***
— Мама! Скорее иди сюда! — Детка, что за шум?! — Её глаза! — Она… плачет?***
Он тихо входит в палату, стараясь не нарушить покой и тишину, что царят здесь. Молодая девушка сидит у постели и что-то тихо напевает сестре, сжимая безжизненную бледную ладонь в своих горячих руках. Назвать ее девочкой уже не поворачивается язык. Даже мысли такой не возникает. Она вынесла столько всего, что иному человеку хватило бы на несколько жизней. А ей ведь всего шестнадцать. Она упорно приходит каждый день, словно нет никакой другой жизни — ни дома, ни семьи — только эта палата. Он по обыкновению привалился спиной к стене, вслушиваясь в текст песни.Пожалуйста, не сгорай
Ведь кто-то же должен гореть
За углом начинается рай
Нужно только чуть-чуть потерпеть
Он не знает этой песни, она никогда не пела ее раньше. Да и вообще, когда эта девушка в последний раз пела?Шагни обратно за край
Тебе рано еще сгорать
За углом начинается рай
Нужно только чуть-чуть подождать
Он и не замечал, как с возрастом ее голос оформился, стал нежным, мягким, женственным.Пожалуйста, не сгорай…
— Пожалуйста, не сгорай… — голос сорвался на тихий шепот. Он видит, как мелко подрагивают хрупкие плечики. Она сидит спиной к двери, но он видит как боль и одиночество крупными солеными каплями стекают по ее щекам. Ведь порой для того, чтобы что-то увидеть, совсем не обязательно смотреть. Сильные мужские руки опускаются на тонкие плечи и слегка сжимают их. — Ты знаешь, мне иногда кажется, что когда я с ней говорю, она отзывается… Он открывает рот, собираясь что-то сказать, но не успевает. — Ничего не говори. Я уже заранее слышу все, что ты сейчас скажешь. Да, возможно я и правда выдаю желаемое за действительное. Но ведь именно в тот момент, когда я впервые запела, она подала признаки жизни. — Солнышко… — Не называй меня так! — нет, она не злится, но огрызаться на это обращение уже стало ее рефлексом. Раньше это было приторно-язвительное прозвище, сейчас же, после всех событий, оно звучит уже мягче, по-отечески. Кажется, это было в прошлой жизни. Да, по-правде говоря, так оно и есть. Обе сестры после взрыва были в ужасающем состоянии — тяжелейшие ожоги, переломы. У одной — закрытая черепно-мозговая травма, после которой она так и не пришла в себя. Врачи в один голос говорят — надежды нет, она останется такой до самой смерти, никогда не приходя в сознание. За полтора года из всех признаков жизни были замечены только рандомные периодические движения зрачками. А недавно она плакала. Несколько крупных капель прокатились по бледным впалым щекам. А вместе с ней рыдали мать и сестра. Даже сухарь Хеймитч Эбернетти не смог сдержать эмоций. Мужчина набрал полную грудь воздуха, снова открыл рот для того, чтобы наконец вступить в диалог. — Да-да-да… в вегетативном состоянии люди могут открывать глаза, двигать конечностями и все такое прочее. — она тараторит словно давно заученный текст. — Но здесь другое. Это осознанные слезы. Она борется. Глубокий тяжелый выдох… — Я знаю. Нужно только чуть-чуть подождать, да? — он цитирует строчку из ее песни с легкой улыбкой. Она поднимается с кровати, расправляет складки постели, которые остались после нее, и оборачивается к мужчине. Смотрит внимательно, изучающе, словно ищет подвох в его словах. — А ты думала, я начну убеждать тебя в том, что надежды нет? — она отрицательно машет головой. — Ну тогда нечего на меня так смотреть. Вообще-то я пришел забрать тебя на ужин. Идём. Она оборачивается к сестре: — Вернись ко мне, пожалуйста. — оставляет легкий поцелуй на бледной щеке. Ее шепот чуть слышен, но мужчина добуквенно точно знает, что она сказала. Это уже стало своеобразным обрядом, который происходит ежедневно. Один и тот же жест, одни и те же слова. День за днем, месяц за месяцем. Ему больно смотреть на то, как она изводит сама себя, тратит всю свою юность у постели сестры, ухаживает за ней ничуть не хуже профессиональной санитарки, без капли смущения и брезгливости, а ведь она сама прошла курс реабилитации длиною в год. Самоотверженности этой девочке не занимать, но даже со стороны видно, что и ее силы на исходе. Она стала чаще плакать. Хотя мысль об отключении приборов все еще кажется ужасной и рвет душу на куски всем родным и близким, теперь уже начинает видеться спасением для них обеих. Они идут по озелененной территории, прилегающей к больничному крылу, направляясь в сторону близлежащего кафе. — Я раньше никогда не задумывалась, насколько врет кино. — О чем ты? — она выдернула его из собственных мыслей, поэтому Хеймитч не сразу понял, что она имеет ввиду. — Да я про все эти мелодрамы, в которых герой лежит много лет весь такой красивый и даже румяный на белых идеальных простынях, а родные просто ходят вокруг него вздыхают и плачут. А потом он вдруг открывает глаза и буквально сразу полон сил и энергии. Почему никто не показывает, как все на самом деле? — она смотрит на него усталым взглядом. — Потому что в мелодраме нужна картинка, а правда редко бывает достаточно привлекательна, чтобы показывать ее такой, какая она есть. Кому понравятся кадры о том, как обездвиженный человек справляет естественные нужды? — она невесело ухмыляется. — Многие ведь даже не задумываются об этом. Впрочем, не стоит их осуждать. Они счастливы в своем неведении. Мужчина только молча кивает в ответ на эти слова и открывает перед ней дверь заведения. Это не та тема, которую стоит обсуждать в общепите. Сами-то они уже привыкли, а вот неискушенный случайный слушатель может получить культурный шок.***
Огонь… Невыносимая боль пронзает все тело и душу насквозь, не могу удержаться на ногах и падаю на пол… Сестра. Взрыв. Я вспомнила. Я все вспомнила…