Всё исправить

      Платон снял крохотную комнатку в общежитии в Подмосковье, чтобы переждать время до отъезда. В том, что его примут в Миссию, он не сомневался. Первые несколько дней Платон провёл в комнате, лежа на кровати и рассматривая потолок. Какой-то неприятный осадок не позволял расслабиться, но Земцову никак не удавалось понять его причину. Опустошение, не принёсшее облегчения. Он всё думал, ломал голову, сопоставлял факты, искал связи, но самое важное постоянно ускользало. Лизу — причину всего — он вспомнить не мог, мозг блокировал то, что причиняло боль.       После многих безуспешных попыток, Земцов забросил это дело. Он целыми днями, от нечего делать, теперь бродил по Обнинску. Просто так, без цели. Так время шло быстрее. Мысли в его голове тоже бесцельно бродили туда-сюда, перекатываясь подобно икринкам в волнах, но не оставляли следа, и вечером он не мог восстановить не только ход мыслей, но и сами мысли.       Спустя чуть больше месяца после приезда в Москву Платон получил письмо от Миссии. Его приняли.       И вот уже третий месяц Земцов трудился в далёкой Эритрее, спасая людей от лихорадки Марбург. Стояла жаркая зима, давно не было дождей, но врачи быстро приспособились к погодным условиям, переняв стиль одежды у местного населения: просторные штаны и столь же просторные светлые рубахи с длинными рукавами.       В центральной больнице в Асмэре, столице Эритрее, всё было сделано практически по последнему слову техники, были проведены вода и электричество, сделана канализация. Однако в период эпидемий или войн разворачивались полевые госпитали в заброшенных зданиях в провинциях, где воду приходилось добывать в ближайших водоёмах, потому что поставляемой зачастую не хватало (её как наиболее чистую использовали для питья и операций), канализация была примитивной либо вовсе отсутствовала, света не было.       В середине февраля в полевом госпитале в провинции Дэбуб-Кэй-Бахри, где теперь работал Земцов, на кухне произошло возгорание. Началась срочная эвакуация. Пациенты, которые могли самостоятельно перемещаться, лишь наводили панику, толкаясь у входа. Медсёстры старались утихомирить их, но получалось с большим трудом. Врачи в это время эвакуировали из здания лежачих больных, инвалидов и детей. Земцов с немецким коллегой вынесли на носилках родильницу, которая около трёх часов назад стала матерью. Женщина испуганно прижимала к груди младенца и озиралась по сторонам. Они уложили носилки на землю в сотне метров от входа.       — Эта женщина была последней в нашем крыле? — спросил немец на ломаном английском.       — Кажется, да, но нужно ещё раз всё проверить, — так же по-английски ответил Платон и направился к госпиталю.       Сбоку раздался детский вопль, и маленькая девочка пулей пронеслась в сторону двухэтажного кирпичного здания, служившего госпиталю прибежищем. Платон отреагировал сразу и кинулся вслед за ней. Уже у самого входа он перехватил малышку, поднял на руки и принялся успокаивающе гладить по голове.       — Тише, тише, крошка, — заговорил он по-русски, ведь она всё равно его не поняла бы.       Земцов, прижимая к себе ребёнка, двинулся прочь от здания, попутно ища глазами мать девочки, пытаясь в толпе узнать её по испуганным глазам и волнению.       Оглушительный хлопок.       Мгновение.       И вот он уже лежит на земле.       Несколько секунд спустя Земцов пришёл в себя, кругом была лишь плотная завеса пыли, и ничего не видно, в ушах звенело, а внутри всё горело от удара. Он зажмурился и затряс головой. Звон постепенно затих, ему на смену пришли крики — испуганные и визгливые женские, резкие и звонкие детские, раскатистые и громкие мужские.       Рядом лежала та самая девочка, которой он не дал войти в госпиталь. Она была без сознания и, кажется, не дышала. Земцов склонился к ней, проверяя пульс и дыхание, и тут же приступил к реанимации.       — Один, два, три… — он принялся считать вслух, ритмично нажимая на грудную клетку, потом вновь склонился над ней и вдохнул воздух в её легкие, повторяя одно и то же снова и снова.       Раздался ещё один раскатистый, заполнивший собой всё вокруг хлопок, и в спину ударила взрывная волна — они были слишком близко к зданию. Платона откинуло в сторону, он налетел на огромный камень и больше ничего не видел, судорожно пытаясь вдохнуть воздух, но не чувствуя ни его, ни песка во рту. Он чувствовал лишь пожар внутри, огонь боли сжигал всё на своём пути. Темнота лёгким движением спасла от нестерпимой боли. Но станет ли возвращение из темноты таким же простым, как погружение в неё? И будет ли вообще?

***

      Он видел стройную женщину со светлыми волосами. Он будто бы знал её, знал очень хорошо. Она шла впереди, и он не видел её лица. Он всё шёл и шёл за ней, но расстояние никак не сокращалось. Иногда она исчезала из виду, и он останавливался, не зная, куда идти дальше, но потом она вновь появлялась перед ним, и он, заново обретя цель, шёл за ней.       Даже такая недоступная она вызывала внутри тёпло, и поэтому он не останавливался. Через время поляна превратилась в небольшой лесок, который постепенно густел. Женщина всё чаще исчезала из виду — мешали деревья. Вдруг она замерла, чего раньше не случалось, и он тоже в недоумении замер, но уже через секунду сообразил, что это его шанс догнать её. Он кинулся вперёд, между ними было метров сто, не больше. Он спотыкался о выпирающие над землёй корни, о сухие ветки, но бежал.       Женщина стала исчезать, опускаясь вниз, будто её поглощало болото. Когда он добежал (почему-то дорога заняла куда больше времени, чем он предполагал), над поверхностью остались лишь светлые волосы. Он хотел было дотянуться до неё рукой, но она была слишком далеко. Сердце сжалось от ощущения невосполнимой утраты, ведь он по сути прямо сейчас навсегда терял цель, а вместе с ней и смысл. И тогда он ступил на поверхность болота, надеясь, что чудесным образом не утонет, но вязкая жижа поглощала его даже быстрее, чем незнакомку. Он ещё вытягивал над болотом шею, стараясь не утратить возможность дышать как можно дольше, он звал на помощь, но вокруг было пустынно, не было даже животных. Собственного голоса он не слышал.       Первая порция болотной тины внезапно хлынула в рот, он стал отплёвываться, но только сильнее захлёбывался. В лёгких стало горячо и больно, будто их вот-вот разорвёт изнутри. Он задыхался.       Платон резко открыл глаза и посмотрел прямо перед собой. Вокруг было светло, взгляд упёрся в белый потолок. Сбоку что-то тихо пищало.       — Земцов, наконец-то! — раздалось в стороне, и через секунду над ним склонился Саня Николаев. — Земцов, ты реально шайтан! — с нескрываемой радостью возмущался Саня. — Пить хочешь?       Платон выразительно моргнул, соглашаясь. Николаев поднёс к его губам вату, смоченную водой.       — Позову врача, — сообщил Николаев и вышел.       Несколько минут спустя в палате появился врач. Он внимательно осмотрел Земцова и принял решение, что можно снимать его с ИВЛ.       Когда трубка была извлечена, а врач ушёл, Земцов едва слышно (но даже это вышло не с первой попытки) прошептал:       — Давно я тут?       Язык с трудом ворочался во рту, глаза всё время хотелось закрыть, тело не слушалось, в левом ухе жгло.       — Полгода уже. С февраля месяца. Кома. Ты помнишь, что произошло в Эритрее?       Он помнил. Тот последний день в Эритрее он помнил очень хорошо: и пожар, и эвакуацию, и маленькую девочку, и последовавший вскоре взрыв, и то, как реанимировал малышку, и второй взрыв тоже помнил, а дальше… Дальше была тьма и сон про белокурую женщину.       Земцов слабо кивнул и задал новый вопрос:       — Что со мной?       — Ушиб внутренних органов, сломано два ребра, ключица и бедренная кость на правой ноге, сильно пострадало левое ухо. Всё это, по словам врачей, некритично, куда страшнее была твоя кома. Они уже не давали тебе благоприятных прогнозов, хотя наблюдали какую-то мозговую активность. Врач считает, что кома вызвана сотрясением, они тут тебя с ног до головы обследовали.       — Что с ухом?       — Контузия. Сильно повреждена барабанная перепонка. Врач говорит, что, вероятнее всего, слух до конца не восстановится, и тогда только слуховой аппарат. Но они ещё толком не проверяли слух, потому что ждали для начала выхода из комы. Земцов закрыл глаза и отвернул голову в сторону. Что-то постоянно было не так, то одно, то другое случалось, едва он приближался хотя бы к душевному спокойствию, не говоря уж о счастье.       — Ты как? — спросил Николаев, глядя на друга.       — Не знаю, — честно ответил Земцов. — Спать хочется.       — Тогда я пойду, а ты отдыхай.       Ещё полтора месяца Земцов пролежал в больнице, после чего его перевели в реабилитационный центр, где он восстанавливался в течение трёх с половиной месяцев. Московские врачи оказались профессионалами, не посрамили честь и громкое имя столичных специалистов. Восстановилось всё, кроме слуха. Врачи предлагали как альтернативу операцию на барабанной перепонке, но денег на это не было, и Земцов отказался.       — Я же понимаю, сколько это будет стоить. Таких денег у меня нет, я почти ничего не успел заработать.       — Слуховой аппарат тоже не дешёвое удовольствие, — предупредил Олег Максимович Ржевский, вечно улыбающийся мужчина средних лет со странными пегими волосами почти до самых плеч.       — Вы меня уговорить пытаетесь или наоборот? — язвительно заметил Платон.       Он зачем-то ещё барахтался на поверхности жизни из последних сил, хотя смысла не видел. Он был достаточно сильным человеком, чтобы не перестать бороться. Зачем-то ведь он родился…       — Я ни в коем случае не отговариваю вас, — заверил Ржевский, — просто предупреждаю.       — Не стоит. Давайте уже подберём что-нибудь и распрощаемся.       — Как скажете, — Олег Максимович взял листок и выписал направление к сурдологу.       Земцову быстро подобрали слуховой аппарат. Теперь нужно было учиться жить по-новому, привыкать к легкой хромоте (врачи обещали, что через полгода-год это пройдёт), привыкать в маленькой бежевой коробочке за ухом, к новому звучанию мира.       После выписки Земцов улетел в Томск, вернулся на малую Родину и поселился у родителей, которые ничего не знали о его травме и о работе в Миссии. Они вообще ничего не знали, но и вопросов благоразумно не задавали, только отец однажды попытался выведать, что к чему.       — Я догадываюсь, что ты не хочешь тревожить мать, но я же вижу, что ты не просто по Родине соскучился, — начал Илья Васильевич, выйдя на балкон, где вот уже полчаса торчал сын.       — Что ты хочешь от меня услышать? — не оборачиваясь, спросил Платон.       — Что случилось? Я ведь хочу помочь, — отец положил руку на плечо сына.       — Я не хочу говорить об этом.       — Почему? Я же вижу, что тебя что-то тревожит, — допытывался отец. — Ты из-за сына так переживаешь?       Платон не ответил.       — Так ведь сколько времени прошло уже. Я понимаю, что это тяжело, но ты не опускай руки только.       — Если бы я опустил руки, — жёстко произнёс Платон, — я бы сейчас здесь не стоял, — он подумал о своей полугодовой коме, из которой мог и не выйти.       — Сын тут ни при чем, да?       Платон молчал.       — Не хочешь говорить со мной? — в голосе скользнула обида.       — Дело не в тебе, — смягчился Земцов, — дело в ситуации. Её я обсуждать не намерен.       В этот миг слуховой аппарат дал сбой и в ухе раздался свистящий звон, как у неисправного микрофона. Платон поморщился и коснулся рукой левого уха, поправляя настройки.       — Про это тоже не расскажешь? — предпринял ещё одну попытку отец.       Платон промолчал. Илья Васильевич постоял ещё несколько минут, надеясь, что сын смягчится и продолжит разговор, хотя сложно было назвать эту пародию на диалог разговором.       Работать он не мог, лор не дал заключения, аппелируя к тому, что адаптация к слуховому аппарату ещё не завершена, поэтому Земцов часами бродил по городу, отчасти избегая отца, отчасти, чтобы подумать, прокрутить в голове жизнь от и до. Его куда-то тянуло, но он пока не мог понять куда.       Оказалось, что пока Земцов был в Эритрее, Саня Николаев женился, и теперь они с женой ждали ребёнка. Саня уже сейчас, в январе, пригласил Платона к себе в гости, хотя ребёнок должен был появиться лишь конце февраля. Земцов сначала хотел отказаться, но пребывание в родном городе тяготило его, ведь он помнил, что где-то здесь, по этим самым улицам ходит его сын, а он вряд ли когда-нибудь его увидит. Платон согласился. 26 февраля ему позвонил Саня и поделился радостным событием:       — Мальчик, 3700, 53 сантиметра, — не пряча восторга, вещал Николаев. — Сын! У меня сын, ты представляешь? Сын!       — Я рад за тебя, — искренне ответил Земцов, и что-то тёплое колыхнулось внутри.       — Ты же приедешь? Первого числа выписка.       — Сань, ну конечно, о чём речь. Конечно, приеду. Не каждый же день у закоренелого холостяка рождаются сыновья, — Платон рассмеялся, легко и искренне, впервые с тех пор, как жизнь в очередной раз полетела к чертям.