Эрги

Словно крикливые вороны на добычу, словно голодные хищники на поживу, люди окружают его, заключают в широкое кольцо. Однако ближе не подступают, держатся на расстоянии, а это значит - они все еще боятся его. - Так-то ты выполнил обещанное? Внезапно в нем волной поднимается злость. Не он нарушил договор, не он задумал обман, но виноват опять он. - Мне было велено сделать так, чтобы строители не поспели вовремя, и я это сделал, - с вызовом в голосе отвечает он. - Какой еще с меня спрос? Или это я камни разбросал? - Откуда нам знать, что не ты? - подозрительно, недоверчиво спрашивает один из приятелей кузнеца (а значит, когда-то и его приятель тоже). - Ты мог сперва каменщиков заколдовать, а потом и камни. Травница, которая редко что-то говорит на собраниях, вдруг тихо произносит: - Нет, он не колдовал. Он только дурманом их опоил, вот они и проспали. Возможно, так она пытается помочь ему, но вместо этого ее слова идут ему во вред: с толпы будто спадают невидимые путы страха. Люди начинают перешептываться, а жена старейшины вдруг встряхивается, подбоченивается и насмешливо переспрашивает: - Дурманом? А может, он перед ними всю ночь гузном вертел, вот они к утру и притомились? Кто-то прыскает, другой вслед за ним начинает хихикать - и смех, недобрый, трусливый, липкий смех прорывается наружу, точно гнойник. Теперь уже почти все неудержимо хохочут, жмурят глаза, широко разевают рты, дергаются, как безмозглые рыбы в садке. Они так любят непристойности и слухи, кидаются на них, как на тухлое мясо... ну, так он им принесет славную наживку. Он дожидается, пока все отсмеются, и, не обращая внимания на редкие всполохи хихиканья, спокойно говорит: - Зачем же мне было вертеть гузном? Ты это куда лучше меня сделала. - И поясняет: - Помнишь, старейшина, пошутили каменщики, что хотят твою жену своей сделать? Ну, а ей так задумка с новым замужеством понравилась, что она своих нареченных решила опробовать в деле заранее. Спроси свою жену, куда она по вечерам отлучалась? - Ах ты, паскудник! - вскрикивает было жена старейшины, но он продолжает: - И ведь не впервой ей. Старейшина, ты же ее в дом взял не за склочный нрав, а за приданое? А ведь говорили тебе, что не от родителей ей досталось богатство. Или ты не слышал, как на ярмарке похвалялись те купцы, что ей продали дорогие запястья и золотое ожерелье? Ох, не деньгами и не зерном она с ними расплачивалась... - Да заткните же ему поганый рот! Сделай что-нибудь! - требует жена старейшины, толкая пасынка, но кузнец стоит как вкопанный. - Заткнешь - не услышишь, что я дальше скажу. У меня и для тебя есть новости. Вовремя ты стала подыскивать женихов, тебе скоро новый дом понадобится. У тебя детей нет - а вот у мужа твоего, поди, в каждом дворе потомство бегает! - Вон его из деревни, - только и выговаривает старейшина. Кузнец все еще не трогается с места: - Вдруг он на меня чары наведет? - Да не умеет он! - чуть ли не в один голос кричат фермер и его жена, а вот их обычно бойкая дочка в молчаливом страхе указывает наверх. Там по обморочно бледнеющему, сереющему небу начинает разливаться темный холод, и когда он подступает вплотную, испуг вновь накрывает деревню тенью от низких свинцовых облаков. И тут от сбившегося в кучу людского стада отделяется пастух. Он подходит к молодому колдуну, берет его за руку выше локтя, сжимает крепко. Кто-то из женщин вскрикивает, а колдун криво улыбается: - Смелый ты человек, недаром во многих битвах побывал. Что ж ты бегаешь на посылках у старейшины? Или ты его раб? Но тот не возмущается в ответ, не спорит, а наклоняется к его плечу и говорит негромко: - В каждом дворе потомство, говоришь? Так и в вашем к лету появится. Или ты за чужими доглядывать горазд, а что у тебя под носом делается, не видишь? Он бы хотел не видеть. Он бы хотел не знать. Он бы и дальше обманывал себя до бесконечности, стараясь не замечать взгляды, шепоты, дорогие подарки в их доме. Потому что он просто не мог верить, не мог так думать о маме, его маме! Нет, с неумолимой прямотой возражает внутренний голос, она теперь мать другому, тому, кто еще не родился. А приемный сын ей уже и ни к чему. Из его груди вырывается вопль, похожий на вой. Он дергается в сторону, падает, его скручивают и затыкают рот тряпкой. Он отчаянно вертит головой в поисках матери, но нигде ее не может найти. Его куда-то тащат, и от неизвестности, оттого, что он не понимает, что с ним хотят сделать, в нем поднимается слепой животный ужас. Краем глаза он замечает блеск металла и не видит - угадывает, что из рук в руки переходит серп. Он начинает биться и кричать, думая, что ему перережут горло, однако вместо этого фермер хватает его за волосы, накручивает их себе на руку и одним махом обрезает под самый корень. Они падают ему под ноги, словно ворох осенних листьев, словно подбитая камнем белка. - Как ты с нами, так и мы с тобой, - приговаривает фермер. Холод становится почти нестерпимым. Впереди темнеет ручей - почернел, покрылся тонкой ледяной коркой и из-под нее ощерил камни, точно острые зубы. Его выталкивают на мост, и старейшина торжественно провозглашает: - Объявляю тебя вне закона. Отныне у тебя нет ни семьи, ни имени, и никто из свободных не даст тебе приюта. Из последних сил изгнанник вцепляется в край моста, впивается клещом. Его пытаются оторвать, хотят, чтобы он разжал пальцы. Самый сильный в деревне - кузнец, но и тот не может сдвинуть его с места, так отчаянно он сопротивляется. - Ну, чего ты держишься? Только хуже делаешь. Что здесь оставаться? Изгнанник смотрит в глаза того, кто некогда был его лучшим другом, и на мгновение ему чудится в них что-то вроде мимолетной жалости. - Никому ты тут не нужен, - продолжает кузнец. - Ты ж теперь и не человек вроде? Вокруг замирает тонкая ледяная тишина. И вдруг она взрывается. На месте скорчившейся фигуры стремительно начинает разворачивать свои кольца огромная змея. Взметнувшись серо-черным столбом до самого неба, заслонив собой последние проблески света, она поднимается над мостом - змея ли это, или снежный вихрь, или рука, вытянутая перед собой в попытке защититься? Кузнец не робкого десятка, он отважно бросается на невиданную тварь, но тут же под ногами у него начинают лопаться, катиться врассыпную бревна. Множество рук втаскивают кузнеца на берег, а мост окончательно разваливается, пробив своими обломками лед. Ручей гневно стряхивает их с себя, вырывается на свободу и несется прочь злым студеным потоком. Ни семьи, ни имени. Как будто они у него были, холодно усмехается он про себя. Когда изгнанник проходит мимо чужой деревни, он невольно останавливается у чьего-то окна, притянутый теперь уже недосягаемым светом и теплом, и вновь вспоминает о матери. Женщина, вышедшая на крыльцо, тоже чья-то мать, однако не успевает он обратиться к ней, как она спускает на него собак - по волосам, остриженным короче, чем у раба, она признает в нем изгоя. Он не вздрагивает и не бежит, и если внутри него все снова леденеет, то не от испуга - это гаснет огонек, зажегшийся было на миг в его памяти. Она когда-то клялась, что не отдаст его никому, ни людям, ни зверям, ни чудовищам... И, оставшись во тьме один, он ощетинивается навстречу, оскаливает клыкастую волчью пасть. Собаки жалобно скулят и пятятся от страха, а он продолжает путь. Здесь еды он не достал, но впредь будет умнее. Он закрывает глаза и велит своим волосам расти, выталкивает их наружу, как раньше сделал это для дочки фермера. Он готовится вытерпеть боль, но не чувствует ничего, даже малейшего покалывания, так мягки его новые кудри. Они волнами ложатся на плечи, струйками сбегают по спине до самых лопаток. Вот только они не рыжие, как раньше, и даже не золотые, они темнее самой черной ночи. Идет он долго и почти без остановок, лишь изредка заходит в поселения, чтобы взять там еды, а про сон вовсе забыл - или, быть может, спит он тоже на ходу. Когда он стирает ноги в кровь, он сбрасывает разбитую обувь и босиком ступает на рано выпавший снег. Впрочем, он едва это замечает. И так, полураздетый, не похожий сам на себя, с глазами, в которых горит ярость волка, с устами, в которых таится яд змеи, он приходит туда, куда стремился все это время, хотя, возможно, и сам не знал об этом. - Эй, кто идет? - резко окликают его с дозорной башни над воротами. - Никто, - отвечает он и еле успевает подавить взрыв безумного смеха.