То чувство, что измучило меня…

      Да, она всегда была такой: жизнерадостной, готовой протянуть руку, не отказывающей в помощи, но умеющей сказать "нет", если ее помощью пытались злоупотребить. Чем-то эта юная леди порой напоминала Оза Безариуса в своем стремлении помогать людям. Однако, отличаясь поразительным сердоболием и проницательностью, она зачастую не замечала самых элементарных вещей. В частности, чувств Найтрея-старшего к ней.       По меркам высшего света, эта девушка не была красавицей. Чересчур придирчивый взгляд мог бы разглядеть в ее внешности с пять штук недостатков, но при всем этом… Было в ней что-то такое, что заставляло юные мужские сердца полыхать, как в огне. Стоило лишь взглянуть на хрупкую душу и услышать мелодичный голос, повествующий не о нарядах и празднествах, а о своеобразных блаженствах вроде прогулки в дождь. Те, кто рискнул спросить, что же интересует ее в подобной глупости, удостоились весьма странного ответа: «Некоторые верят, что под дождем порой можно обрести свое счастье. Я верю». Это заставляло представителей всех герцогских домов по очереди снова и снова заговаривать со странной дворянкой в надежде разобраться в ее детской душе.       Не мудрено, что она пользовалась ядовитой ненавистью со стороны своих сверстниц. Даже некоторым дамам, совсем недавно связавшим себя узами брака, приходилось буквально за жабо оттаскивать своих мужей от «этой оторванной от общества, неказистой юной особы». Ее же сей факт, казалось, даже не волновал. А если и так, то она умело скрывала свои переживания за беззаботной улыбкой и звонким смехом.       Но такие девушки были идеалом для Гилберта — простота и искренность всегда ценились молодым человеком высоко, наравне с преданностью господину. Ему было все равно, что наплетут злые языки: то, что она менее красива, нежели, к примеру, Ада Безариус, беспокоило юношу в самую последнюю очередь. По его мнению, здесь имело место то самое понятие, которое в народе величают душевной красотой — тонкой, завораживающей и уловимой лишь для тех, кто привык читать книгу жизни между строк.       Исподтишка наблюдая за молодой госпожой на балах, устраиваемых его младшим братом в поместье Найтреев, он в который раз убеждал себя в том, что подобной красоты недостоин. Вокруг юноши собирались невероятно красивые и богатые наследницы знатных родов, но он всегда спешно выискивал среди пестрой толпы одну-единственную фигурку, оправляющую складки на простом, как для торжества, муслиновом платье. Видно было, что она предпочитала одиночество, прерывая его лишь на время — когда получала очередное приглашение на танец. Тогда Гилберт не мог оторвать взгляда от развевающегося и шумящего платья, едва касающегося земли, от тонкого девичьего стана, плавно изгибающегося в такт оркестру и изящных ножек, порхающих по паркету, словно два голубя. Сердце его обливалось кровью — как же было обидно и мерзко замечать на нежном цветке жадные, сальные взгляды взрослых лордов, круживших его в танце!       Наихудшим же, по мнению молодого человека, было то, что каждый мужчина, с которым доводилось общаться юной леди, считал своим прямым долгом приобнять ее, поцеловать руку или увлечь на балкон в перерывах между танцами. Нет, нет, нельзя допустить, чтобы столь светлое создание было опорочено!       Вот тогда-то Найтрей и понял, что чувствует к ней. Ее хотелось защищать… Окружить заботой и нежностью. Закрыть и защитить от всего мира, чтобы ни одному косому взгляду не представлялось возможным найти нежный цветок. Один взгляд на хрупкую душу вызывал непреодолимое желание обнять и, крепко прижав к себе, никуда не отпускать.       Но его мысленным мольбам не внимал никто: ни Богини, ни Бездна, ни цепи. Во время первого же ее визита в поместье Рейнсвортов, к величайшей грусти Ворона, юная госпожа, даже не глядя на леди Шерон или Оза Безариуса, не говоря уже о нем самом, на удивление быстро сошлась с Алисой и Безумным Шляпником — теми, чьего общества Гилберт пожелал бы ей меньше всего. Но все, что ему оставалось — лишь наблюдать за своим идеалом, скрежеща зубами и нервно выкуривая сигареты одну за одной.       Алиса не отходила от нее ни на шаг, расспрашивая о жизни людей и яро поддерживая порывы отказаться от звания графини. Попытки Найтрея оттащить надоедливую цепь от возлюбленной окончились ничем: девушки вцепились друг в друга, так, что разъединить их казалось невозможным. Что же касалось Зарксиса Брейка, то глядя на их совместное времяпрепровождение, Гилберт каждый раз нервно сжимал пальцы на покоящемся в складках плаща револьвере, стараясь не сорваться. Вид того, как эти двое отсиживаются в укромном уголке, отпаивая друг друга чаем и угощая различными сладостями, не внушал Найтрею доверия. За слишком уж короткий срок они успели сблизиться настолько, что преспокойно и без малейшего стеснения пробовали пирожные из тарелок друг друга. До чего же раздражало! Ему все время казалось, что Шляпник обязательно причинит ей боль или неудобства, произнеся пару скабрезных словечек. Смутить же столь наивное создание было проще простого, что вынуждало Гилберта почти навязывать ей свою компанию каждый раз, едва она собиралась покинуть особняк Рейнсвортов. Неудобный разговор быстро перекрыть другим, чистым и безопасным! Глупо, ужасно глупо и по-детски, но юноша был убежден, что только так и можно сохранить ее улыбку.       С тех пор, как юная леди стала завсегдатаем поместья, жизнь Гилберта Найтрея превратилась в мучение. Ему приходилось бороться со сразу несколькими чувствами: нежностью, переходящей в одержимость, раздражением при виде улыбки, предназначенной другому, и немедля следующей за ним яростью. Но все эти ощущения вскоре подавляло одно и то же — всепоглощающая ревность, с каждым днем грозящая вырваться на свободу и обрушиться на головы находящихся рядом людей с неотвратимостью горной лавины.       ...В тот вечер он, как обычно, вызвался проводить гостью до кареты. Они шли по коридору в полном молчании, лишь изредка кидая друг на друга застенчивые взгляды. Графиня прикрывала лицо веером, стараясь спрятать вспыхнувший румянец — еще бы, находиться рядом с человеком, с которым общалась всего ничего не могло не вызывать волнения. Он же был готов провалиться под землю. Желание обладать хрупкой душой стало настолько невыносимым, что юноша уже готов был воспользоваться случаем... И в то же время клял себя за низменные мысли, стараясь держаться на расстоянии и не смотреть на объект своего воздыхания. Пожалуй, он терзался бы так всю дорогу до парадного входа, если бы его мысли не прервал сухой треск, донесшийся с улицы. Впрочем, этого было достаточно, чтобы леди встрепенулась. Отняв веер от лица, она серьезно поглядела на Гилберта. — Это гром или мне послышалось? — эти слова прозвучали с какой-то безумной надеждой, словно не было в мире ничего важнее этого вопроса. — Нет, госпожа, не показалось. Так и есть. Похоже, нам стоит ожидать дождя, — отозвался юноша, радуясь, что можно отвлечься от греховных мыслей. — Вы боитесь ночной грозы?       Девушка не ответила. Ее лицо озарила самая широкая и искренняя улыбка, какую ему доводилось видеть, и, отбросив прочь веер, она ринулась вперед. Взволнованный таким внезапным выпадом со стороны юной души, Найтрей бросился следом. Только для того, чтобы застать завораживающую картину: леди стояла в саду рядом с фонтаном, раскинув руки и словно приветствуя сгущающиеся над ней тучи. Дождь хлестал по растрепанным волосам, по груди и пышной юбке, но это, казалось, вызывало в ней только восторг. Будто она и эти тяжелые капли прекрасно понимали друг друга.       Гилберт хотел окликнуть ее, подбежать и, подхватив на руки, чуть ли не силой усадить в карету, лишь бы укрыть от ненастья… Но в этот миг она взглянула ему в глаза и протянула руку, приглашая присоединиться. Последнее, что осталось в его памяти — то, как оба они бежали вглубь парка при имении Рейнсворт, совершенно не заботясь о насквозь промокшей одежде, не выпуская руки друг друга, а также сказанная ею когда-то фраза: «Некоторые верят, что под дождем порой можно обрести свое счастье. Я верю.»…       …И уже спустя три дня, лежа с высокой температурой на кровати в своей квартире и с благоговением взирая на склонившееся над ним божество, с виноватым видом прижимающее к его лбу влажный платок, он понял, что теперь верит тоже.