Светлячок в долине света

Гул шагов в промозглом коридоре усилился, и совсем скоро четверо стражников подвели к забранной решеткой камере двоих пленниц с уже знакомыми металлическими ошейниками. — Отошли к стене! Живо! И без глупостей. Только шевельнитесь не в ту сторону — получите промеж ушей, — скомандовал Сакуре и Моксе старший из стражников — мужчина в коническом железном шлеме и короткой пластинчатой кирасе хараатэ поверх полотняной рубахи и штанов. Сзади спину защищали сложенные крылья из деревянных пластин, обтянутых кожей, которые крепились широкими ремнями к верхнему краю кирасы. Сакура поморщилась, решив, что строительство холодной летающей руины, по ошибке названной городом, вытянуло из Банбуцу слишком много денег, раз он позволяет своим шиноби ходить в таком... Хотя, стоило признать, что, по сравнению с остальными стражниками, старший казался почти щеголем... Трое его подчиненных были обряжены в какие-то совсем уж немыслимые обноски, которыми в стране Огня нищие побрезговали бы, и не имели даже шлемов, довольствуясь дешевыми железными налобниками-хатимаки. Зато у каждого в руках было по новенькой сверкающей серебристой дубинке, которыми они так хорошо умели причинять боль... Один из стражников ткнул кончиком только что помянутой проклятой дубинки куда-то в перекрестье прутьев решетки, и дверь с тихим скрипом отворилась. Его напарники немедля втолкнули еще двоих девушек в камеру. Первая пленница — худенькая, черноволосая, со светлыми лавандовыми глазами — изящно, как танцовщица, уклонилась от грубого тычка дубинкой между лопаток, поправила ворот слишком большого для нее кимоно, выданного вместо старого, оборванного и грязного, с хитро вшитыми железными пластинами, и молча подошла к уже знакомым ей Учиха, с которыми ее разлучили этим вечером. Вторая — незнакомая, красивая и красноволосая, со смешной прической в виде двух круглых пучков-булочек над ушами — недобро покосилась на старшего стражника из-под растрепанной длинной челки и прошипела рассерженной кошкой: — Сам бы поберегся, кочерыжка летучая. Думаешь, если и дальше будешь переводить меня из камеры в камеру, то я не смогу снова сбежать?! И вообще, только посмей еще раз меня ударить — я тебе эту палку в задницу запихну! — Вот ведь... росомаха в юбке, — удивленно и даже несколько одобрительно присвистнул старший стражник, но дубинку чуть приопустил. — Две недели, а задор все такой же. Боевой. Счастье твое, что пока ты нужна Банбуцу невредимой... — и неожиданно рявкнул: — А ну рот закрыла, молча отошла к стене и стала, чтоб я видел! Красноволосая сердито хмыкнула, гордо расправила плечи и шагнула к остальным вглубь камеры. Старший стражник обвел пленниц довольным взглядом и скомандовал, указывая дубинкой: — Ты, Розоволоска. Шуруй на выход. Небесный Кормчий хочет видеть лекаря Сенджу. Черноглазка, а ты не нарывайся. Тебя не звали, жди, когда дойдет очередь. — Со мной все будет в порядке, — шепнула Сакура Крапиве. — Не давай им лишнего повода поглумиться. Глаза Моксы тревожно блеснули. — Смотри по сторонам. Внимательно! — почти беззвучно шепнула она напоследок. Сакура кивнула и, напустив на себя испуганный и покорный вид, поплелась к выходу...

***

Вот уже с десяток минут Сакура шла под охраной четверых стражников куда-то в сторону главной башни. Длинные коридоры сменялись короткими, прямые чередовались с изогнутыми, полностью достроенные, украшенные статуями и вазами — уступали место пустым каменным коробкам с торчащей арматурой, в которых, несмотря на поздний час, сновали, как тени, забитые и зашуганные рабочие, но с высоких стен в неверном свете тусклых фонарей на девушку все так же смотрели нарисованными незрячими глазами десятки незнакомых лиц. Сакура нахмурилась, так и не сумев найти хоть какой-то порядок и смысл в этих рисунках: старые мудрые женские, веселые детские, молодые суровые мужские, старые добродушные мужские, юные кокетливые женские, плаксивые детские... — Зачем здесь все это? — не выдержав, спросила она и инстинктивно поежилась под тяжелым взглядом нарисованных лиц. — Заткнись! — одернул ее самый молодой из стражников и нервно поправил на плече лямку, к которой крепилось одно из крыльев. — Да ладно тебе... Девочке интересно — девочка хочет знать, — добродушно отозвался старший стражник, — отчего не уважить напоследок? — он покосился на Сакуру через плечо и не слишком понятно пояснил: — У нас хорошая память, Розоволоска, и мы помним каждого... А когда умрем, помнить останутся стены нашего города. — Это ваш народ, да? — осторожно уточнила Сакура. — Те, кто умер... — Из-за таких, как ты! — перебил младший стражник, симпатичное лицо его исказилось в гневной гримасе. Парень крепче сжал серебристую дубинку, едва сдерживаясь, чтобы не ударить пленницу по спине. — Мы не сделали вам ничего плохого! — решительно отозвалась Сакура, обернувшись и уничтожающе посмотрев на него. — А вы разбойников защищали, воров и убийц, госпиталь уничтожили, селение Хьюга разрушили. Из-за вас дети погибли невинные! Точно такие же, как ваши, которые нарисованы на этих стенах! — Шиноби — не люди. Перевешать бы вас всех, как собак... — с ненавистью процедил сквозь зубы еще один охранник, шагавший позади, — мелкий и худой, как девчонка. — И выжечь огненным порошком, чтоб и следа не осталось от чертова семени! — Да как вы можете такое говорить?! — в сердцах воскликнула девушка, обращаясь сразу ко всем четверым. — Разве вы не такие же шиноби, как мы, не люди, разве? Сердце у вас по-другому работает, или боль от потерь никто, кроме вас, никогда не испытывал? В чем между нами разница? — Не умничай, дура, дольше проживешь, — обернулся через плечо и зло усмехнулся четвертый шиноби, чуть помладше того, что был в шлеме. — Хотя... ты и так долго не проживешь. До утра только, а потом «чик-чирик» — и все! — Стражник показательно провел большим пальцем по тощей шее, остальные издевательски рассмеялись. Сакура покачала головой и негодующе поджала губы. Следующий десяток минут и два яруса они шли молча... Как вдруг издали, сквозь шелест сквозняка в коридорах и стук собственных шагов до них донесся красивый баритон, громко и со вкусом распевающий какую-то песню. Звуки сливались и множились в длинных пустых переходах, дробясь впереди, сзади и по бокам мелодичным эхом. — Кажись, у Босса настроение хорошее. — Старший стражник почесал натертый кожаными лямками загривок и сморщился от удовольствия. — Еще бы! Радуется, что к сроку поспели, — отозвался другой, тот, что был чуть помладше. — Эк, заливается... как евойный соловушка! Сакура прислушалась, разбирая слова песни, которую несло к ней многоголосое эхо:

Сливы цветущей розовый дым Стелется у окна. Лунный рожок блестит в вышине — Ночка темна-темна. Где-то за домом трель соловья Дивной истомы полна. Вторит вдали пастушья свирель — Песня длинна-длинна. Благоуханье цветов все сильней, Запах пьянее вина, Но губы любимой слаще цветов — Полночь нежна-нежна...

Впереди, за поворотом очередного коридора, показались полураспахнутые двери, и стражники втолкнули девушку в большое ярко освещенное помещение, полное алхимических реторт и инструментов, а затем крепко-накрепко заперли за ней створки. Песня резко оборвалась, и на грохот двери откуда-то из-за массивного шкафа и хирургического стола, отливающего серым металлом, выглянул незнакомый мужчина в белоснежном халате, небрежно накинутом поверх темных штанов и короткой туники. Завидев девушку, он вытер руки полотенцем, вышел ей навстречу и несколько суетливо кивнул в приветствии, а после с интересом оглядел то ли пленницу, то ли гостью с ног до головы. Сакура, с вызовом, уставилась на него в ответ, запоминая незнакомца в лицо. Перед ней стоял высокий и очень худой, почти изможденный, еще не старый человек с приятными чертами лица и узкими руками музыканта. Черные волосы его свисали вдоль умного лба с единственной скорбной морщинкой у переносицы и рассыпались неопрятными прядями по впалым, будто вырезанным стамеской, щекам. Разноцветные глаза: голубой левый — ясный и чистый, как родниковая вода, и желтый правый — пустой и безжизненный, как песок в пустыне, смотрели с каким-то невинным, по-настоящему детским любопытством. На тонких бледных губах блуждала растерянная улыбка. Вот только мертвый желтый глаз отчего-то портил безобидную картину очаровательного в своем простодушии ученого. Сакура словила себя на мысли, что уже где-то видела такой же неприятный оттенок, только никак не могла вспомнить где, но пугал он ее до дрожи в коленях. Девушка решила, что этот незнакомый мужчина был даже более жутким, чем Бессмертный Какудзу с глазами морского монстра. — Как замечательно, что вы навестили нас в нашей юдоли скорби, госпожа Сенджу. — Искреннее теплое приветствие, произнесенное бархатным баритоном, тут же дало ей понять, что перед ней был никто иной, как сам хозяин Летающего Города — Банбуцу. — Я не Сенджу, — категорично отрезала она, — а Учиха. — Ах, дорогая моя госпожа, оставьте эти политесы придворным вертопрахам. Учиха — Сенджу... Да какая, собственно, разница? Что значат эти мелочи перед светлым ликом Науки! — Банбуцу патетично поднял руку вверх, как драматический актер в театре, а затем уже абсолютно нормальным голосом продолжил: — Нет, как же я, все-таки, рад! Верите ли, я и надеяться не смел, что мои люди найдут именно вас. Наслышан-наслышан. Таким выдающимся хирургам, как мы с вами, всегда будет, о чем поговорить. Не хотите ли ознакомиться с моей лабораторией? Он щедрым жестом обвел рукой помещение. Белый рукав, забрызганный кровью, мелькнул перед самым носом Сакуры, девушка брезгливо поморщилась, а Банбуцу вдруг резко подхватил ее под локоть и, словно радушный хозяин, повел по своим владениям. В течение следующего десятка минут они прошли мимо шкафов с прозрачными банками, наполненными неведомо чем, внимательно осмотрели стены, увешанные схемами и рисунками непонятных механизмов, среди которых девушка признала только летающую бронированную лодку, на которой ее везли этим утром, потом едва ли не нырнули в парочку чанов с булькающей мерзко пахнущей жижей и остановились наконец у неприметного шкафчика, из которого Банбуцу с величайшими предосторожностями и почтением достал обычный, ничем не украшенный, фарфоровый горшок с плотно притертой крышечкой и торжественно поставил его перед Сакурой. — Вот, госпожа Сакура, это вершина моих знаний и умений. Еще будучи совсем юным, я вдоволь познал человеческую боль и страдания, пока путешествовал бродячим лекарем по нашей юдоли скорби, которую люди, по недомыслию, называют миром и светом. «Какой же это мир и свет? — уже тогда мог бы я спросить у всех этих недоумков. — Если в нем так много вражды и тьмы?». Но разве простаки задумываются когда-либо о великих материях? Нет-нет, уверяю вас, они бы даже не поняли, о чем я толкую: деды жили так, ну и внуки будут жить так же... И ничегошеньки не меняется. Мда-а... Из века в век люди пашут, сеют и жнут, обрабатывая злую землю под своими ногами, но урожай наш всегда один — раздор, потери и вечная скорбь... — Банбуцу сожалеюще покачал головой. — Юдоль Скорби и Печали — и никак иначе. Однажды я решил, что небо даст людям покой и счастье... Мужчина глубоко задумался, потерявшись где-то в воспоминаниях и ласково поглаживая белый бок фарфорового горшка, как домашнего котенка. — Но это было уже намного позже, — смущенно добавил он и рассеянно моргнул разноцветными глазами. — Так вот, в полной мере познав слабость человеческого существования, я создал это вещество, которое решил назвать «Забвение». — Банбуцу дернулся и встревоженно поглядел на Сакуру. — Не кажется ли вам, что это название слишком напыщенно и тяжеловесно? — не дождавшись ответа, он тут же предложил: — Да-да, возможно, лучше подошло бы «Блаженное забытье»? Или, может быть, «Сонное обезболивание»? «Выключение болевых реакций у человеческих особей»? — Мужчина почесал затылок и застенчиво улыбнулся. — Ну ничего, ничего, придумаю что-нибудь. Здесь смесь трав — торикабуто, ёроигуса, бань-ся и некоторые другие. Почти все из них ядовитые, как вы понимаете, иначе не стоило бы и возиться, но зато каков эффект. В нужной пропорции они лишают человека сознания и чувствительности от двух до четырех часов, что позволяет хирургу успешно избавлять несчастного от всяких опасных излишеств, ниспосланных шинигами, в виде опухолей, гангрен, камней в желчных пузырях, ну и тому подобного. Более сотни проведенных операций и лишь несколько неудачных. Неплохой счет, как вы думаете? — В голосе Банбуцу звучала неприкрытая гордость ученого и совсем маленькая капелька хвастовства. Он осторожно отставил горшок в сторону и шагнул дальше, к длинному хирургическому столу, на котором лежало чье-то обнаженное, безголовое, распотрошенное и кое-где заново сшитое тело. Сакура сглотнула, догадавшись, что перед ней то, что осталось от командира летающих шиноби, о смерти которого перешептывалась стража, пока их тащили в тюрьму. Банбуцу обернулся к девушке, снова улыбнулся и начал рассказывать невпопад: — Один столичный шут во времена моей молодости, с настойчивостью, достойной лучшего применения, доказывал, что мы произошли не от богов, а от лохматой, голозадой обезьяны. Можете представить, какое смущение умов он произвел этой шокирующей сентенцией?! Хотя, вы слишком юны и, кажется, тогда еще не родились... Ну уж поверьте мне на слово — это было феерически. Ученая академия страны Земли почти целый год бурлила и безумно воняла, как чан с нечистотами на солнцепеке. «Какой дикий вздор», — кричали они. «Немыслимо», — били себя по тощей груди они. «Позор на наши седины!» — и во все стороны летели обрывки облезлых седых бороденок. Но, как вы понимаете, тогда я тоже был достаточно юн, дерзок и не склонен к излишнему преклонению перед замшелыми авторитетами. И я решил проверить. И что же вы думаете? Я узнал, что этот негодяй был весьма близок к истине. Все это конечно я выяснил опытным путем, никак иначе! Кем бы я был, если бы начал делать голословные утверждения? Негодяем и пустобрёхом, вроде того столичного выскочки. Но нет, нет. Только опыты и научный подход. Ах, дорогая моя госпожа, если бы вы знали, какие это были потрясающие опыты, и на что способна обыкновеннейшая щитовидная железа обыкновеннейшей обезьяны. Однажды, когда я уже в достаточной мере остепенился и поселился далеко от нашей столицы, ко мне привели сельского мальчика лет четырнадцати. Бедный ребенок производил впечатление семилетнего. Кретин, понимаете ли, совершеннейший кретин, не способный выжить в жестокой Юдоли Скорби. И знаете, что? Я пересадил ему правую долю щитовидной железы павиана. Эффект был, не побоюсь этого слова, поразительный. Мальчик за пару лет настолько вырос и поправился, что стал почти неотличим от сверстников, я слышал, что потом он даже женился, на радость своим несчастным родителям, и, кажется, вполне успешно произвел потомство... А что способны дать немощным старикам пересаженные обезьяньи яички?! Это потрясает любое воображение! Я как-то провел чудесную операцию на одном кастрате из княжеского гарема, — бледные скулы Банбуцу неожиданно зарумянились, он смущенно почесал ухо и признался: — Правда, совсем скоро мне пришлось бросать все и бежать без оглядки из страны этих отсталых дикарей и дегенератов. Но, поверьте, оно того стоило! Результат был! Уверяю вас! Был, и совершенно великолепный! Ах, госпожа Сакура. Это так замечательно. Столько прекраснейших опытов преподносит нам природа! И важнейшая задача ученого — раскрыть все ее тайны. А теперь вот меня полностью захватило это, — Банбуцу широким жестом указал на хирургический стол, на котором все так же недвижимо лежало обнаженное тело, и непонятно добавил: — Свинья! Чрезвычайно интересное животное! — Хозяин лаборатории панибратски похлопал труп по плечу. — Вы знаете, моя дорогая госпожа, это одна из новых вершин, даже, не побоюсь этого слова, горный пик, который мне еще только предстоит покорить: я выяснил, что такое презренное существо, как обыкновенная свинья, намного ближе к человеку, чем иные животные. Возможно, даже ближе, чем великолепнейшие обезьяны. Ну не чудо ли?! И я поставил перед собой грандиозную цель: доказать это на практике. Я нашел нашему бедному командиру очень, очень хорошее свиное сердце, можно сказать, лучшее из тех, что возможно достать. Изумительнейшее. Но, видите ли, несмотря на все усилия, оно не бьется, — печально сказал Банбуцу и замер в задумчивости, потирая подбородок. — Но у него же нет головы... — осторожно проговорила девушка и недоверчиво моргнула. — Да?! — пораженно произнес Банбуцу. — А ведь верно. Его и в самом деле принесли сюда уже в таком виде. Но срез, должен признаться, красив необычайно. Мда-а... Я бы даже сказал, элегантен. Видно руку мастера... Как же он умудрился так, а?! Жаль. Очень жаль. — Банбуцу огорченно поцокал языком. — Но ничего, ничего мы обязательно попробуем в другой раз. Правда? — Мужчина обернулся и с какой-то необъяснимой нежностью и любовью поглядел на высокий ящик из светлого полированного мрамора, прислоненный к дальней стене лаборатории. Затем снова развернулся к Сакуре и спросил невпопад: — Слишком долго лежать в гробу — несколько утомительно, вы не находите? — Желтая мертвая радужка с узкой щелью зрачка внимательно и прицельно смотрела на нее, как глаз атакующей гюрзы. Сакура вздрогнула от страха и мелко-мелко закивала, как деревянный болванчик, холодок прошел у нее по позвоночнику, а между лопаток медленно скатилась капля пота... — Да, да, мы тоже так думаем, — как ни в чем не бывало, добродушно продолжил хозяин лаборатории, — поэтому, госпожа Сакура, вы должны понять, насколько мы торопимся. — Зачем я вам?! — горячо воскликнула девушка, перебивая его. — Ваши люди уничтожили госпиталь и селение Хьюга. Столько напрасных смертей и крови. Вы же умный человек, благородный ученый. Зачем вы множите зло?! Разве недостаточно его... в Юдоли Скорби и Печали? Отпустите нас... пожалуйста! — Она умоляюще сложила руки перед собой. Банбуцу моргнул и замер в непонимании, скорбная морщинка между его бровей углубилась и потемнела. — Довольно! — разочарованно и сердито прикрикнул он. — Разве вы не знаете, дорогая моя госпожа, что великие дела не обходятся без жертв?! Какой же вы медик, если даже этого не способны понять?! А?! Я вас спрашиваю?! Вам и другим милым девушкам предстоит послужить во благо науки и ради достойной цели. Ваша жертва прославит вас в веках. Что может быть лучше для ученого?! — Поймите же вы: не хочу я служить на благо каким-то непонятным чужим целям! Это не мой выбор, ясно вам! Не хочу никому приживлять обезьяньи яички и резать свиней! Не хочу жить в веках тремя строчками в пыльной книге! Хочу просто жить, здесь и сейчас! Жить и быть счастливой рядом со своими друзьями и семьей! — в сердцах рявкнула Сакура и стукнула кулаком о хирургический стол, так что прочнейший металл под ее пальцами жалобно звякнул, а безголовый труп подскочил на две ладони вверх и хлопнулся обратно. Девушка ошарашенно замерла, уставившись на довольно глубокую выбоину под своим пальцами... Банбуцу ничего не заметил. От ее крика и обвинений он скорчился, как испуганный ребенок, обхватив голову руками и покачиваясь из стороны в сторону. Затем резко выпрямился, будто игрушка, которую потянули за веревочки, и необычайно жестко, с прищуром, взглянул на Сакуру, по-птичьи склонив голову набок. Голубой глаз окончательно потускнел и выцвел, а желтый — был по-прежнему мертв, безжалостен и равнодушен. Мужчина дернул девушку за локоть, причиняя боль стальной хваткой, и потащил к выходу. — Ай-ай-ай! Как нехорошо! Вы чрезвычайно, чрезвычайно разочаровали и огорчили нас, юная госпожа. Снова заставили отвлекаться от дела, страдать понапрасну и мучиться виной. — Даже голос его изменился, и, казалось, теперь принадлежал другому существу — более низкий, грубый, надменный и шероховатый, как могильный прах. И Сакура наконец вспомнила и желтые глаза, и страшный голос — Черный Зецу...

***

Тяжелые двери резко распахнулись, и стальная рука безжалостно швырнула девушку на каменные плиты пола, так что она проехалась вперед на боку и животе, сдирая колени и локти в кровь. Старший стражник подошел ближе, задумчиво постоял над ней пару мгновений, затем с видимым наслаждением почесал загривок под ремнями и, не церемонясь, пнул девушку носком сандалии по копчику. — Шевелись давай, Розоволоска! Чего разлеглась? До утра тут с тобой возиться? Девушка покорно перевернулась на колени и, опираясь на руки, молча поднялась. Спустя пару мгновений стражники уже вели ее обратно на тюремный этаж, а из приоткрытой двери лаборатории еще долго слышался звон инструментов и красивый баритон, напевающий любовную песню:

...В этой ночи нам с тобой не уснуть.

Длится пусть вечно она!

Тысячу жизней — нашей любви

Стоит лишь ночь одна!