***
***
Наблюдая за тем, как самолёт Рио погружался в низкие облака, я хотел лишь одного — сесть на следующий рейс и улететь на юг следом за ней. Я чувствовал себя как никогда брошенным. Берлин вмиг превратился в пятно серой грязи, а я — в раковую опухоль, которую город пытался уничтожить. Я не находил себе места, не мог придумать занятия. Первые два дня без Рио, просто нажрался вусмерть. От скуки, от бессилия, от осознания того, что я зависим от людей. Я с ума сходил в одиночестве. На третий день вновь осушил бутылку виски, а наутро меня едва не вывернуло наизнанку, когда взглянул в зеркало. До продолжения тура остаются недели, и если я продолжу коротать вечера на пару с бутылкой, смогу затмить собственной обрюзгшей рожей даже размалёванное лицо Тилля. В пятницу я связался с клининговой компанией. И с воцарившейся в доме чистотой мысли пришли в порядок. Я винил во всём праздники, из-за которых всегда чувствовал себя одиноко и заглушал одиночество спиртным и шумными вечеринками. Парни вернулись в город, на середину следующей недели мы запланировали несколько репетиций. А пока я убивал пресс в тренажёрном зале, думая о грядущих концертах и фотоотчётах с них. В понедельник пресс горел так, что дышать было больно. Я расхаживал по дому в одних штанах, останавливаясь то у зеркала в гостиной, то в коридоре. Понимал, что наверняка со стороны выглядел, как самовлюблённый кретин, но ничего с собой не мог поделать — я действительно был доволен результатом тренировок. Четыре дня почти без еды, два — только спорт, и наросший за праздники жир исчез, даже верхние кубики и косые мышцы заметно очертились. Я сделал несколько фото и отправил Рио. В ответ получил короткое: «Встреча». «Где?» — отправил следом. «Дрезден. Перезвоню через два часа». Но через два часа я уже был в Дрездене и сам позвонил ей, а затем поехал к её отелю. — У меня ещё одна встреча вечером, а в десять самолёт. Ты… — Рио улыбнулась и развела руками. — Ты хоть бы предупредил! Пойдём, — схватив за рукав пальто, потащила она меня ко входу. — Мне ещё нужно успеть принять душ, переодеться, собрать чемодан и!.. — Мне хватит, — впился я в её губы, положив конец причитаниям. — У нас два часа. — Угу, — своевольно запустил я ладонь под её блузку. За весь январь у нас было только четыре таких встречи, и бесконечные телефонные секс-марафоны. За подготовкой к туру, тренировками, репетициями, интервью медленно начавшийся январь пролетел на сверхзвуковой скорости. И второго февраля мы вылетели в Англию, где должны были дать три концерта. Первым на очереди стоял Манчестер. Уже и не вспомню в каком году… как-то мы играли в Ливерпуле, и наш концерт выпал на день футбольного дерби между «Манчестер Юнайтед» и «Ливерпулем». Фанаты нас тогда завалили гневными письмами — пропустить матч подобного масштаба ни одному скаузеру не позволяла религия. Не знаю, почему организаторы выбрали эту дату. Но с того дня мы зареклись не давать концерты в Англии, если у футбольного клуба города в тот же самый день проходит матч. Сегодня в Манчестере футбола не было. Выступление на «Evening News Arena» и рестарт тура прошли отлично. И уже следующим утром мы и кортеж с оборудованием из двадцати четырёх грузовых фур направились в Бирмингем. Шестого февраля отыграли на Уэмбли, и на две недели вернулись в Германию. Дома нам предстояло дать восемь концертов, после чего нас ждала холодная Скандинавия.***
Когда началась череда домашних концертов, я был уверен, что Рио удастся посетить хотя бы один из них. Но всякий раз, как только мы определялись с местом встречи, всё срывалось. Мы дважды играли в Дортмунде, и дважды я надеялся увидеть её. На второй раз взорвался, наорал на Рио, бросил трубку, как последняя истеричка, и взял шлюху на ночь. Специально выбрал похожую на Рио. Вот только ночь любви закончилась моей разбитой губой. Я злился на Рио, не понимал, почему она не могла взять отгул хотя бы на один долбанный день. Потому не совладал с фонтанирующими эмоциями и сорвался на шлюхе: слишком резко толкнул её в сторону дивана. Она упала на стеклянный кофейный столик, и тот разбился вдребезги. Врезав мне на прощанье по морде и разбив губу, светловолосая копия Рио покинула номер. А наутро, пока мы все завтракали в ресторане отеля, на меня наорали менеджеры. Губа заметно опухла, а синяк растёкся красно-синим пятном до самого носа. — Да не расстраивайся, — ободряюще похлопал меня по спине Крис. — До вечера чуть пройдёт, а там гримом исправят. — У вас интервью в три, придурок, — любезно напомнила Астрид, прокричав из-за соседнего столика. — Смотри, пойдёт слушок, что ты гей, — съязвила она, и Тилль заржал на весь зал. — Не понимаю, какого хера эту сучку ещё не уволили?! — посмотрел я на Хелльнера. — Круспе, мы не можем увольнять каждого, с кем ты спал, — ответил тот. — Да замажут, — опять похлопал меня по спине Крис. Рио позвонила после концерта, уже когда я был в номере. Она долго извинялась и объясняла, как важна для неё работа, а я чувствовал себя последней сволочью, пошедшей вчера на поводу у собственной похоти. Мы договорились попробовать встретиться вновь, но я пообещал не давить на неё. Не получится — и плевать.***
***
Четырнадцатого февраля Рихард играл в Эрфурте, а я, волею судеб, а точнее — своего рабочего расписания, была заброшена на Рюген. Конечно, там не было офисов наших партнёров. Я даже не уверена, что там были аптеки. Но коммерческому директору ProClinique Groupp, который задолжал мне пару срочных пролонгаций, приспичило встретить День всех влюблённых именно там, в своём семейном имении, в компании жены и четверых детей. Сперва мне пришлось опробовать себя в роли непрошенной гостьи, заявившись за подписанием акта пролонгирования по договору франчайзинга в самый разгар семейного ужина. Уж не знаю, случилось ли мне постучать в дверь в тот самый момент, когда директор целовал ручки своей благоверной, признаваясь ей в любви под шелест бриллиантов из бархатной коробочки и овации отпрысков — не знаю и не хочу этого знать! Но я сделала то, зачем тащилась в такую глушь. Именно неотступность отличала меня от других региональных представителей, именно за неё босс готов был прощать мне многое. Но тогда, очутившись за порогом уютного чужого дома с пачкой подписанных бумаг в руках, я ощущала лишь свою никчёмность. Брела по пустынному пляжу. Серые волны бились о пологий берег, разъедая нечёткую линию прибоя. Вдалеке тусовалась четвёрка сёрферов-экстремалов: зимой остров вымирает, но ненормальные изредка наведываются на местные турбазы, чтобы попробовать себя в зимнем сёрфинге. Я содрогнулась, представив, как холодные волны лижут кожу и бьются о тонкое полотно костюма. Но экстрим зимнего сёрфинга заключается не в температурах, а в ветрах и непредсказуемости подводных течений. В феврале Балтика сходит с ума и манит к себе сумасшедших. Я продолжала брести, попинывая торчащие из песка пучки зелёной травы, унизанные крупными застывшими каплями, словно жемчугом. Мокро, зябко. Одиноко. Таким выдался для меня День всех влюблённых. По дороге в гостиницу мне повстречалась продуктовая лавка. Товар на прилавках оказался весьма залежалым, и, бродя в тесных коридорчиках меж стеллажей с вялыми овощами и пыльными пачками овсянки, я всерьёз опасалась на месте кассира обнаружить полуразложившийся труп в униформе. Но за кассой меня ждал паренёк лет двадцати — живой, чёрт бы его побрал, и даже румяный! Пробивая одну за другой три бутылки Liebfraumilch, он как-то странно косился, а когда дело дошло до поллитровки виски, даже перестал посматривать в мою сторону. Когда же в ход пошли пачка чипсов и сникерс, парень как-то слишком тяжело вздохнул и произнёс: — Наличные или карта? — У меня наличные, — ответила я и протянула кучу мятых купюр. — Без сдачи. — Счастливого вечера, — ответил он. И мне захотелось разбить вискарь о его юную головушку. Вечер вышел таким, как и все предыдущие вечера всех влюблённых в моей жизни. В частном отельчике, где я остановилась, большинство номеров были либо четырёхместные, либо восьмиместные, рассчитанные на студентов-сёрферов и многодетные семейства ценителей дикой природы, а мне достался единственный двухместный с личным санузлом. Вино, телек и никого рядом. Я счастлива. До парома на материк оставались сутки, а значит, у меня был шанс не только вдоволь напиться и нареветься, но и протрезветь, умыться и обо всём пожалеть. В полночь я подумала, что концерт, должно быть, уже закончился, и сейчас Рихард уже вовсю науськивал своего жирного менеджера, чтобы тот приволок ему пару шлюх посимпатичнее из числа тех, что, обожравшись веществ, ждут у порога служебного входа. Я представила себе в красках, как Рихард поведёт их в свою гримёрку, нальёт вермута и отымеет поочерёдно, а потом сядет на кожаный диван и сквозь густой сигаретный дым будет лениво наблюдать, как они, корячась у зеркала, яро нализывают друг другу… Едва успела добежать до унитаза — вырвало. То ли от мерзости вообразимого, то ли от избытка выпитого. Потом был душ — почти ледяной, ведь для нагрева котла требовалось время, а его у меня не было. Нужно было срочно вернуться в чувства, чтобы не потерять остатки самоуважения. Из душа выбегала, обмотав тонюсенькое отельное полотенчико вокруг бёдер (на грудь его уже не хватило), и сотрясаясь от холода, словно током пришибленная. На экране мобильника извещение о трёх пропущенных. Четвёртый я успела перехватить. — Прости, Рихард, ты… — С Днём Святого Валентина, дорогуша! — «Дорогуша»? Это ты в Англии с фанатами Квин переобщался? — Я скучал по твоему сарказму. Подарок будет. Но позже. Сейчас бежать надо. Ты как там, кстати? — Я? — Конечно ты, а кому я ещё, по-твоему, должен звонить в этот день? Точнее, уже ночь. Уже пятнадцатое. Концерт только что закончился. Рио, ты бы видела меня сейчас — я, как свин: чёрный, сальный и вонючий. Хочешь меня? — Я знаю, как тебя отмыть, — улыбнулась. — Приезжай. Брошу тебя в Балтийское море. — Так ты на море? — На острове, если точнее. — Везёт тебе — романтика! А здесь, в Тюрингии, моря нет. Но завтра уже будем в Киле — дождись меня! Приплыву на твой остров. Хочешь — на лодке, а хочешь — брассом. — Заткнись. — А уже послезавтра начнутся зарубежные концерты, так что какое-то время меня не будет в стране. Шестнадцатого — Мальмё, потом отсыпной, и далее по столицам — Осло, Стокгольм, Хельсинки, Таллин… Наконец Россия — Санкт-Петербург и Москва. Рио, ты бывала в России? — Рихард, ты что — бредишь? Какая Ро… — Извини, — на заднем фоне послышались голоса, — мне пора. Я позвоню завтра. — Хорошо… — Я скучаю. — Я тоже. Мои слова утонули в гудках. Рука по инерции потянулась за стаканом, но тут же отдёрнулась — почему-то пить больше не хотелось.***
***
— Нашли тебе самолёт, но… ветер, — развёл руками Хелльнер. — И завтра обещают штормовое, — окончательно уничтожил он последние крупицы надежды на встречу с Рио в Германии. — Да пусть в Швецию прилетает. Днём позже, днём раньше… Но я прекрасно понимал, что, если нам не удалось пересечься дома, куда-то дальше Германии Рио не отпустит работа. Она говорила, пятнадцатого у неё нет важных встреч, потому запросто могла бы солгать начальству, сказать, что простыла на Рюгене и ей нужны сутки, чтобы отлежаться. Я бы послал за ней джет, и мы бы встретились в Киле. Дело было даже не столько в сексе, сколько действительно в самом концерте. Вне всякого сомнения, это был наш самый зрелищный тур, и я хотел, чтобы она всё увидела живьём, а не на фотографиях. Но чёртов ветер всё испортил. Как будто бы сама судьба была против нас. Я вернулся в номер и вновь позвонил Рио. Рассказал, что планировал сделать сюрприз, по голосу услышал, что она обрадовалась и расстроилась. — Я могу приехать поездом, — вдруг сказала она. — Это почти девять часов. Я не тиран. — На авто. — Одна? Это четыре часа. Поедем в Россию вместе? Возьми отгулы на март. Пойдём с тобой в баню и будем пить водку. — Это определённо более заманчивое предложение, чем: «Ты должна увидеть член Тилля». — Я говорил «посетить лучшую пенную вечеринку». — Мне не нравится, откуда выходит эта пена. А вот баня и вечеринка вдвоём… Она засмеялась и в очередной раз ответила: — Не обещаю, но сделаю всё от меня зависящее. Возможно, даже получится вырваться в Осло. — Каждый раз, когда ты произносишь «возможно, получится», происходит обратное. Но в этот раз причиной рухнувших планов была не Рио, а Тилль. Он почувствовал себя плохо ещё в Киле, на следующий день кое-как выдержал выступление в Мальмё, а потом свалился с ангиной. Под угрозой уже стояли не только ближайшие концерты, но и весь тур. Менеджмент принял единственно возможное решение — отменить концерты до марта. Тилля в тот же вечер увезли в частную клинику Стокгольма. И всё, что оставалось нам, — ждать и надеяться, что шведские врачи поставят его на ноги как можно скорее, и с его голосом не произойдёт никаких осложнений. Нам же запретили навещать Тилля, менеджмент даже выставил условие: если кого-то из нас заметят в клинике, то того ждёт штраф. Их волнения, что мы подцепим какую-то заразу, были понятны. Оставаться в Стокгольме я не горел желанием — здесь мороз и метель, возвращаться в Германию тоже — там слякоть и дожди со снегом. Мне нестерпимо хотелось тепла и моря.***
***
Семнадцатое февраля был таким днём, из которых на девяносто процентов и состояла вся моя жизнь — он был полным рутины, усталости и тайных надежд, что когда-нибудь наступят и другие дни. Возвращаясь с работы, застряла в пробке — так всегда бывает, если выехать из делового центра в промежуток с пяти до восьми: я знала это, но мне было всё равно. Втесавшись в плотный поток едва ползущих машин, я крутила колёсико настройки радио, пытаясь поймать волну, которая бы не раздражала. Музыка бесила как никогда. Вечерние шоу с чересчур остроумными ведущими выводили из себя. Новости навевали скуку и сон. И всё же я остановилась на новостях и, кажется, даже успела задремать, как вдруг… «Группа Раммштайн вынуждена прервать тур по Европе в связи с внезапной болезнью солиста. На данный момент Тилль Линдеманн проходит курс лечения в одной их частных клиник Стокгольма. О причинах госпитализации пока не сообщается». Вот она — святая Германия. О каких-то рокерах рассказывают в прайм-тайм, в выпуске новостей по ARD. Конечно, ведь «Раммштайн» — национальная гордость. Они у нас одни такие. То есть не одни, конечно, но рядом всё равно никто не стоял. Даже Eisbrecher! Плохо помню их музыку, просто название на слуху. Правда, когда я попыталась однажды блеснуть своими знаниями перед Рихардом, он лишь посмеялся: «Eisbrecher?! Серьёзно? С каких пор ты интересуешься неудачниками?» Надменный сукин сын. Обожаю его. И стоило мне о нём подумать, как на экране мобильного высветилось его имя. — Привет, крошка. Как дела? Знаешь, наш Тилль… — Ну и что там у него — передоз? — проигнорировав бесцеремонный перевод едва начавшейся беседы с меня на кого-то третьего, я не удержалась от самого очевидного предположения. — Ты сейчас рядом с ним? В рехабе? — Так вот какого ты мнения о нём… Или обо мне? — Тогда что — триппер? Вы ещё до России не доехали, а уже загремели в отделение венерологии? — Рио, не разочаровывай меня, умоляю! С Тиллем всё в порядке. Просто ему позарез нужно остаться в Стокгольме. У него здесь… — Любовница? — я уже от души веселилась. — Так, не перебивай и слушай внимательно: у Тилля ангина, а я даже не могу навестить его. Нас не пускают! И я, знаешь ли, переживаю… — Только не говори, что это любовь! — от смеха я аж захрюкала. — Ну ты и циник. Совсем не веришь в настоящую мужскую дружбу? — Верю. Возможно, это единственное, во что я ещё верю — легко верить в то, что тебя не касается. — А как насчёт чудес? Ты веришь в чудеса? — Я представила, как, произнося это, он нетерпеливо заёрзал на стуле, словно школьник, запланировавший розыгрыш. — Рихард, ты… Ты приедешь? — Раз уж у него выдался внезапный перерыв в туре — возможно, мы сможем провести время вместе? Может быть, даже чуть больше, чем пару часов? — Жара, океан, карнавал, статуя Христа Спасителя… У тебя день на сборы. Отказы не принимаются. Я всё ещё не понимала, о чём он толковал, а уточнить не успела — сославшись на срочные дела, он, как часто это бывало, наспех попрощался и сбросил вызов. Когда наконец добралась до дома, у подъезда встретила курьера с конвертом. В конверте были билеты в Бразилию.***
Даже не верилось, что ещё совсем недавно я надиралась вдрызг в полупустом, плохо отапливаемом отельчике без звёзд, упиваясь одиночеством и жалостью к себе, а сейчас уже сидела в аэропорту, без любопытства разглядывая тех, с кем собиралась через каких-то час-полтора лихо махнуть через океан. Из пропахшего недотаявшим снегом Нюрнберга в благоухающий цветущими тропиками Рио. Из рабочих будней во внеплановые безбашенные каникулы. Из привычного одиночества к долгожданному воссоединению. Я теребила посадочный талон, то и дело поглядывая на часы. Впереди меня ждало самое настоящее безумие — я чувствовала это. И начиналось оно здесь — в международном аэропорту имени Альбрехта Дюрера. Все процедуры контроля остались позади. Я ждала, когда нас пригласят на посадку. Помещение, отделяемое от основной зоны вылета прозрачными дверьми с номером гейта, полнилось под завязку, как вдруг двери снова отворились, и внутрь зашли новые люди. Их было около десяти и выглядели они так… казённо. Озираясь по сторонам, они мерили остальных снобливыми взглядами — тётки и мужики в деловых костюмах. — Фрау Хагемайстер? — сотрудница авиакомпании подсела незаметно и чуть ли не присосалась к моему уху. — Прошу, проследуйте за мной. Не волнуйтесь — ничего серьёзного. Простая формальность. Я ничего не понимала, но всё же проследовала за девушкой в униформе. Вместе со мной зал ожидания покинули ещё несколько человек. Через служебные ходы нас вывели в соседнее помещение. Налили соку, предложили снеки. Дурное предчувствие внутри нарастало. Когда же для разговора с нами явился кто-то из высокого руководства компании — он представился, но я не запомнила, — окончательно уверилась: случилась какая-то херня. — Дамы и господа, к сожалению, вынужден сообщить, что в Рио-де-Жанейро вы вылетите следующим рейсом. Очень рассчитываю на ваше понимание. Дело в том, что делегатам от правительства Баварии непременно нужно быть в Бразилии завтра. Запланированный саммит по охране окружающей среды — перенести его нельзя… Частный борт, которым они должны были лететь, поместили на срочный ремонт, а все билеты на регулярные рейсы раскуплены, и нам пришлось… Что тут началось! Люди трясли в воздухе своими квиточками: всем нам предстояло путешествие в бизнес-классе — и вот, нас его лишили. Ещё бы — не лететь же чиновникам в экономе! Дополнительным пинком под дых стало признание представителя авиакомпании, что места для чиновников было решено освободить именно за счёт одиночек. Он так и сказал — разъединять семьи и компании они не решились. Одиночка… Как вердикт, как диагноз. Я ощутила себя отбросом. А когда узнала, что следующий рейс будет только завтра… — Но если вы не хотите ждать, мы можем посадить вас на рейс из Мюнхена. Вылет через четыре часа. Если выехать прямо сейчас, можно успеть. Само собой, трансфер до мюнхенского аэропорта предоставляется авиакомпанией. Так как ваши чемоданы уже погружены, они будут ждать вас в багажном отделении Галеана. Мы ещё раз просим прощения и обещаем компенсировать все неудобства. Словосочетание «четыре часа» сработало, как заклинание: люди подорвались со своих мест, похватали ручную кладь и в едином порыве устремились к выходу. Уже через десять минут я сидела у окошка фирменного минивэна и наблюдала, как на взлётную полосу подавали самолёт, на котором должна была лететь я. «Не встречай — я не прилечу», — смс на номер Рихарду. Оставалось только надеяться на нормальную связь в роуминге. — «Прилечу чуть позже. До гостиницы доберусь сама. Скоро увидимся. Потом всё объясню. :)». Дождалась отчёта об отправке и прикрыла уставшие веки.***
***
Первое, что я понял, оказавшись в Бразилии, — я ненавижу португальский. Во время последнего приезда в Лиссабон с нами постоянно находились менеджеры, гиды и англоговорящий персонал, пожалуй, потому я в полной мере и не погрузился там в португальский язык. Бразилия же окатила потоками чужеродных звуков сполна. Точно пенопласт они противно скрипели в ушах, крошечными дрелями всверливались в барабанные перепонки. Я прилетел в Рио ранним утром. Весь перелёт проспал, но толком не выспался. Закинул вещи в отель, перекусил там же и отправился на утреннее шествие танцоров. День стоял жарким. Солнце палило нещадно. На небе — ни облачка. Уличный электронный термометр, что располагался под самой крышей какого-то здания, показывал +34. На мне были только шорты, футболка и кепка, но я всё равно потел так, словно оказался внутри русский бани. Шум толпы давил на голову, а их жужащие «ж» лишь вызывали желание свалить куда-нибудь подальше. Менеджмент запретил покидать территорию отеля без телохранителя, поэтому единственным местом, где я мог насладиться одиночеством и покоем, был собственный номер и частный пляж. Хотя меньше всего мне хотелось возвращаться туда. Жизнь в отелях — это то, от чего я бежал. Я не понимал, почему, оказавшись в Бразилии, во мне вообще вдруг возникло это отвращение к шуму и карнавалу. — Концерты вымотали, — заключил Хорст. — У меня самого правое ухо стало хуже слышать после Мальмё. Или это из-за перелёта и жары. — Давай в отель, — не придумав ничего лучше, сказал я, и Хорст повернул в сторону залива. Рио прилетает в десять. И я надеялся, что, как только мы окажемся вместе, моя апатия пройдёт. Не знаю, было ли дело действительно в шуме и сорокоградусной жаре, на которую мой организм после скандинавских морозов откликнулся лёгким тепловым ударом, или я просто задолбался от череды сорванных планов… Едва я вошёл в номер, как прохладный воздух кондиционера приятно коснулся кожи. Теперь и на пляж идти не хотелось. Я принял душ и свалился на кровать. А потом незаметно для себя провалился в сон. Но долго не проспал. Меня разбудил завибрировший на ночном столике телефон. На экране светилось сообщение от Рио. Глупо улыбнувшись, я разблокировал экран. Полагал, что прочитаю что-то вроде: «Я в самолёте. Уже лечу…», а дальше бы шёл сарказм о недостаточном размере снятого мной пентхауса и какая-нибудь грязная фразочка, которыми она зачастую заканчивала свои послания. Но всё, что я прочёл, было: «Не встречай — я не прилечу», а дальше сообщение обрывалось фразой, что это только его первая часть. Честно говоря, мне было плевать, по какой причине Рио не смогла приехать. Из-за её бесконечных разъездов и командировок у меня складывалось ощущение, что это она жила жизнью рок-звезды, в расписании которой для меня не было места. Я швырнул стеклянную вазу с цветами, предназначавшимися для Рио, в стену. Ваза разбилась вдребезги, а вода забрызгала белоснежное кресло. Мне хотелось каким-то магическим образом телепортироваться в Германию и собственноручно задушить Рио. Или плюнуть ей в лицо так же, как она плюнула мне в душу. Телефон вновь завибрировал и пришла вторая часть сообщения: «Потом всё объясню. :)» Но мне уже не нужно было это «потом». Я удалил всю переписку с ней и заблокировал номер. Сука! Никогда в жизни не бил женщин, но сейчас… Сейчас я бы врезал Рио от всей своей засранной ею же души. Сука! Какая ты сука!***
***
Очутившись в салоне компактного аэробуса, я чуть дар речи не потеряла. Рейс был мало того что чартерный, так ещё и полупустой: эконом отдан в распоряжение организованной группы туристов, а в бизнес-классе кроме нас, одиночек из Нюрнберга, никого и не было — вот это раздолье! Ни на секунду не пожалела, что вместо загруженного под завязку боинга, где толкаться пришлось бы вместе с тремя сотнями незнакомцев, мне предстояло пересечь Атлантику на лёгком, словно мотылёк, авиасудне. Казалось, здесь даже дышалось свободнее. Самолёт выруливал на взлётную полосу, а я жалась носом к стеклу иллюминатора. Огни аэропорта слепили. Вдали чернели силуэты домов — город спал, если столица Баварии в принципе когда-то спит, но тогда я кожей чувствовала спокойствие и умиротворение, которым меня накрывало, как и всё вокруг. Впереди были тринадцать часов перелёта — а ведь это чёртова уйма времени, если подумать. В планах — поспать, почитать, посмотреть пару американских комедий. На алкоголь совсем не тянуло, как и на еду — сказывалось волнение, которое я скрывала, как могла, в том числе и от самой себя. Рихард вылетел из Стокгольма в Рио ещё утром. По моим подсчётам, он уже ждал меня в нашем номере. В программе у нас значилось посещение выступлений каких-то там школ самбы из Порту-дос-Милагрос и Сан-Паулу. Я ничего в этом не понимала, но Рихард обещал много потных накаченных мулатов, конечно имея в виду потных подтянутых мулаток, чьи сочные задницы прикрывали только хвосты из перьев с блёстками. Я так давно не испытывала чего-то за гранью привычного, я слишком погрязла в рутине, и это путешествие стало самой приятной неожиданностью, которая только могла со мной приключиться. Всё складывалось наилучшим образом. Из-за проблем с Тиллем Рихард получил несколько дней внезапного отпуска. Они совпали со временем проведения карнавала в городе, названном в мою честь. И даже начальник не особо разъярился, когда кадровики позвонили ему за подтверждением очередного отпуска за свой счёт на моё имя. Лишь попросил привести ему бутылочку кашасы и намекнул, что прогулы мне придётся отработать в марте — на Interbiologica. Заведовать выставочным павильоном — большая ответственность. Удачная презентация компании может обеспечить целую кучу новых контрактов, а промах — напротив, испортить репутацию фирмы надолго. Ранее босс лично занимался подготовкой к таким мероприятиям, а в две тысячи десятом вдруг решил возложить эту обязанность на меня. Если это не кредит доверия — то что? А зачем кредитовать доверие тому, кого не собираешься ввести в совет директоров? Голова шла кругом от мыслей об экзотическом отпуске и волнующих карьерных перспективах. Или всё дело в давлении? Самолёт то и дело потряхивало — мы до сих пор не преодолели зону турбулентности. Я часто летала и не боялась неба, но в такую тряску попадать мне ещё не доводилось. Наверное, я слишком интенсивно тёрла виски, и стюардесса тут же очутилась рядом. — Фрау, вам плохо? Вам что-нибудь принести? Можёт, воды? Или таблетку аспирина? Плохо? Должно быть, она шутила. Ведь на самом деле мне было так хорошо! Будущее манило, и сама жизнь впервые за долгое время казалась такой… правильной. Пить не хотелось. Но и оставлять девушку без поручения — тоже: в полупустом самолёте экипаж изнывал от безделья. Несмотря на знатную турбулентность, они даже не ругались на гуляющих по салону пассажиров. Было слишком скучно. — Принесите мне стакан томатного сока, если можно. Холодного. — Конечно. — Она улыбнулась и направилась в своё стюардовское закулисье. Экран над проходом между рядами демонстрировал карту полёта. Мы взлетели совсем недавно, но уже парили над Швейцарией. Европа по сути такая маленькая — полчаса, и ты в другой стране! Я снова обернулась к иллюминатору — ночью гор не разглядеть, и я могла лишь представить, какая красота открывалась здесь с высоты шести тысяч метров в погожий день. Острые вершины блестят, как алмазы, белые макушки жемчужной крошкой переливаются на солнце, облака цепляются за них, повисая клочками сладкой ваты, и тают, тают… В окно я не видела ничего, кроме кромешной тьмы, разряжаемой навигационными огнями самолёта. Плоскую поверхность стального крыла заливало алым. Свет мигал с неравномерной периодичностью, время от времени переключаясь с красного на белый и синий — будто кто-то включил рождественскую гирлянду на нашем аэробусе, только вот Рождество уже давно закончилось… — Фрау Хагемайстер — ваш сок, пожалуйста. Я обернулась на голос стюардессы — замерев между рядами, она протягивала мне стакан. Стакан трясло. Трясло руку, его держащую. Целую стюардессу трясло почему-то. Может быть, она заболела? Я хотела спросить, но не успела. Её лицо вдруг поменяло выражение, словно анимированное: из дежурной приветливости оно обратилось в замешательство, пока не сменилось нечитаемой гримасой абсолютной потерянности. В следующий момент стюардесса выплеснула всё содержимое стакана мне на грудь. Белая блузка пропиталась густой алой жижей, в носу защипало от сладко-солёного запаха томатов. От алого зарябило в глазах. — Какого хрена! — заорала я и потянулась за салфетками. Самолёт снова тряхнуло, на этот раз сильнее, чем прежде, и носом я вписалась в спинку впереди стоящего кресла. Попыталась отпрянуть — не получилось: какая-то сила упорно тянула вниз. Я вновь заорала, на этот раз от страха — орала на пределе ёмкости лёгких, заполняя всё вокруг гулким дребезжанием, а когда кончился воздух, и голос угас, как потушенная свеча, гулкое дребезжание никуда не делось. Потому что кричали другие. Все вокруг кричали. Кислородные маски болтались над сидениями — соломинки между неизвестностью и шансом, но никто даже не пытался за них ухватиться. Кое-как сгруппировавшись, я оторвала лицо от спинки кресла и, преодолевая сопротивление воздуха, который казался таким густым, что в нём можно было увязнуть, подползла к иллюминатору. Огни продолжали гореть. Аварийные огни — дошло до меня. Они мигали, посылая во вселенную сигналы бедствия. Вселенная была слепа. В свете огней я увидела, как крыло самолёта, треснув посередине, потеряло половину. Осколок дымящейся стали устремился вниз. Я проследила за ним взглядом и увидела горы. И вдруг поняла: это конец. Конец! Слово, истинное значение которого я прежде не понимала. Конец — точка невозврата, рубеж, за которым ничто. Конец — это отметка, и всё, что было до, перестаёт иметь значение. Это начало небытия. И это происходит здесь и сейчас. Оно реально. Мой конец… Он такой реальный! А вслед за осознанием пришли вопросы: почему именно теперь? Почему именно я? Что я сделала не так? Или чего не сделала? Ведь я сделала так много, я… Не сделала главного. За свои тридцать четыре я так и не научилась быть счастливой. Не хотела учиться. Откладывала. Находила вещи поважнее. Тот, кто не жил счастливо, и умрёт несчастливо: вот он — закон бытия, такой простой и такой непостижимый… Хотелось кричать, проклинать судьбу за поспешность, а себя — за неспешность, но вместо крика в груди рождалась лишь боль. Воздуха больше не было. Меня. Нас. Нас больше не было.***
***
В тот же вечер я снял латинских шлюх и устроил собственный карнавал, полный секса, алкоголя и марихуаны. Мы не спали всю ночь и, кажется, не давали соседям снизу. Помню, как несколько раз приходил управляющий, просил сделать музыку тише. Но город и без нас утопал в феерии звуков. Я отключился с первыми лучами рассвета и проспал до обеда. Меня разбудил Хорст, пришедший проверить, не передознулся ли я чем. Девочек в номере не было, только две горничные тихо убирали в гостиной последствия ночного безумия. — Сейчас принесут завтрак. Иди умойся. Душ прими, — сказал Хорст и направился на террасу. — Ты теперь ещё и нянька? Он остановился, обернулся и, невесело улыбнувшись, повторил, чтобы я шёл умыться. Прохладный душ действительно привёл в чувства, оставалась лишь противная сухость во рту, тупая боль в голове и острая в сердце. С проснувшимся разумом вернулись и мысли о Рио, и злость, и обида. — Держи. — Хорст протянул стакан воды с лимоном. В гостиной было чисто. Горничные ушли так же незаметно, как и появились. — Перекуси, — кивнув на стол с едой, сказал он и, взяв ноутбук, сел на диван рядом. Я не понимал, что происходит, и какого чёрта он вообще опекал меня, как обоссавшегося младенца. — Что с Тиллем? — спросил я самое очевидное. — Всё хорошо, — коротко ответил он, не поднимая головы. — Ты поешь, — продолжил он клацать по клавиатуре, а я вспоминать, что мог выкинуть ночью, что могло просочиться в интернет. — Да как-то аппетита нет, когда у тебя такая рожа, — сел я рядом. — Ты расскажешь, в чём дело, или будем играть в угадайку? Он протяжно просипел и протянул мне ноутбук. В браузере был открыт сайт Deutsche Welle. Заголовок статьи гласил: «Страшное крушение самолёта…» — Рихард, там врач внизу. Если… — Какой врач? Кому? — Я смотрел то на Хорста, то на экран ноутбука, и не понимал: я сплю или обдолбался до бреда. — Тебе врач. — Да не нужен мне врач! Какого?!.. Я бросился за телефоном, но кроме нескольких пропущенных от Пауля ничего не было. Номер телефона Рио остался в исходящих. Мозг же отказывался работать и вспоминать, когда я звонил ей в последний раз, и какой из неизвестных номеров её. Трижды попав не туда, на четвёртый раз я отыскал нужный. Да, это был определённо её номер. Дата и время звонка — полночь после концерта в Мальмё. Я нажал на вызов и, всё ещё не веря в реальность происходящего, едва не оглох от внезапного звона в ушах. В глазах темнело, а пульс ошалело бил по вискам. «Абонент временно недоступен. Попробуйте перезвонить позднее…» Я сбросил вызов и снова нажал «Позвонить». «Абонент временно недоступен. Попробуйте…» — Да не нужен мне, блять, врач! — проорал я Хорсту, когда на пороге появился какой-то мужик и женщина в белом халате. Господи, или я под кайфом? Может, они хотят отвезти меня в психушку?***
Я вернулся в Германию в тот же день. Вернее, вечер. Берлин был плотно скован тучами, а город утопал в серых сумерках. Я не знал, что делать. Но в Бразилии бы точно сошёл с ума. Пока стояли в пробке, перечитал все статьи о крушении. И везде говорилось одно: части пассажиров рейса Нюрнберг-Рио пришлось пересесть на другой самолёт и вылететь из Мюнхена; самолёт упал в Альпах; причины падения выясняются; выживших нет… В списке погибших было имя Марион Хагемайстер. В тот вечер, когда от Рио пришло сообщение, я в очередной раз распсиховался, как капризная баба. Полагал, снять шлюх — это охуенная ответка на плевок в душу, а вышло, что сам себе в рожу кинул говном. Рио писала, что не прилетит рейсом из Нюрнберга, а я… кусок инфантильного дерьма. — Ты в порядке? — обернулся на меня Хорст. Я ничего не ответил. По щекам текли слёзы, а волна горечи накатывала одна за другой.***
В собственной квартире было невыносимо. Всё напоминало о совместном Рождестве. И я позвонил Рио. Не знаю, зачем. Надеялся на чудо. Абонент был по-прежнему недоступен. Я позвонил на её работу, но и там знали не больше моего. Тогда я попросил телефон её родителей — его ни у кого не нашлось, дали лишь домашний адрес. И следующим утром я вылетел в Нюрнберг. В городе было сухо. День стоял ясный и тёплый. А в дуновении ветра явственно чувствовалось приближение весны. Я топтался у дома семьи Хагемайстер, не решаясь приблизиться к порогу. Не знал, ни что сказать её родителям, ни как вообще смотреть им в глаза. Чувствовал себя виноватым в случившемся. Это была моя идея полететь в Бразилию. И если бы не я, Рио сейчас была бы жива… Снова не совладал с эмоциями, свернул за угол и разрыдался. — С вами всё в порядке? — откуда-то донёсся женский голос. Последние дни меня выворачивает наизнанку, когда слышу этот вопрос. В каком я могу быть порядке?! Тело трясло мелкой дрожью, а слёзы неконтролируемо текли. — Рихард? Рихард Круспе? — обратилась ко мне появившись из-за спины женщина. Мне не нужно было спрашивать её имени. Оно было в её глазах, точно таких же, как у Рио. Я кивнул, отвечая на её вопрос, и всё же уточнил: — Фрау Хагемайстер? Она промолчала, лишь обняла меня и разразилась надрывным плачем.***
Мы сидели с герром Хагемайстером в светлой гостиной. Фрау Хагемайстер заваривала чай. На стене тикали большие старые часы, а в спёртом воздухе пахло валокордином. И с каждой отсчитанной секундой царившая в комнате тишина становилась всё громче. Четырнадцать секунд спустя диван превратился в скамью подсудимых. Я уже жалел о своём бесцеремонном визите. Мне казалось, родители также были убеждены, что произошедшие с Рио — на моей совести. — Спасибо, что приехали, — фрау Хагемайстер поставила на столик поднос с чаем и пончиками. А меня словно парализовало. Я не мог и слова из себя выдавить. От захлестнувшей вины стало дурно. — Или, может, вы голодны? Я отрицательно мотнул головой и снова не смог совладать с эмоциями — на глазах навернулись слёзы. Стал просить родителей о прощении, но понимал: мои слова для них — лишь полые звуки. — Процесс опознания начнётся в конце недели — тела сильно обезображены, — сказал герр Хагемайстер и показал фотографию с места крушения: большое чёрное пятно, как от взрыва. — Остальных откапывают из-под сошедшей лавины. — В его взгляде читалось полное бессилие и смирение. А я снова терялся в правильных словах. — Если вам нужна помощь… любая, вы только… — Я достал визитку и положил на стол, поймав себя на мысли, сколь неуместным и идиотским был этот жест. Нужно было попросить их номер. — Марион была счастлива, когда вернулась из Берлина, — вдруг сказала фрау Хагемайстер и невесело улыбнулась. — Весь декабрь в нашем доме звучала ваша музыка. Хорошая музыка… — Хорошая музыка, — похлопал меня по плечу герр Хагемайстер. Так и перекидываясь скупыми фразами, мы ещё какое-то время просидели перед столом с остывшим чаем. И уже когда прощались, фрау Хагемайстер вдруг спросила, не хочу ли я увидеть комнату Рио. — Да, очень, если вы… — Вверх по лестнице и налево. Казалось, в комнате был эпицентр тишины, а в моих мыслях — оглушительный ядерный взрыв. Здесь пахло её парфюмом. Запах врывался в мой разум пронзительными молниями, за которыми следовали раскаты воспоминаний. Я уже не пытался сдерживать слёз. Хотелось отмотать время, вернуться в прошлое… или вылететь первым же рейсом в Швейцарию. Я то отказывался верить в происходящее, то меня охватывал неконтролируемый приступ бешенства.***
Первого марта Тилля выписали из больницы. Мы готовились к возобновлению тура и концерту в Москве. Пятого родителям Рио прислали фотографии на опознание. Шестого они вылетели в Швейцарию. И тем же вечером Герр Хагемайстер позвонил мне. Сказал, Рио опознали, а у жены случился нервный срыв, и её поместили в госпиталь. А потом расплакался в трубку. Следующим утром ко мне припёрся подосланный менеджментом психолог. Все опасались отмены концерта из-за моего состояния. Да, последние недели я плохо ел, мало спал и проклинал себя. И всё ждал того дня, когда мы продолжим тур, чтобы забыться в музыке. Но возможно ли это?***
***
Утро в Аппене начинается задолго до того, как первые лучи солнца коснутся недотаявше-белых горных макушек и окрасят их золотым. Я проснулась вместе с будильником, что было редкостью — обычно навязчивый зацикленный сон не позволял мне высыпаться, и утро я встречала без намёка на отдых, маясь в постели и прокручивая свой сон в голове раз за разом. В том сне всё было рвано и ярко: на губах таяла соль, а в груди зрело предчувствие беды, но за эмоциями ничего не стояло. Это был сон без сюжета, в котором меня окатывало кровью, после чего одежда пропитывалась красной жижей и липла к телу, и едва я собиралась что-то с этим поделать, как меня начинало трясти, и я куда-то проваливалась. Одно и то же — раз за разом. Каждую ночь я ждала звонка будильника, как спасения. На часах всего шесть, а я, уже полностью одетая, спешила через весь посёлок за свежим хлебом. Горячие батоны, завёрнутые в пергаментную бумагу, пришлось укутать в сдёрнутую с себя шаль — следовало торопиться пуще прежнего: в планах было донести хлеб до дома тёплым и при этом не застудить шею: шрам от уха до ключицы хотя почти уже зажил, от холода порой ноет и даже воспаляется. — Анна, почему снова не взяла сумку? Каждый раз забываешь, а потом кутаешь хлеб в шаль. Когда-нибудь ангина настигнет тебя, вот увидишь! Несмотря на толику упрёка в интонации, Мишель вовсе не звучал грозно. Он всегда пытался меня чему-то научить, вразумить, наставить на верный путь, но никогда не делал это через унижение. Несмотря на пугающую внешность и слегка грубоватые манеры, Мишель был самым добрым и милым мужчиной во всём Аппене. Бригитта, мать Мишеля, шестерых его братьев и двух сестёр, нарезала к столу козий сыр. Марго, младшая дочь и всеобщая любимица, варила кофе. Подогретое молоко, надоенное с вечера, уже стояло на столе. Завтрак дополняла кукурузная каша с изюмом, варёные яйца и копчёная буженина. Меню редко менялось — это было ни к чему: простая и здоровая пища исцеляла не только тело, но и душу. Я с нетерпением ждала лета, которое принесёт в нашу жизнь радость в виде свежих овощей и фруктов — пожалуй, они были единственным, чего мне не хватало. После совместной молитвы мы приступили к завтраку, и уже к восьми вся семья разбежалась по своим делам. Меня не просили работать, все знали — голова ещё порой побаливала и даже кружилась. Я могла в любой момент упасть в обморок, как случалось уже не раз, но безделье было для меня сродни наказанию: больше всего я боялась остаться один на один со своей пустотой. Когда ищешь в себе благодарного собеседника, а встречаешь слепоглухонемого незнакомца, начинаешь избегать праздности и уединения. Я не знала себя, но Мишель говорил, в этом был смысл: потеряв память, я обрела шанс начать всё с чистого листа. Он был прав. Но всё же ощущать себя взрослой женщиной с сознанием новорожденной было до дрожи неуютно. Бабка Агнес научила меня прясть. Собственно, это было одним из немногих занятий, подходящих моему состоянию: можно было сидеть, не боясь упасть или пораниться, к тому же, за разговорами работа спорилась, а бабка, несмотря на почти полное отсутствие зубов, любила поговорить. От неё я узнала об истории Аппена, о пути, который люди, ставшие мне семьёй, прошли за семьдесят лет существования общины. Из малюсенькой церкви, основанной сообществом отшельников, Аппен вырос в официально признанную властями закрытую религиозную общину. Земля под нашими ногами принадлежала нам. Никто не мог сунуться сюда без разрешения, даже если бы захотел — но на десятки километров вокруг не было ничего, кроме неприступных гор, так что желающих посетить Аппен с дружественным или недружественным визитом уже давно не находилось. Мы принадлежали лишь себе и Богу. А натуральное хозяйство — не такая уж тяжкая ноша, если нести её совместно. В Аппене всё делалось сообща, и никто не оставался в обиде. За неимением прочих воспоминаний, я часто в мыслях возвращалась к эпизоду, что и ознаменовал начало моей новой жизни. Проигрывая его раз за разом, я до сих пор до конца не верила, что всё это случилось со мной. Наверное я сплю, и мне снится кошмар, в котором я тону в воздушном белом облаке, а оно становится всё тяжелее и тяжелее, плавно перестаёт быть воздушным, и вот уже мокрым грузом оно давит, не даёт пошевелиться, руки парализует, я перестаю их чувствовать, следом отнимаются ноги. Хочу дышать, но лишь хриплю, и стоит приоткрыть рот, как на языке тут же ощущается мороз с привкусом земли. Пытаюсь бороться с наваждением, пока не понимаю: это бессмысленно — я уже погребена под белым облаком, целой стопкой белых облаков. Похоронена. Остаётся только дышать, но лёгкие работают наизнос — вбирая колючий воздух, они возвращают его со свистом, и с каждым выдохом свист становится всё тише. Грудь болит, словно могильной плитой придавленная. Не знаю, открыты ли мои глаза: веки, кажется, ещё в состоянии подниматься и опускаться, но картина передо мной от этого не меняется — вокруг только тьма. Я готовлюсь попрощаться… Но на ум не приходит ничего и никого, с чем или с кем я должна попрощаться. Прощаюсь с жизнью. Становится совсем спокойно — я уже знаю: скоро всё закончится. Вдруг слышу ужасающие звуки неподалёку — словно огромное чудище, кряхтя и рыча, пытается добраться до меня и сожрать заживо. Мысленно молю его: подожди немного — я и так твоя, но позволь умереть сперва. Чудище рыщет вокруг, утаптывая белые облака своими огромными когтистыми лапами. Я слышу его. Зажмуриваюсь в ожидании неизбежного и чувствую на лице зловонное дыхание. Горячий язык, шершавый, склизкий, проходится по моему носу. От омерзения я выдаю стон, на который чудище отвечает ещё одним влажным прикосновением, затем рыком, а потом и лаем. Открываю глаза. Вокруг снег. Тёмное беззвёздное небо над головой. Я могу видеть! И даже шевелиться. Поворачиваюсь и вижу его… Огромного лохматого сенбернара, планомерно разгребающего снежные завалы вокруг меня. Высвободив из ледяного плена мои руки и ноги и сделав подкоп под поясницу, он садится рядом, оглядывает меня из-под кустистых бровей и жалобно скулит. Невольно дёрнувшись, я вдруг осознаю, что полностью свободна — кроме холода, больше ничто меня не сковывает. Собака подходит ближе и, медленно, словно выжидая согласия, кладёт голову мне на грудь. Обнимаю пса и греюсь его теплом, успокаиваюсь. Почувствовав, что тревога отступила, пёс отползает и задирает голову, выставляя шею. Протягиваю руку несмело, окоченевшими пальцами зарываюсь в густую шерсть и нащупываю ошейник, а на нём — медальон с крестиком и флягу. Снимаю её с карабина, а пёс, будто только этого и ждал, вскакивает на лапы, отбегает на пару метров, лает на прощанье и исчезает в снегах. Виски из фляги обманчиво горяч. Постепенно до меня доходит, что идти сама я не смогу — на мне джинсы, хлопковая блузка и полудомашние угги, и всё это мокрое насквозь, отяжелевшее от влаги и промёрзшее. Если пёс не вернётся, я замёрзну насмерть, теперь уже бесповоротно, а виски скрасит последние минуты моего существования. Он приходит раньше, чем пустеет фляга, — человек, которого сенбернар ведёт за собой, семеня впереди, оборачиваясь и подбадривая заливистым лаем. — Фрау, вы в порядке? Вы из Шкуоля? Где ваш сноуборд? Как вы оказались на склоне? Вы знаете, что курорт уж два дня как закрыт из-за бури? Вы катались нелегально? С вами ещё кто-то был? Мы должны сообщить властям. Но у меня нет телефона. Спустимся к ближайшему отелю, когда склоны снова откроют, а тропы расчистят… — Сноуборд? — Наверное, я выгляжу слишком ошарашено, ведь поток безумных вопросов из уст незнакомца тут же прекращается. — Простите, я не представился. Марсель Бишофф. Вам повезло: я осматривал вершины вокруг на предмет новых угроз, когда моя собака учуяла ваше присутствие. Вы уверены, что кроме вас здесь больше никого нет? Утвердительно киваю. — Хорошо, тогда нам следует поторопиться. У вас явное переохлаждение. О, Иисус… Он несмело касается моего лба. — У вас ушиб. И нос разбит. А ухо… Господь сущий, сколько крови! Должно быть, вы напоролись на острый камень, когда падали. Срочно нужен врач! Далее всё происходит, как в компьютерной игре, где нужно действовать быстро, не тратя время на раздумья. Увалень снимает тулуп и протягивает мне. Набрасываю его, не мешкая. Пальцы почти не слушаются. Незнакомец протягивает огромную руку в вязаной перчатке, и стоит за неё ухватиться, как я тут же оказываюсь перекинута через плечо. — Так будет быстрее. Путь неблизкий, а своими ножками вы вряд ли далеко уйдёте. Не спрашиваю, ни кто он такой, ни куда он меня тащит. Мысль о тепле и безопасности — единственное, что меня сейчас волнует. — Так как, говорите, вас зовут? Тулуп тёплый, слегка колючий и пахнет древесным дымом. Слышу голос незнакомца прямо из его спины, к которой жмусь замёрзшим ухом. Голос низкий и располагающий. Мишель говорит на понятной, но такой чужой мне версии моего родного языка — слова переливаются мягкими согласными, обтекаемыми на французский манер. Schweizerdeutsch. — Меня зовут… Я не… Знаю. — Как не знаете? — восклицает он, внезапно останавливается, опускает меня на землю и оборачивает к себе. Он такой высокий, что носом я утыкаюсь ему куда-то промеж рёбер. — Вы не знаете, как вас зовут? — Не помню… — выдавливаю из себя. Горячие слёзы катятся по обледенелым щекам — мне страшно. — Я не знаю, кто я. — Невероятно… Невероятное чудо! Господь послал нам вас, а вам — меня! Вы даже не представляете, как вам повезло! Теперь у вас будет новая жизнь! Многие о таком могут лишь мечтать! Новая жизнь с верой во Всевышнего и воплощением всех его помыслов… Что может быть лучше? — Он прикладывает палец к губам — это так нелепо: детский жест в исполнении огромного половозрелого мужика. — Решено! Теперь ты Анна. Это имя тебе невероятно подходит. Ты будешь Анной — моей новообретённой сестрой, которую я нашёл, хотя и не искал! Снова оказываюсь перекинутой через плечо. Сквозь снег мы движемся. Уже совсем скоро незнакомые женщины из поселения, названия которого я ещё не знаю, будут распаривать для меня баню. С бабкой Агнес мы пряли до обеда, а после еды я легла отдохнуть. Головные боли не позволяли работать больше пяти-шести часов, но я не переживала. Впереди меня ждало полное исцеление, а пока я была лишь на полпути. Обычно днём мне снилась жизнь, которой я жила. Жирные овечки, шерсть с которых была для нас источником пряжи, а мясо — вкусной сытной едой. Работящие люди, ведавшие праздность лишь по субботам — после службы на несколько часов они забывали о заботах, чтобы собраться в церкви за огромным общим столом, но уже к вечеру возвращались к рутине — козы сами себя не подоят, а дрова — не поколют. В распоряжении общины находилось несколько мощных электрогенераторов, что сильно облегчало нам жизнь — благодаря им люди и животные имели тепло, а в домах всегда был свет. Но средств связи, ровно, как и лишних девайсов — утюга, электрочайника, фена — не было. Меня научили различать необходимость и излишество и без сожаления вычёркивать последнее из своей жизни. Меня научили ценить саму жизнь, а не то, что она нам даёт или у нас отбирает. И я была благодарна за это знание. Не заметила, как уснула. Но не увидела овец — перед глазами замаячила алая жидкость, что было странно, ведь свой кошмар я привыкла видеть лишь по ночам. Неужели мне теперь и при свете дня не будет покоя? Однако, на этот раз сон отличался от той версии, к которой я привыкла. Вместо алого всплеска посреди пустоты, я увидела то, что было вокруг. Мягкие линии серебристых стен — пространство казалось неестественно узким. Из мебели только кресла… Нет, это место определённо не было домом. Пол под ногами вибрировал, а лампы под потолком прерывисто мигали. Было шумно. Я сконцентрировалась на красном всплеске, который замер в полёте, так и не достигнув своей цели — моей груди: наверное, выжидал, когда я как следует осмотрюсь. Превозмогая отвращение и страх, я сконцентрировалась на нём — на громадном кровавом плевке… А за ним увидела стакан. И руку, что его держала. И девушку, которой принадлежала рука. — Фрау Хагемайстер — ваш сок, пожалуйста. Сок — не кровь. Он уже на мне. Блузка липнет к телу, кожа под ней холодеет. На автомате выругавшись, я зашарила вокруг в поисках салфетки и вдруг ощутила сильный удар — будто под дых пихнули без предупреждения. Оправившись, повернулась к окну, а в нём — огни: красные, как сок на моей груди. И полуразмытое лицо всполошенной блондинки. Прощай, Марион, — шепнула блондинка. Я закричала. — Анна, Анна, проснись! — Я распахнула глаза. За окном светило несмелое мартовское солнце — ещё даже не вечерело. Колючий шерстяной плед забился в ноги. Марсель трепал меня за плечо, взволнованно заглядывая в глаза: — Опять кошмары? Ты снова видела кровь? Опершись на его руку, я села на кровати и взглянула на него так уверенно, как никогда прежде: — Марсель, я знаю, кто я.***
***
Весь март мы курсировали по восточной части Европы: Россия, Латвия, Литва, Беларусь, Украина, Польша, Чехия, Сербия, Хорватия, Венгрия. День — концерт, другой день — перелёт в новый город: отель, обед, саундчек, концерт, отель… В перерывах — интервью и автограф-сессии. В начале апреля мы отыграли отменённые скандинавские концерты и вернулись в Германию до мая. И вместе с приездом домой обрушились новой волной и мои воспоминания. Я давно уже не пытался от них бежать или заглушить алкоголем. Ещё в тот день, когда оказался в доме Рио, выкрал из её спальни кольцо. Меня не терзали угрызения совести перед родителями. Мне было всё равно, значило ли то кольцо для них что-то, но я просто не мог уехать без чего-то более реального, чем мои воспоминания о Рио. Весна в город не спешила. Кажется, даже в Осло было теплее, чем здесь. Ещё утром светило солнце, а к обеду небо уже заволакивало тучами. Без конца дул холодный ветер. Неделю я провалялся дома. Желания куда-то выбираться не было, впрочем, как и апатии. Просто хотелось тишины и… дома. Я сочинял музыку, вечерами заходили друзья и мы жарили барбекю на крыше. Однако двенадцатого апреля пришлось надеть вместо пижамы костюм и выбраться всем составом группы на встречу с юристами и менеджментом. Они обещали хорошие новости, говорили, с «Ich tu dir weh» получится снять бан. С самого утра опять накрапывал дождь. Город утопал в привычной серости. Но ресторан Facil, окружённый зеленью, казался уголком тепла и покоя. Мы довольно быстро обсудили все рабочие вопросы и уже через час были свободны. И голодны. Я никогда не любил эти крошечные порции фешенебельных ресторанов. Они удобны лишь для встреч, когда важно, чтобы твой рот был занят не едой, а болтовнёй. Поэтому я, Крис и Пауль заказали ещё по микро-стейку и вина. И пока повара готовили очередной гастрономический шедевр, мы вспоминали водку с салом в России. Пауль всё травил байки из своей «боевой» молодости, а я, слушая его вполуха, никак не мог отвести взгляда от новоприбывшей делегации. Они заняли столик в центре полупустого зала: несколько мужчин и девушка в лёгком чёрном платье строгого кроя, с точно такими же волосами, как у Рио и на убийственно высоких шпильках. Крис и Пауль продолжали предаваться воспоминаниям, а я сходить с ума. Мне казалось, у меня поехала крыша. Возможно, от голода. Возможно, из-за всего произошедшего. Чем дольше я смотрел на девушку, тем сильнее убеждался — она точная копия Рио. Мужик в синем пиджаке ей что-то сказал, она засмеялась, склонив голову набок, и тут же выпрямила спину, словно перетянутая струна. За светлыми локонами, от уха и вниз по шее тянулся глубокий шрам. И всякий раз, когда она смеялась или поворачивала голову вправо, локоны оголяли кожу со шрамом. Девушка явно из-за него комплексовала и часто поправляла волосы. Когда их компания стихла, а очередной мужик спросил её о чём-то, я даже выронил вилку. Это был голос Рио! Крис и Пауль спросили, в чём дело, а я только смог мотнуть головой. И снова продолжил таращиться на девушку. Я не понимал вообще ничего. Может, это сон? Или я под наркотой. Я даже ущипнул себя за ногу. Боль была настоящей, как и опустившееся осознание — это Рио. Она здесь. И она жива. Я ничего не понимал! Я, верно, всё же сошёл с ума! Залпом осушил третий бокал вина. С лёгким опьянением и думать стало легче. Рио выжила? Почему мне никто не сказал? Почему её родители не позвонили? Не написали? Ответ был только один — она сама попросила этого не делать. Зачем? Впрочем, я сам не знаю, как поступил бы на её месте. Возможно, она полагала, раз для меня мертва, то и нечего ворошить прошлое? Пожалуй, её мотивы были неважны. Если она выжила, должно быть у неё был сильный стресс или… И этот шрам… — Рих, ну ты как? — кивнул мне Пауль. — Не понимаю, — выдохнул я. — Ты как: за или против? — засмеялся он. — За? Против? Чего? Теперь и Крис по-идиотски захихикал. — Вечером. С нами. В сауну. Махнём? — Пауль закинул руку мне на плечо. — Махнём, — ответил я, продолжая смотреть на Рио. Её голос был всё тем же. Движения — всё так же бесцеремонны, порой даже бестактны. Она что-то ела с тарелки руками и смеялась над шутками мужика в синем пиджаке. А я вдруг поймал себя на мысли, что плевать, почему она не написала, почему не захотела, чтобы я знал. Она выглядела счастливой. И если я сейчас подойду к ней, то лишу этого счастья. Если она сделала выбор за нас обоих, может, мне нужно его принять? И позволить ей жить с верой в то, что сам живу в безвестии. Быть может, если судьба нас с самого начала пыталась упорно развести, если она остановила целый самолёт, нужно к ней прислушаться? Я покрутил её кольцо, что вот уже два месяца как не снимал с мизинца. Как будто бы оно могло дать ответ… — Всё хорошо? Желаете что-то ещё? — поинтересовался подошедший официант. — Да, вы не могли бы передать от меня вон той девушке бутылку Romanée Conti. — Конечно. — Официант улыбнулся и удалился. — А эт кто? — жуя стейк, кивнул мне Крис. — Я выйду покурить, — не зная, что ему ответить, сказал я.***
***
Апрель в Берлине выдался холодным, мокрым, безрадостным. Весна существовала лишь на календаре — приближалась к экватору перечёркнутыми квадратиками дат, не более. Люди кутались в плащи и пальто. Открытые туфли и платья на бретельках понуро ждали своего часа в шкафах. Теперь мне часто приходилось летать в Берлин по работе, и во внешнем кармане моего дорожного чемоданчика поселился лёгкий складной зонт. В стылом столичном воздухе чувствовалось уныние, обнадёживающе разбавленное ароматом сирени, доносимыми из городских парков холодными ветрами как будто бы по ошибке. Ланчи, бранчи и коктейли, устраиваемые партнёрами в мою честь, стали почти обыденностью. Быть знаменитостью — занятие утомительное: по телефону приходилось постоянно отшивать редакторов ток-шоу, а на улицах — беспардонных приставак, при этом нужных людей за ту же навязчивость вежливо благодарить. Впрочем, незнакомцы меня давно уже не тревожили: поняв, что для публики я закрыта, эта самая публика постепенно забывала о моём существовании. Избегая широкой известности, я несла свою ношу лениво, нехотя, но не бросала — ведь именно статус чудесно спасшейся гарантировал мне абсолютную и всестороннюю лояльность людей из бизнес-кругов. Ручкаться со мной стало трендом, угощать меня — хорошим тоном, подвозить до дома — привилегией. Двенадцатое апреля был обычным рабочим днём. Вместе с боссом, его ассистенткой и несколькими австрийцами из головного офиса JQ Pharmaceuticals мы прибыли в Facil и заняли столик в самом центре обеденной зоны. В непогожий понедельник, где-то между обедом и ужином, заведение почти пустовало. Следуя привычке, на публике я старалась поменьше смотреть по сторонам, чтобы лишний раз не столкнуться взлядом с кем-то, кто мог бы узнать во мне ту самую девушку из новостей. Но в этот раз никто их редких гостей не обращал на меня внимания — наверное, сказывался статус заведения, а может быть (наконец-то!) меня перестали узнавать. — Вынужден признать, Фрау Хагемайстер, должность директора по развитию New Way Pharma вам невероятно идёт. Вы словно родились, чтобы идти вперёд и вести за собой! Уже привыкли к новому статусу? О назначении я узнала, едва ступив на родную землю. Конечно, босс не мог позволить себе потерять меня… Уже однажды потеряв. Разумно рассудив, что после всего, что мне пришлось пережить, я буду нарасхват у конкурентов, а то и, с чем чёрт не шутит, вовсе предпочту уйти из бизнеса — страховые выплаты и государственная компенсация позволили бы мне не работать до конца своих дней, — он сходу предложил место в совете директоров и высокую должность с бессрочным контрактом. Не прогадал — я согласилась, не раздумывая. Я бы на что угодно тогда согласилась, лишь бы забыться, отвлечься от депрессии, о которой знали только я и мой терапевт, — и работа, как всегда, стала спасением. — Привыкаю потихоньку, герр Вайсс. — Для вас — Николас! — Николас, — вторила я, игриво наматывая прядь на палец. Палец казался словно чужим — без бабулиного кольца он осиротел. Я не помню, чтобы надевала кольцо, собираясь в отпуск: обычно, отправляясь в дальние путешествия, я оставляла его дома. Но вернувшись, я так его и не нашла, а родители лишь развели руками. Крушение отняло у меня многое. Но я сожалела только о кольце и о коже на шее — длинный неровный шрам приходилось скрывать под глухим воротом или, как сегодня — под пышной причёской. Босс довольно ухмылялся, из-за ободка бокала наблюдая за моей беседой с молодым наследником империи JQ. Боссу нравилось презентовать меня партнёрам. Его грела мысль, что благодаря его ставленнице и сам он, и New Way Pharma постоянно прибывляли в статусности. — Скажите… Если позволительно такое спрашивать. Было страшно? Там, в горах, среди этих дикарей, сектантов. Если всё, что я слышал о вас из СМИ — правда… — завёл Вайсс ожидаемую песню. — Конечно же это неправда, — я позволила себе ухмыльнуться. — Журналисты больше сочиняют. На самом деле, ничего такого особенного со мной не произошло, ведь я всего лишь… Я всего лишь готовилась вновь рассказать свою историю очередным незнакомцам. Это стало чем-то вроде моей фишки — я не давала интервью, не общалась ни с блогерами, ни с репортёрами, но была крайне откровенна с деловыми партнёрами. Моя откровенность позволяла им чувствовать себя избранными, посвящёнными в запретное, тайное. Люди готовы хорошо за это платить. Моя откровенность вознаграждалась новыми контрактами — крупными и долгосрочными. Австрийцам я поведала всё то же, что и десяткам других партнёров до них — ничего не придумывая, разве что скрашивая некоторые не самые приглядные детали и опуская то немногое, что решила оставить лишь для себя. Рассказала, как очнулась рядом с дымящимся обломком. Как, с трудом поднявшись, побрела по округе, то и дело спотыкаясь о чей-то багаж, обугленные детали самолёта, тела… У тел я задерживалась, чтобы убедиться в очевидном — имея начальную медицинскую подготовку, я без труда определяла их безвозвратное состояние. Среди мертвецов не было знакомых — как я узнала позже, стюардессу, подносившую мне сок, нашли мёртвой внутри искорёженного фрагмента хвостовой части самолёта. Люди быстро закончились… Среди них не нашлось живых. Я не понимала тогда, что это значит. Не понимала, где нахожусь и как мне быть. Ужас парализовал все остальные чувства. Холод брал своё — тело стремительно остывало, грозясь вскоре стать таким же мёртвым, как и тела, что попадались мне на пути. От обломков стального корпуса несло горелым, а ещё — жаром, таким опасным, ядовитым, что как бы ни было холодно, греться у самолёта я не осталась. Побрела к ближайшей горе — идея забраться на неё и осмотреть окрестности казалась тогда разумной. У подножия горы, над собой я смогла разглядеть стальные тросы — значит, когда-то вдоль склона курсировал подъёмник. Судя по всему, он давно уже не работал, но, по крайней мере, тросы указывали направление. Держась строго под ними, я брела, утопая в снегу, моя одежда, уже мокрая насквозь, становилась всё тяжелее, то и дело я увязала и падала, но поднималась и карабкалась дальше. Добравшись до вершины и наконец осмотревшись, я поняла, что проделанный путь так никуда меня и не вывел. Окрестности, сколько можно было разглядеть сквозь безлунную ночь, окутывала белая мгла. Ничего не оставалось как продолжать идти — ноги уже частично онемели, и каждая минута простоя означала приближение смерти. Впрочем, каждая минута пути означала лишь незначительную её отсрочку. Смерть была неизбежна, но я этого не понимала — приготовившись умереть ещё в небе, на земле я уже чувствовала себя мёртвой. Спускаться оказалось в разы тяжелее, чем подниматься — чтобы не скатиться кубарем, приходилось цепляться за торчащие из снега голые кустарники, кожа с ладоней стёсывалась лоскутами, снег обжигал свежие раны. И где-то на четверти пути я услышала глухой, вибрирующий, всепоглощающий гул — он был повсюду и нарастал волнообразно. Лавина. Сев на корточки, я обняла колени локтями, а ладони разместила на макушке так, чтобы нос оказался спрятан между ног, и в следующее же мгновение меня накрыло. Не помню, как оказалась внизу — наверное, ударившись головой почти сразу, я весь путь к подножию провела без сознания. Чудом не задохнулась, чудом не разбилась — чудо преследовало меня, хотя я об этом не просила. Господь так решил. Впрочем, часть про Бога относилась к тем деталям моей истории, которыми я делиться не спешила. Далее я вкратце упомянула о жизни в Аппене, о беспамятстве и обретении памяти. О солнечном утре, когда Марсель решил, что я уже достаточно здорова, поставил меня на лыжи и указал путь к ближайшему шале. Никто не вызвался меня провожать — новая семья отпустила меня в мою старую жизнь без сожаления, с добрыми напутствиями. Помню, как, наспех скинув лыжи, распахнула двери и прохрипела: «Я — Марион Хагемайстер!». Рецепционист и гости, завтракавшие в буфете лобби, смотрели на меня, как на сумасшедшую. Кто-то, верно, испугался, других же вид вспотевшей нечёсаной дамы в сером самотканном костюме и с лыжной палкой в руке даже развеселил. Пока один из них не догадался забить моё имя в Гугл… Что тут началось! Полиция, скорая, Цюрих, представитель генерального консульства, спецрейс, освидетельствование, встреча с уже оплакавшими меня родителями… Закончив рассказ, я налила себе воды и приготовилась к нескольким мгновениям тишины — обычно, когда история подходила к концу, слушатели брали паузу на осмысление, долго не решаясь делиться своими мыслями по поводу услышанного. Однако в этот раз паузы не вышло — едва я поднесла стакан к губам, как у нашего столика возник официант, которого никто не подзывал. В его руках была бутылка Romanée Conti — я сразу узнала этикетку. В сердце ёкнуло, стакан в руке дрогнул — на удачу получилось не выплеснуть его содержимое себе в декольте. — Фрау Хагемайстер, это вам: скромный презент от господина за столиком у окна. Я сидела спиной к окну. Оборачиваться не стала — я знала, кем был тот щедрый господин. После моего возвращения с Рихардом мы не пересекались ни разу. Я сменила номер и адрес — если бы он захотел меня увидеть, ему пришлось бы хорошо постараться. Не знаю, хотел ли он… Моя жизнь навсегда поделилась на «до» и «после», и с этим своим «после» мне ещё только предстояло разобраться. Сейчас я просто не была готова посвещать другого человека в своё безумие. — Марион, у тебя поклонники повсюду. Настоящая звезда! — вклинился босс. — А вино-то какое… Роскошное! — Буду рада угостить им наших австрийских друзей. — Таким и впрямь угостить не стыдно. Глубоко в груди трепетало волнение. — За наше плодотворное сотрудничество! Когда официант закончил свои церемонии, и гости отвлеклись на дегустацию, я, суетливо извинившись, выскользнула из-за стола и вышла на улицу. За стеклянными стенами ресторана раскинулся внутренний дворик отеля «Мандала» — оборудованный скамьями и урнами, он утопал в пышной свежей зелени. Уютное местечко, облюбованное курильщиками. На мне было лишь чёрное шифоновое платье — не накинув ничего сверху, я усилием воли сдерживала накатывающую дрожь. Подхваченные ветром локоны развеялись по сторонам, обнажив шею, но я этого не замечала. Рихард, окутанный дымом, стоял тут же, в паре шагов от входа в ресторан — выпускал густые клубы в сырой воздух. Он ждал меня.