. Он изредка рассказывает сказки — такого в жизни не бывает, но иногда приятно выпасть из реальности. Наш дом — его обитель, и теперь и моя тоже. Солнце, отливавшее золотом, вдруг скрылось за тучами. Вместо его спасительного света — удушающий жар пламени. Мертвый человек ведь ничего не чувствует? Языки огня охватывают неподвижное тело. Когда умирает кто-то чужой, я молю о том, чтобы мои близкие выжили. Но молитвы бесплотны, бесполезны, Господь, если существует, закрыл на все глаза. Первым умер дедушка. Потом, будто не выдержав разлуки, — бабушка. Лишь изредка на задворках разума мелькает мысль: лишь бы не я! Я хочу верить, что мое тело не будет сожжено. Пусть меня, бездыханную старушку, похоронят, как полагается, — под каменным надгробием. Но иногда и нахождение в гробу представляется утомительным. Темнота… я боюсь темноты. Вечность и забвение в темном ящике под грудами земли, где нет места жизни, — тоже страшно. С уверенностью маленького ребенка я мечтаю жить вечно. И пусть семья будет рядом. Вдруг мечты сбываются? Я позволяю себе эту робкую веру. — Это конец, — хрипит брат. Мне бы вбежать в комнату, упасть на колени перед его кроватью, но крепкие руки отца сдерживают меня. Последний вздох, прощальный взгляд. Я любила их больше жизни. Он мечтал сбежать отсюда. Он говорил, за пределами наших затхлых городов есть другой мир — счастливый, необъятный, чудесный. Там не нужно бояться, что тебя поймают за чем-то запретным. Там — свобода, твердил он, учил меня этой вере, и я охотно верила ему. В ушах иногда звучит его смех, последнее, что у меня осталось. «И горы сахара, — соблазнял он меня, когда я сомневалась. — Какой пожелаешь. Захочешь топленный в блестящей кастрюле — получишь». Тело, словно оно никогда не принадлежало живой душе, отдают на растерзание огню. Я не закрываю глаз. Чума забрала с собой мою улыбку — и у меня отныне нет сил улыбаться. Только иногда, от злости. Изредка — от теплоты, когда слышу звон мальчишечьего смеха — это смеется самая безвинная и любящая душа в мире, тот, кого мы любили несамозабвенно — наш самый младший брат. В том году сожгли не меньше тысячи людей. Чума безжалостно, но солдаты — тем более. Мне думается, у них нет сердца. За защитной маской — маска из собственной кожи, за ней — еще одна, и только потом — человеческое лицо, укрытое за множеством личин.II
Нет у нас больше дома. Мы — беглецы, чужаки, то же самое, что и беспризорники, сироты, но не по велению судьбы, а по собственному усмотрению. Глупость ли — мечтать о лучшей жизни? Наверное. Мы все о чем-то мечтаем. Мы бежали под покровом глубокой ночи. Свет — не солнечный — мигает в затенённых окошках. Колёса рассекают землю, песок хрустит под тяжестью фургона. Я прижимаюсь щекой к волосам брата — только он и остался. Свист пулей, шелест реки — или это море? Грудь его рассечена, кровь брызнула во все стороны. Это ад. Отец шлепается в воду, и во мне тлеет надежда: вдруг он жив? Выжил, несмотря на выстрелы. Но нет, воды вновь бурлят, как обычно. Он не выныривает. — Заботьтесь друг о друге, — его последние слова. Маму забирают солдаты. Она тянет к нам руки, но они не дают нам нормально попрощаться. Я вижу ее бледное лицо, исчезающее за чужими спинами, заломленные руки. Тонкая фигура скрывается из виду. Не хочу думать, что я ее потеряла. Я ее верну. Куда ее увезут? В Китай? Да хоть на край света. Я ее из ада достану. Потому что не могу иначе. Чхоль — красивое имя. Родители нам всем дали благозвучные имена — по крайней мере, они так считали. Его у меня забирают. Почему? Мне невдомек. Мало денег? Бедная? Это ведь всего лишь вопрос времени. Еще слишком юная? Мне же исполнилось восемнадцать. И его я не потеряла, мы до сих пор есть друг у друга. Если расстояние — это несущественно, мы и не разлучались. Одной смерти это подвластно — нас разъединить. — В следующем месяце, — говорю я. — Мы будем жить в одном доме — как раньше. — Правда? — спрашивает он с надеждой. Счастливый ребенок, его так легко утешить. — Правда. — Протягиваю мизинец. — Обещаю.III
Я терплю неудачу за неудачей. Когда же наступит светлая полоса? Мама все еще в Китае, мы с братом здесь, в одном городе, но у меня никак не получается сдержать свое слово. Как глупое животное, я тычусь носом в стену, тщетно ища выход. Два года — целых два года, вроде бы не слишком долго, но для меня — настоящая вечность. Два года я пытаюсь спасти нас троих, но жизнь повернулась ко мне боком. Доксу — чертов маньяк, злодей, преступник — придумай самое плохое слово, все равно окажется недостаточно гнусным. Но, по правде говоря, я абсолютно такая же. Если не хуже. Обзавожусь перочинным ножиком — пригождается каждый день. Приставляешь лезвие к вздыбленной плоти, шепчешь, как змея, пару недобрых словечек, порой нажимаешь, до крови, но не смертельно — и дело сделано, деньги у меня. Перекачивают с моей руки Доксу, а он дает мне то, что изволит дать — тут уж не затребуешь, лучше не рисковать попусту. Я зависима от него: живу у него, работаю на него, выполняем вместе грязную работу, я делаю вид, что не замечаю, как он лезет в карманы своих же дружков. Меня это не касается. Притворяюсь, что не слышу и не вижу его сальных намеков, отныне я — слепая и глухая, притворщица до мозга костей. Больно мне надо — услаждать лжеца, я себя не продаю, никогда до такого не опущусь, ибо понимаю: от этого потом не отвертишься, загрязнешь, как в пучине, как в наркотиках и табаке, — их я тоже избегаю. Жду подходящий момент. Я получила деньги — не мои, конечно. Доксу. Стала должницей. Отмоюсь от этого клейма? Должна. Я доведена до отчаяния. Быстро, за секунду, продеваю руку в чужой карман и ухожу, не дожидаясь, пока человек опомнится. Карманщик, только в женском роде. Чужими деньгами плачу за одолженные деньги — они тоже чужие. В этом мире ничего мне не принадлежит, а так, с одной стороны, хотелось бы иметь что-то свое. — Сука, — кричит он мне вслед, — тварь. Убегаю, как с места преступления. Выдыхаю, вдыхаю, и так по кругу, пока не начинаю задыхаться. Ноги сводит от усталости, уши звенят от тишины, и я позволяю себе передохнуть. Вглядываюсь во мглу позади — вроде никого, но Доксу словно привидение — выскальзывает там, где его не ждешь. Людям ни за что не стоит доверять — главное правило, усваиваю его по тысячу раз на дню. Посредники — предатели, а я-то надеялась, что купленная услуга — это навсегда, обещание, но только на бумаге, не на словах, скрепляемое не дружбой, а деньгами, они — сила всего, оплот, воздух, которого мне остро недостает. — Не хотите сыграть в игру? Странный мужчина с застывшей улыбкой, в новомодном костюме, с легким на вид чемоданом. Предлагает крашеные квадратики, я откровенно не заинтересована, но, когда взгляд замирает на пачке денег, на моих билетиках в хорошую жизнь, скептицизм испаряется, и я соглашаюсь. Надо же сегодня поесть, хоть стаканчик кофе или сок. И жидкость, и обычная еда — все одно, выбирать не приходится.