Нарисованная жизнь

— Вообще-то я уже стреляла. Однажды. До чего нелепо и невнятно это прозвучало! А автомат всё ещё лежал в её руке непривычной неприятной тяжестью. Ничего удивительного: в тот единственный раз, когда она решилась взять оружие в руки, её гнали страх и невероятный выброс адреналина в кровь. Как это она ещё себе ногу не отстрелила и не попала под пули силовиков? До сих пор её бросало в дрожь, когда она вспоминала об этом. Потом ей, конечно, не доводилось иметь дела с оружием, потому что Денвер твёрдо вознамерился завязать с преступлениями, оружием и всем таким прочим, залечь на дно и растить с нею Цинциннатти. Наивный. И вот теперь это. Стрельбище было устроено на заднем дворе монастыря, где располагались старинные хозяйственные постройки, которыми никто уже давно не пользовался; похоже, монахов ничуть не смущали стрекотание автоматов и внушительный склад оружия в одном из глинобитных сараев. Она никогда не спрашивала этого вслух, но иногда у Моники создавалось впечатление, что стрельбище создавалось только лишь ради неё — все остальные члены банды, включая Ракель, оружием владели превосходно, и едва ли им нужно было закреплять свои навыки. — Да ну? — проворчал Палермо, поправляя дуло автомата так, чтобы оно смотрело точно в цель. Моника сглотнула. Автомат был слишком тяжёл, она наверняка всё испортит, если будет думать о том, что приготовить сегодня на обед. А она, как назло, не могла думать ни о чём другом. Вся проблема была в том, что грандиознейшее ограбление, которое они готовили было для неё слишком далёким, почти нереальным. Да, она согласилась — нет, даже больше, она уговорила Денвера принять участие в этой странной авантюре ради спасения Рио. Нет, она ни капельки не жалела об этом. Но сейчас всё состояло из завтраков, обедов и ужинов, приятных посиделок за большим круглым столом, звона колоколов, смеха Цинциннатти, настороженных улыбок немногословной Ракель, уроков Профессора обо всём на свете. И абсолютно всё, чем они тут занимались, совершенно не вязалось в её голове с любым оружием. И из всей банды ей в учителя достался Палермо. Не добродушный Хильсинки, не молчаливый и насмешливый Богота; она бы согласилась даже на Денвера, который был явно не в восторге от того, чем это она вдруг решила заняться, и всячески это демонстрировал. Нет, рядом с ней на стрельбище был Палермо, и его присутствие, настолько близкое, насколько это вообще возможно, заставляло её нервничать ещё больше. Пожалуй, она никого в жизни ещё так не боялась — даже Берлина, человека, приказавшего убить её. Нет, Палермо явно был предан Профессору и делу, которым они занимались, больше жизни, и, хотя к судьбе Рио это не имело никакого отношения, сомневаться в его верности и полной отдаче не приходилось. Но рядом с ним Моника всё время чувствовала себя как на пороховой бочке — перепады настроения Палермо стали притчей во языцех: он то казался снисходительным добряком, и уже через мгновение начинал больно стегать нелестными словами; секунду назад рассудительный и спокойный, он впадал в ярость из-за какого-нибудь пустяка или неосторожного слова. Моника, всегда спокойная, рассудительная, не склонная к слишком бурному проявлению эмоций, довольно-таки легко приноровилась к взрывному темпераменту своего мужа, но рядом с Палермо Денвер казался просто воплощением спокойствия. — Ну же, давай! — рявкнул он над самым её ухом, так что она вздрогнула. — Чего ты ждёшь? Если ты будешь так медлить в банке, лучше оставайся и сиди с ребёнком, чтобы мы все не попали в беду из-за тебя! Словно для большей убедительности, Палермо внушительно хлопнул ладонью по стволу, и дуло, которое Моника так тщательно выравнивала, вновь опустилось. Она сквозь зубы выругалась и попыталась вернуть его в исходное положение, но руки устали; и медлить больше было нельзя — каждая секунда, казалось, всё больше раззадоривала и выводила Палермо из себя. Она нажала на спусковой крючок, и автомат напрягся в её руках, словно живое существо, норовящее выскочить из её хватки. У Моники хватило сил удержать оружие и даже кое-как направить в цель; пули застрекотали, зацокали о металлическую мишень, и уже через несколько мгновений всё было кончено. Моника уронила голову, прикасаясь лбом к автомату, а Палермо направился к мишени, чтобы оценить результат. — М-да… — протянул, вернувшись, он. — Запомни, девочка, это тебе не увеселительная прогулка, не забавная шутка, придуманная Профессором, чтобы поиздеваться над полицией. Это война! — заорал вдруг Палермо. — А на войне, — добавил он уже гораздо тише, — женщинам не место, и это известно всем. Моника сглотнула. Она знала, что такие выпады Палермо просто надо пропускать мимо ушей, что на самом деле он не испытывал к ней такого пренебрежения, какое звенело в его голосе. Но временами ей и без того было очень тяжело избавиться от ощущения, что она не на своём месте и всё делает неправильно, а подобные моменты, незначительные эпизоды всё лишь усугубляли. И она знала, что должна давать отпор в подобных ситуациях. Палермо, Профессору, Токио… Тем, кто был вспыльчив и сомневался в ней. Она знала, что может сделать это. — Я попала, я знаю! Не все пули, не в десятку, но я попала! Покажи! — крикнула она. Палермо передёрнул плечами, но всё же зашагал обратно к мишеням. В этот момент сзади раздались лёгкие шаги; Моника обернулась и увидела Найроби. Взгляд девушки скользнул по её фигуре, остановился на автомате, который Моника всё ещё держала в руках, устремился на Палермо. Он как раз пересчитывал пулевые отверстия — где-то в низу мишени, но всё же; Найроби нахмурилась. — Ну-ка, засранец, скажи, что мне послышалось, и ты вовсе не говорил, что женщинам не место на войне! Он повернулся на голос, ухмыльнулся, но посмотрел на Монику. — С десяток, наверное. Тех, что я могу засчитать, но ни одного в десятку! — ответил он. — А всадила ты сюда, наверное, целую обойму. Так что ты думаешь о войне, Найроби? — спросил он, возвращаясь. Моника сникла. Профессор не уставал напоминать, что времени у них не так много, и, хоть она училась и быстро, но, похоже, недостаточно. Найроби заметила её подавленность. — Эй, эй! — она притянула Монику к себе. — Стокгольм, забей на этого придурка! Нужна лишь тренировка, и у тебя всё получится. Она слабо улыбнулась Найроби. Палермо фыркнул: — Этот план идеален, Найроби! Ничто не должно его нарушить, ничья промашка! Понимаете?! — Он обвёл их взглядом. Неожиданно для всех Найроби подняла руки, затрясла ими, скорчила гримасу. Потом, успокоившись, отрезала: — Знаем мы эти идеальные планы! Знаешь, что должно было случиться в Монетном Дворе? — Её указательный палец нацелился в грудь Палермо. — Мы все должны были выжить, и никто, никто не должен был… уйти вместе с нами. — Найроби повернулась и виновато улыбнулась Монике. Но всё это она видела лишь мельком, потому что всё это время наблюдала за Палермо. Его безмятежно-надменное выражение лица вдруг изменилось, стало напряжённым, словно он с трудом сдерживал что-то сильное, рвущееся прямо из сердца. В насмешливых глазах мелькнула боль, и Моника поняла, что сама того, может быть, не желая, Найроби попала ему по больному. — Не позволяй никому, особенно ему, — теперь Найроби обратилась к ней, — думать, что ты не одна из нас. Поняла? Хочешь, я поучу тебя стрельбе? Чтобы он больше не доставал тебя своими нравоучениями. Моника поблагодарила её улыбкой. Они все были добры к ней, особенно Найроби, но она всё ещё не была уверена, что они добры ради неё самой, а не из-за своего хорошего отношения к Денверу. Иногда она чувствовала себя так, словно перешла в новый класс в старшей школе и пыталась найти себе место в давно сплочённом коллективе. И она ненавидела это чувство. Но и понимала, что по-другому не могло быть: они прожили бок о бок не один месяц, они прикрывали друг друга в бою и залечивали друг другу раны, поверяли секреты, хоронили друзей… Это сделало из банды незнакомцев, называющих себя именами городов, настоящую семью, больше чем семью. И возможность быть частью этой семьи нужно было ещё заслужить. Но она пыталась изо всех сил. Труднее, чем ей, приходилось только Лиссабон: немногие члены банды могли преодолеть недоверие к женщине, которая однажды развернула настоящую охоту на них, так быстро, как того бы хотелось Профессору. Но необходимость вписываться в уже устроенный мир банды роднила Монику с Лиссабон, с Ракель ей было проще, ведь они обе пришли из далёкого от преступности мира. Она почти отучилась видеть в Лиссабон строгую инспектора Мурильо, перед которой робела, даже будучи заложницей; а та, очень скучая по оставленной в безопасном месте дочери, охотно помогала ей с Цинциннатти. Найроби и Токио очень старались быть доброжелательными и во всём её поддерживать, но Найроби, хоть и симпатизировала ей ещё со времён Монетного Двора, почти всегда была занята тысячью дел одновременно, Токио же, напротив, чаще бывала рассеяна и безучастна к происходившему, если только это не касалось непосредственно плана, не приближало освобождение Рио. Монике было очень жаль Токио, понурую и исхудавшую, но её сочувствия Токио не принимала. О том, что её действительно беспокоило, она говорила только с Найроби, и не было никакой возможности стать третьей в этом тесно спаянном союзе. Моника это понимала и принимала то, что они были способны ей дать. Принимала с благодарностью. — Спасибо, Найроби, но у тебя и так дел по горло. Думаю, я могу продолжить тренировки с Палермо. У тебя ведь хватает ещё патронов? У Палермо буквально отвисла челюсть. То ли он просто раззадоривал её и пугал, то ли действительно был не прочь избавиться от такой ученицы и с радостью передал бы её кому-нибудь другому, но он был явно сверх меры изумлён, что Моника не воспользовалась так удачно подвернувшимся предложением Найроби. — Всегда пожалуйста. В таком случае ты, — он обратился к Найроби, — иди и найди себе какое-нибудь дело! А ты, — это было уже адресовано Монике, — бери автомат и становись на исходную позицию! — У тебя есть два месяца, чтобы сделать из меня хорошего стрелка. Но сейчас мне нужно к ребёнку; пока мы здесь, я не только солдат, но и мать. Глаза Палермо горели, но она нашла в себе силы и смелость уйти. Возможно, он отыграется позже: не отпустит её со стрельбища, пока она не станет падать от усталости, заставит её бегать кросс вокруг монастыря или заучить принципы работы всех бомб за одну ночь. Но всё это если и случится, то потом, сейчас же она должна была показать Палермо, что не боится его, что она равна ему. Ей показалось даже, что, уходя, она видела, как Найроби показала Палермо язык. Но она не обернулась, чтобы удостовериться в этом. Цинциннатти был с отцом в патио, куда лишь доносились звуки стрельбы; они мальчика, похоже, вовсе не пугали. По крайней мере в то мгновение, когда она увидела их, он спокойно играл с Денвером, не обращая внимание ни на что вокруг. Моника улыбнулась: лицо Денвера было спокойным и мирным — она в последнее время так редко видела его таким; он что-то объяснял Цинциннатти с такой серьёзностью, словно двухлетний мальчик был способен его понять. Но, заслышав её шаги, Денвер поднял голову, и тотчас туча набежала на его чело. Моника вздохнула: едва ли кто-то меньше её мужа хотел находиться здесь. Нет, дело было не в Рио, не в его к нему отношении. Дело было в ней. Денвер отлично понимал, в какую переделку попал его друг и как сильно ему нужна их помощь, но она и Цинциннатти словно были двумя якорями, с невероятной силой тянущие его обратно к той жизни, которую безвозвратно разрушили своим безумством Токио и Рио. — Ну как? — строго, настороженно спросил он. Она хорошо понимала, что он надеется, что у неё ничего не получится, а, самое главное, что неудачи остановят её. Если бы он даже не сказал ей это однажды в запале, Моника отлично прочитала бы это сейчас по его лицу. — Надеяться, что я провалюсь на первых же занятиях — это просто предательство, Денвер. Он потупил взгляд. Судорожно прижал к себе сына, щекой прижался к щеке Цинциннатти. Мальчик, думая, что всё это лишь игра, рассмеялся. — Прости, — пробормотал он, — но иногда мне действительно хочется, чтобы ты струсила и забрала Цинциннатти и уехала отсюда. Но я знаю, что ты не трусиха. Моника улыбнулась уголком губ. — Конечно, знаешь. Будь я трусихой, я бы не позволила тебе выстрелить мне в ногу и уже давно была бы мертва. Или, во всяком случае, я бы ни за что не позволила себе поцеловать тебя, даже если бы мечтала об этом каждую секунду. Так, кажется, ты говорил? — Она задумчиво прищурилась. И он в ответ тоже улыбнулся. — Потому-то я и не понимаю, хорошо или плохо, что тебя не научили бояться. Как твои успехи? — поинтересовался Денвер, но, кажется, больше из вежливости. Он знал, что для неё это важно. — Палермо недоволен: десять попаданий из… сколько, кстати, в обойме патронов? Денвер фыркнул. — Ты пытаешься научиться стрелять и собираешься идти с нами в банк, а даже не знаешь, сколько шансов убить противника у тебя есть, — ворчливо заметил он. Моника покачала головой. Конечно, она боялась. А кто бы не боялся? Только глупец. Пару раз ей даже снились кошмары, но она знала, что не признается мужу и под дулом пистолета: Денвер станет нервничать ещё больше, попытается сделать так, чтобы она в банк не попала. Что он предпримет для этого? Бог весть; она прекрасно помнила, каким импульсивным и безрассудным он стал, когда его отцу стала грозить гибель. Ей тогда казалось, что он готов был и сам выйти к полицейским, сдаться, что угодно, лишь бы Москву удалось спасти. Когда они приехали сюда, в монастырь, он, отводя глаза сказал нечто, что дало ей понять, что ради неё он поступит так же. Но Моника не собиралась становиться причиной его гибели; она хотела стать его причиной спастись, выбраться из банка Испании, даже если всё пойдёт прахом. А для этого ей нужно было во что бы то ни стало стать одной из них. — Пятьдесят на пятьдесят, — с беззаботностью куда более явной, чем она на самом деле чувствовала, сказала она, — либо меня убьют, либо я. Мне не слишком нравится мысль о том, что я стану убийцей, но и умирать я не собираюсь. А ещё, — она потянулась к Денверу и обхватила его лицо ладонями, так что их лбы соприкоснулись, — я не собираюсь сидеть с ребёнком где-нибудь в Индонезии, где безопасно, — Моника сделала пальцами кавычки, — по твоему мнению и мнению Профессора, выискивать крохи новостей по телевизору или в интернете, и гадать, как дела обстоят на самом деле, думать, вернёшься ли ты, увижу ли я тебя ещё раз, умрёшь ты или тебя на всю оставшуюся жизнь посадят в испанскую тюрьму. Слышишь?! Он крепко сжал её пальцы, всё ещё прикасающиеся к его лицу. Коротко поцеловал её в кончик носа. Цинциннатти, оказавшийся зажатым между ними, недовольно завозился, и Моника, обняв его, притянула ближе к себе. Денвер сидел, зажмурившись, его пальцы теперь перебирали её непослушные кудряшки. — Если ты сделаешь это… До сих пор, если бы тебя нашли, всё можно было бы представить так, словно у тебя действительно стокгольмский синдром, ты больна и не понимала, что делаешь. Или ты могла бы сказать, что я… — Он словно поперхнулся собственными несказанными словами. — Что я заставил тебя, увёз силой и силой удерживал рядом с собой, а ты всё это время мечтала вернуться. Но если ты войдёшь в банк Испании, то ты окончательно станешь одной из нас. Для них, — уточнил Денвер, как бы подчёркивая, что для банды она уже стала совсем своей. Моника хмыкнула, но ничего не сказала. — Станешь преступницей, и назад пути не будет. Она всё это знала. Множество раз прокручивала в уме разные варианты развития событий, разные возможности своей новой жизни — и задолго до того, как связной разыскал их, чтобы они явились по зову Профессора. И, как бы она ни поворачивала свою жизнь, так и эдак, она не казалась Монике хуже той, которой она жила до того дня, как люди в масках ворвались в Монетный Двор. В конце концов, она и ушла тогда, чтобы никогда не вернуться назад.