Черная легенда

И с неба рухнул свет. Свет вместе с дождем, очистительным и ярким, сметал тьму, казалось, из всех уголков вселенной. Не осталось ничего, кроме света, дождя и голоса, голоса, повторявшего заклятие, голоса, победно взлетавшего в небеса, сталкивавшегося со светом и дождем, разносившимся ещё дальше. Свет озарил и ослепил всех, кто не успел закрыть глаза, свет уничтожил всё темное и страшное, что было на земле. А земля спала так, будто ничего не произошло. Не было ничего, кроме света. Михаил так и пел, закрыв глаза и запрокинув голову, своё заклятие, а потом вдруг сорвался на свою собственную песню — Точку Невозврата. И эта песня погасила белый свет и вернула мир к обычному его состоянию, вернула зрение ослепшим и успокоила испуганных. Миша умолк, открыл глаза и посмотрел в небо, только что бывшее расколотым, белым, и вдруг ставшее похожим на синий бархат, усыпанный серебром. Мгновение его сердце рвалось вверх, обратно в лунные моря, которые он видел в медитации своего колдовства, мгновение он мечтал вернуться в бескрайний космос и плыть в нем, будучи свободным от всего. *** Но Миша наконец пришел в себя, опустил голову и осмотрелся. Слева, чуть позади от себя, он увидел принявшего свой обычный облик Холстинина, который крепко обнимал Дубинина, прижимая к груди голову басиста, прикрывая его от всех чародейств. От них быстро отползала в сторону мужа Галина, причитая «Валерка, Валерка!», а Валерка неподвижно лежал мешком у ног Житнякова. Поодаль, справа, крепко обнялись Пушкина и Кравченко, а в траве сидел, прикрыв глаза руками, Маврин, опустив голову и завесившись волосами. Прист так и стоял рядом с учеником, но уже не держал того за плечо, а тоже закрывал глаза и не издавал ни звука, потрясенный силой света. Грановский и Харьков, когда свет рухнул с небес, синхронно закрыли глаза и так до сих пор и не решались их открыть, пока не убедились, что всё действительно закончилось. Галина на четвереньках подползла к мужу, с опаской дотронулась до него. Валера не шевелился, но и признаков одержимости больше никто в нем не чувствовал. Галина с усилием перевернула тело мужа, присела на землю и подтянула Валеру к себе на колени. Кипелов никак не открывал глаз, и Житняков забеспокоился, присел рядом. Галина молча обняла мужа, подняла голову и благодарно улыбнулась Мише. В темноте Миша уловил слабое движение груди Кипелова и успокоился: Валера был жив. Все постепенно собрались вокруг Галины и Миши кроме Холста и Дуба. Те так и сидели поодаль, обнявшись, и молчали. Оба чувствовали, что наконец между их дружбой не стоит никаких тайн, никакой опасности, никаких страхов — и начинали ощущать смутную, светлую радость. Их история была почти закончена, но начиналась другая — новая, счастливая. Маргарита опустилась рядом с Галей, дотронулась до Валеры и пустила немного своей целительной силы в его вены. Через пару минут Валера зашевелился и открыл глаза — свои обычные, светло-голубые глаза, в которых не было ни капли черной мути. Оглянувшись вокруг, он недоумевающе заморгал, посмотрел в лицо жене и хотел было отдернуться от нее, боясь причинить ей вред. Но та удержала его и обняла, успокаивающе шепнув «Всё хорошо, Валерка. Всё кончилось». Житняков просиял улыбкой, видя, что обошлось без жертв, и встал на ноги. Вдруг он ощутил и летний ветер, и тепло земли, и тьму ночи, готовившейся обернуться рассветом — настоящим, теплым рассветом. *** Закончилась старая история и началась новая: полным ходом шла подготовка к Тридцатилетию Арии — событию, до которого планировали дожить не все из участников. Кипелов, которому объяснили всё произошедшее, вдруг повёл себя неожиданно даже для тех, кто изначально относился к нему скептически: вдруг велел всем убираться со своей земли и больше никогда не появляться. Даже Маврину, с которым Кипелов всегда старался поддерживать дружеские отношения, он не позволил остаться лишний час, даже Пушкиной, с которой Валера продолжал работать все эти годы, даже собственному басисту. Обалдев от такого поворота, все разъехались: кто на машинах, кто менее традиционными методами. Валера чувствовал облегчение, непривычное и опустошающее: мрачная тайна, давлевшая над ним многие годы, унесшая жизнь друга, наконец развеялась. И понял для себя, что не хочет иметь о ней никаких напоминаний — кроме тех, что необходимы. По возвращению в город Кипелов столкнулся с непривычно молчаливым Харьковым, который ожидал хотя бы минимальной благодарности за свою помощь, но Валера долго ещё не мог найти в себе силы обсудить произошедшее. Лёша ничем не выдавал перед окружающими своей обиды и разговаривал с Валерой о делах так, будто ничего не случилось, но наедине с патроном выжидающе молчал. Молчание прорвалось, когда ближе к осени пришло приглашение от Арии поучаствовать в тридцатилетии группы, и Валера, к удивлению своей группы, немедленно согласился. Правда, заломил такую цену, что ему даже тихий Манякин намекнул, что Валера охуел — однако тот твердо стоял на своём. Понимая, что за юбилей без Валеры поклонники просто сожрут их, арийцы с тяжелыми вздохами согласились на все условия, однако дружеской атмосферы это в отношения не добавило. Общие пресс-конференции в преддверии праздника запомнились тяжелыми взглядами бывших соратников друг на друга, откровенно тупыми вопросами журналистов и непривычно злым Житняковым, который прошел мимо Валеры, не прощаясь, как только всё закончилось. Ему, с горящим сердцем и светлой душой, было трудно и неприятно понимать, что даже простого спасибо от Валеры он так и не заслужил — хоть Дубинин и не уставал напоминать Житнякову о своей благодарности. Мише омрачала радость победы реакция бывшего кумира и предшественника, и он никак не мог от этого отделаться. Валера и сам понимал, что его поведение уже совсем не адекватно ситуации, однако никак не мог решиться на первый шаг. Расколоть его смог Грановский — буквально за кулисами перед выходом на сцену, когда до начала Ария-Феста оставалось минут тридцать. Алик подошел в пустом коридоре к Валере с выражением лица, будто увидел на сияющем мраморе свежее дерьмо, вжал Кипелова за плечи в стену и сходу начал: — Валерка, а ты не окончательно охуел? Мало того, что ты никого не поблагодарил, так ещё и выгнал всех, как паршивых шавок, и теперь корчишь из себя главную звезду вечера. — А разве это не так? — нагло отбил Кипелов, дергаясь в стальных руках басиста. — Не ты же главная звезда. Сколько человек из тех, кто сейчас заходится криком в зале, вообще помнят твоё имя? — А вот так со мной говорить не надо, — вдруг как будто разросся и навис над Валерой Грановский, и его черные глаза снова стали пугающими Валеру лужицами нефти. — Нам теперь защищать и спасать некого, ты думаешь, я тебя не смогу размазать? — Понял, — нѳервно сглотнул Валера, понимая, что действительно попер не на того человека. — Прости. Чего ты хочешь? — Я хочу, — успокаиваясь, начал Алик, — я хочу, чтобы ты извинился перед теми, кто защищал, прикрывал тебя и спас тебе жизнь. Тебе и твоей жене. Хотя она, в отличие от тебя, потом нас поблагодарила. Я хочу, чтобы ты тоже это сделал и перестал омрачать своей кислой рожей этот прекрасный, — Грановский обвел рукой окружающее пространство, — этот прекрасный торжественный день. — Понял, — покладисто повторил Кипелов, осознавая полную правоту Грановского. — Я сделаю. — Сейчас, — рубанул Алик и отпустил кипеловские плечи. — Ты сделаешь это сейчас, а не когда-нибудь потом. Грановский ещё раз прожёг своим мертвящим взглядом Кипелова, развернулся и ушел дальше по своим делам, а Валера минуту приводил дыхание в порядок. Подойдя к гримерке Арии, откуда доносился заливистый хохот Дубинина и гудение Холста, перемежая комментариями Удалова, Кипелов пару минут просто стоял, тупо глядя на дверь и не понимая, не зная, как просто открыть дверь, зайти и сказать людям, которых столько раз бросал и обижал, слова извинений. Мимо сновали люди, которые иногда недоуменно оборачивались на эту странную картину, не понимая, зачем Кипелов топчется у закрытой двери. Однако вскоре вокалист пересилил себя и неуверенно толкнул створку. Внутри оказался не только текущий состав группы, но и Терентьев с Мавриным. При его появлении на пороге все присутствовавшие изумленно замолчали. Дубинин первым отмер и спросил: — Что-то случилось? — Да… Случилось, — так же удивленно вдруг ответил Валера. — Могут Макс с Терей выйти… Ненадолго? Пожалуйста… Удивленные тихой, почти умоляющей просьбой Валеры, Удалов с Терентьевым, не задавая вопросов, вышли, предполагая, что потом им, вероятно, пояснят, в чём дело. Как только за ними закрылась дверь, Валера, до того изучавший пол, поднял голову и обвел всех взглядом. Маврин вдруг насмешливо ухмыльнулся и сложил руки на груди, Дубинин продолжал удивленно изучать Валеру, Прист поудобнее развалился на диване и сделал приглашающий жест, а Житняков с Холстом демонстративно изучали стену. — Я… — совсем тихо начал Кипелов. — Я хотел попросить прощения. И сказать вам спасибо. Я… Мы с Виталей… Нет, всё-таки я… Я бы погиб. Я виноват в смерти Кирилла, и я чуть не убил свою жену. И чуть не умер сам. Или даже хуже. Это, наверное, не должно влиять на наши отношения за пределами этой истории, и не повлияет, конечно. Но за это, за всё, что вы сделали, за всю вашу заботу и старания — спасибо. После этой нервной, путаной речи наступила тишина. Валера снова опустил голову, как нашкодивший школьник, и ждал, как на его слова отреагируют. Он чувствовал непривычное, странное волнение, будто боялся того, что ему ответят. — Валера… — начал первым Маврин. — Валера. Почему ты такой. Такой Валера? — Что? — непонимающе вскинул голову Кипелов. — Почему ты всегда такой Валера? Почему ты не можешь делать какие-то вещи просто нормально и вовремя? — без эмоций в голосе продолжил Маврин. — Почему ты решил это всё сказать только сейчас? — Я просто… — сначала решил оправдаться Валера, но вдруг передумал и сказал правду. — Меня заставил Алик. Он сказал мне, что я мудак, и что я не ценю вашей помощи. И ну… Он прав. Я повёл себя, как мудак. — Тебе ещё перед Ритой и перед своим Лёшей и Кравченко извиняться, ты в курсе? — вдруг ожил Попов. — Да, да. И перед самим Аликом, — подтвердил Кипелов, слегка успокоившись. — Но вы же… Простите меня? Примете мою благодарность и извинения? — Мне надо позаниматься, горло ещё не отошло, меня преподаватель ждет, — вдруг невпопад засуетился Миша и попытался пройти мимо Кипелова, однако тот поймал его за рукав футболки и умоляюще заглянул в глаза преемника. — Миша… Прости меня. Если бы не ты, не твой голос — меня бы здесь не было. Ничего бы уже не было. Житняков угрюмо отвернулся и промолчал, однако не вырывался. Оба вокалиста так и стояли секунд тридцать, и Миша не выдержал. Его доброе сердце не могло долго держать обиду, а Кипелов настолько искренне просил прощения — и Миша оттаял. — Хорошо. Прощаю… Вас. Я не злюсь. И я рад, что смог помочь. Смог сделать что-то такое. Не только для вас, но и для всех. Просто было обидно, — нехотя обернулся Миша и заглянул Кипелову в глаза. — Тем более, нам скоро на сцену, а в таких настроениях мы всё запорем. — Мир? — обрадовался Валера первому признанию небезнадежности своих извинений. — Мир, — вдруг улыбнувшись, подтвердил Миша. — Но мне правда нужно позаниматься. А то закашляюсь в самый неподходящий момент. Как же оно всё невовремя! Кипелов отпустил мишину футболку и улыбнулся в ответ. Миша пожал Кипелову руку и скрылся за дверью — было слышно, как он дальше по коридору нагоняет Макса и Терю и что-то на ходу им поясняет. После сцены с Житняковым не выдержал и Дубинин. Басист молча подошел к Кипелову и протянул руку. Тот принял её и крепко пожал, а Виталий в мгновенном порыве обнял Валеру и шепнул тому на ухо: — И ты прости меня за всё это. Я рад, что всё закончилось. Пойду гляну, всё ли готово, — продолжил Дубинин уже во всеуслышание и с свою очередь нырнул за дверь. В гримерке остались только три гитариста, и все они, казалось, не особенно рвались следовать примеру Житнякова и Дубинина. Валера молча, покладисто ждал реакции. Прист, тяжело вздохнув, решил всё-таки подать признаки жизни и встал со своего насиженного гнезда: — Валер, ты мудак, конечно, но ты хотя бы извинился. Для тебя это уже много, — честно сказал Попов и последовал примеру Дубинина, крепко обняв Кипелова. — И мне нравится идея торжественно удаляться по одному, я пожалуй сбегаю перекурить. Усмехнувшись, Прист покинул гримерку в свою очередь, оставив Кипелова наедине с самым страшным: Мавриным и Холстининым. — Ты не мог бы не дезертировать, когда решишь поговорить с этим придурком? — как только за Поповым закрылась дверь, обратился Холст к Маврину, всё так же не глядя на Кипелова. — Я совершенно не хочу обливаться соплями с ним наедине и устраивать примирение века. Мне ещё концерт играть, а силы уже не те. — Как скажешь, — криво усмехнулся Маврин. — Постерегу вас. А кто тебе сказал, что я хочу с ним говорить? — Ну ты же добрый, сейчас растаешь и всё ему простишь, — отозвался Холст, в свою очередь улыбаясь. — А вдруг не прощу? Вдруг сейчас его фаерболом шибану? — И запорешь юбилей? Знаешь, что с тобой фанаты сделают? — уже откровенно издевались над Валерой гитаристы. — Ой, да ладно, кто им скажет, если ты не скажешь? Ты же меня не сдашь. — С чего ты взял? — Ты же меня любишь, дракон старый, — расхохотался, не выдерживая, Маврин. — Люблю, что с тобой делать ещё? — широко улыбнулся Холстинин и наконец повернулся к Валере. — В общем, мы тебя уже простили. Выдыхай. Кипелов на протяжении диалога коллег непонимающе моргал и ещё больше растерялся, когда первый раз за тринадцать лет Володя вдруг обратился к нему напрямую и не при журналистах и фанатах. Слегка вздрогнув, Валера переспросил: — Правда? Вы простили меня? Но… — Но мы хотели тебя помучить, придурок, — перебил его Холстинин. — Это, ты прав, не прощение за всё. Но за эту историю, эту чёрную легенду и твоё идиотское поведение после всего — определенно прощаем. — Потому что мы оба очень добрые, — сдал друга Маврин и вдруг подошел и обнял Валеру. — И кроме того, через десять минут Вове на сцену, а он тут с тобой сидит. Это мы с тобой ещё половину шоу просачкуем. Чайку? — Чайку! — обрадовался и резко расслабился Валера. — Пойдем? — Идите уже, — пробубнил Холстинин. — Дайте покоя пару минут. Уж извини, обнимать я тебя не хочу. — Я обойдусь! — улыбнулся Валера. — Ты правда прощаешь? — За это — да. За Арию — нет, — расставил приоритеты Холст. — Знаю, — просто ответил Валера и вместе с Мавриным вышел. Холстинин вздохнул и снова уставился в стену. Для него тоже было облегчением хотя бы раз поговорить с Валерой и хотя бы за что-то его простить — хотя бы в этот, действительно знаменательный, день. Володя вышел и направился к кулисам, накидывая ремень гитары. Времени на рефлексию не оставалось: пора было на взлёт. *** Уже потом Валера поймает Маргариту и будет многословно извиняться перед ней, а она, не стесняясь окружающих, даст ему подзатыльник. Уже потом он наткнется в кулуарах на Грановского и попросит прощения у него — и у Лекса, который пришел послушать концерт. Уже потом Харьков, тоже приглашенный на праздник, подойдет к Валере и сам крепко обнимет его, не заставляя ничего говорить. Это всё будет потом. А сейчас Валера просто пил чай с Мавриным, спрятавшись в дальных углах, и считал время до выхода на сцену. Несмотря на огромный гонорар, кучу проблем, взаимные обиды и вину — Валера ждал момента, когда он сможет выйти на сцену с Арией. Своей Арией. *** Волновался Холстинин, который так долго ждал кульминации тридцатилетнего пути своего любимого детища, и который наконец очистил свои отношения с любимым другом и соратником от всего, что могло их омрачить. Волновался Дубинин, который хотел, чтобы всё прошло идеально — особенно заключительная часть концерта с гостями. Волновался Маврин, который в девяносто пятом душой так и остался в Арии. Нервничали все приглашенные музыканты — даже стальной невозмутимый Грановский, и все, кого позвали на праздник. *** А больше всех волновался Миша, со скрипом простивший Кипелова, тяжело прокашлявшийся в туалете и распевшийся с педагогом через силу. Боялся запороть концерт, боялся реакции зала на Кипелова, боялся раскашляться в самый неподходящий момент или просто поперхнуться собственным голосом. Никакая магия не могла противостоять почему-то банальной простуде, и Мише отравляло праздник уже само ощущение своего голоса на три тона ниже обычного. Однако, выйдя на сцену, он попал в свою стихию и за секунду выбросил из головы все лишние мысли. Сглотнув слёзы, посвятил Реквием Покровскому — зная всю горькую историю, стоявшую за этой потерей, и помог группе разделить боль утраты с залом. А после перерыва на блок Кипелова Миша с новыми силами вылетел на сцену — и там были почти все, с кем он прошёл этот длинный, странный, но волшебный путь. И началась самая обычная магия, такая простая, такая знакомая: магия музыки. *** На следующий день Миша пел свою Точку Невозврата и Чёрную Легенду с оркестром и в какой-то момент понял, что свет, чистый свет защиты до сих пор окутывает мир, когда он поёт свои заклятия. И всё теперь было хорошо.