Профессиональная попаданка: Государственный алхимик

      Вечером мы снова сидели в гостиной. Хотелось верить, что никто о нашем возвращении не знал и потому и не беспокоил. Оказалось, что пока нас не было, сюда несколько раз приходили Штурцы — они рассказывали о том, что им звонил Рихард, и пересказывали его слова. Так наши домочадцы были в курсе событий и знали о том, что с нами всё условно в порядке. Ну, что наши руки, ноги, головы и прочие части тела никуда не отделялись и по-прежнему крепились там, где им полагалось. Я подумала, что надо будет как-нибудь отблагодарить их потом.              Я задумчиво перелистывала в одну и другую сторону одну и ту же страницу книги, которую с утра взяла с полки. На обеих сторонах был зубодробительный текст на умном, в смысл которого мне никак не удавалось въехать. Так что вид у меня, надо полагать, был отсутствующий, как после удара пыльным мешком по затылку. Смотрела я вроде бы в книгу, а наблюдала там известную композицию из пальцев.              — Почему ты хочешь в Ксеркс? — внезапно спросил Франкенштейн. — Там вроде не курорт.              — Вообще не курорт, — кивнула я, поднимая голову. — Там пустыня и больше ничего, — я нахмурилась. — И развалины.              — То есть, для туризма место так себе? — он изогнул бровь.              — Греки бы с тобой не согласились — половина их туризма основана на развалинах, — хмыкнула я. — Но, в общем, да — это не очень хорошее место для поездок.              — Тогда не лучше ли выбрать что-нибудь другое для отдыха?              — А кто говорил про отдых? — меня скептически перекосило. — Слышал выражение «Если зашёл в тупик, вернись к началу»?              — Допустим. Но при чём тут Ксеркс? — скривился Франкен.              — Что это с тобой? — я еле подавила порыв подойти и потрогать его лоб на предмет температуры. — Ты вроде обычно не тупишь.              — Мне надо тебя начать пытать, чтобы ты заговорила? — он вскинул брови.              — Ксеркс — древний город, который оказался в мгновение разрушен незадолго до основания Аместриса. Известная нам алхимия пришла именно оттуда, — вздохнула я. — Не верю, что ты этого не знал.              — И ты думаешь, что мы сможем там найти что-то, что поможет в нашем исследовании? — задумчиво свёл брови Франкенштейн. — Уверена?              — Нет, — созналась я. — Но я не уверена и в том, что эта поездка ничего не даст.              — Ладно, давай съездим, — внезапно согласился он. — Пустыня определённо будет сильно отличаться от гор, так что поможет отвлечься.              — Вот и славно, — я улыбнулась. — Поедем после этой церемонии.              — Ха… — скривившись, выдохнул Франкен. — Ещё она. Точно.              — Надо будет придумать на всякий случай речь, — мрачно добавила я.              — Оставь это мне, — криво улыбнулся Франкенштейн. — Сделаю так, что больше нас никогда не попросят ничего торжественно вещать.              — Нисколько в тебе не сомневаюсь, — улыбнулась я.              Парадную форму доставили на следующий день. В то самое время, когда мы увлечённо склонили головы над картой, прикидывая маршрут, каким лучше было бы поехать. Харай и Катрина безапелляционно заявили, что поедут с нами, и ни я, ни Франкен не имели ничего против их компании. Мы решили ехать повозкой. Так что дорога нас вполне устраивала вообще любая. Как и её, впрочем, отсутствие, если не считать какой-нибудь непроходимой тайги, по которой лошади просто никак не могли бы идти. Пакеты с формой и обувью привёз лейтенант, выглядевший так, будто только-только закончил академию. У него над верхней губой был такой забавный пушок, ещё не оформившийся в усы. Он передал нам под роспись комплекты в гостиной и, как мне показалось, никак не мог перестать оглядываться по сторонам. Но ничего спрашивать он не стал, даже заметив карту на столе. Просто напомнил, что нас очень ждут на церемонии. Как будто мы могли об этом забыть.              После отъезда лейтенанта мы взялись за расчёты всего того, что нам нужно было взять с собой. Выходило довольно много, хотя от идеи взять с собой еды сразу на весь поход мы быстро отказались — она бы махом испортилась. Мы рассчитывали, что путешествие займёт у нас не больше трёх недель, и это время мы готовы были протянуть на консервах, крупах и сухарях. О, и воде. С водой вопрос был особенно сложный. Всё больше было похоже, что в одну повозку у нас всё не поместится. Сначала подумали взять машину, но от этой идеи пришлось отказаться — по пустыне она ехать не могла. Может, какая-нибудь военная модель и могла справиться с песком, но гражданская модель Франкена встала бы через пару километров. Это означало, что нам надо было взять в прокат ещё одну повозку. Или спросить, нет ли списанной госпитальной повозки в Центральном штабе.              Процесс подготовки был таким увлекательным, что я едва не упустила из внимания дату церемонии. Рано утром после завтрака позвонил полковник Кессер. С ним говорил Франкенштейн, которому он и напомнил, что нас ждут в штабе к одиннадцати часам. Пришлось приводить себя в вид, достойный звания офицера. Благо, я немного отъелась за последние дни, и парадная форма не висела мешком. Моя, кстати, включала в себя не брюки со стрелками, а юбку с встречной складкой. Что примечательно, длиной в пол. А вот туфли были некрасивые. Очень удобные, что странно, но вот в магазине я бы такие не купила. Даже если бы это были единственные подходящие по размеру. Даже если бы они вообще были единственными. Но в них действительно было удобно, а юбка в пол их скрывала, так что я могла смириться с этим. К слову, я видела стандартную женскую форму, и в ней была юбка-карандаш выше колена. Так что было даже интересно, эта длина лично для меня или для всей парадной?              За нами приехала машина. Почему-то это снова был капитан Фарнел. Не было никакой необходимости присылать его, поскольку мы бы прекрасно добрались и сами, но капитан сказал, что командование запланировало небольшой фуршет. Мне лично было непонятно, что это меняло, но он почему-то был убеждён, что сами мы домой вернуться не сможем. Типа, водитель сказал, что всех развезёт — и точно, всех развезло.              Большая часть повышений в звании была в Бриггсе, в Центральном штабе их было буквально два. На первую часть церемонии, где происходило торжественное вручение звёздочек на погоны и представление к наградам, были приглашены газетчики и родственники некоторых офицеров крепости. В частности, там была семья генерал-майора — я опознала их по майору Армстронгу. Не знаю, кто составлял программу, однако мы с Франкеном были в самом конце. И всю дорогу журналисты откровенно скучали, даже не делая снимков генералов, получавших ордена и медали.              Вёл церемонию генерал-лейтенант Рейвен. Это был широкоплечий, статный военный лет так шестидесяти, с полностью седой головой. У него был приятный низкий голос, которым он читал приказы. Кроме него из верховного командования присутствовал сам Кинг Бредли, с которым рядом сидели ещё трое в высоких чинах. Надо заметить, что генерал-лейтенант обладал самой благообразной наружностью из них. Если не считать фюрера — для протокола.              Мероприятие было скучнейшим. Вот прямо скучилищным. Фотограф и журналист из «Ведомостей» временами откровенно зевали при чтении приказов. Присутствующие вели себя в рамках, однако казалось, что они находились здесь либо потому, что должны были, либо потому, что чего-то или кого-то ждали. Я, откровенно говоря, думала, что ждали они фуршет.              — И наконец, два последних приказа, — объявил генерал-лейтенант. — Они практически идентичны, так что я зачитаю один. Итак. «Приказ от второго мая тысяча девятьсот одиннадцатого года. Майору Фредерике», в втором — Франкену, «Штейн, государственному алхимику присвоить звание подполковника за заслуги при несении службы, а также представить к наградам «Герой Аместриса», «Герой Бриггса» и «За заслуги перед отчеством». Ваше Превосходительство, — обратился он к фюреру. — Вы не окажете честь?              В зале изменилась атмосфера. Фотограф и журналист были у сцены и первый делал один за другим снимки «комплекта Штейн», а второй старательно строчил. Остальные присутствующие тоже обратили внимание на сцену. Кинг Бредли поднялся на невысокую сцену, на которой происходила раздача слонов, следом за нами. Генерал-лейтенант торжественно вручил нам погоны с новым количеством звёзд — как будто имело значение старое, а затем фюрер не менее торжественно прицепил медали мне и Франкену на грудь.              — Я хотел бы сказать, — обратился Бредли к залу. — Эти награды я вручаю с особой гордостью. Ведь подполковник Штейн и подполковник Штейн совершили невозможное для наших солдат в крепости Бриггс.              Зал разразился аплодисментами. Мне было ужасно неловко. Я не знала, чьи здесь родственники — тех, кого удалось спасти, или тех, кого не удалось. Мне хотелось поскорее уйти и забиться в какой-нибудь угол. В этот момент к нам повернулся генерал-лейтенант:              — Не хотите сказать что-нибудь?              Франкенштейн покосился на меня — я решительно помотала головой из стороны в сторону, пряча глаза. Он вздохнул, кивнул и вышел к микрофону. По крайней мере, устройство было похоже именно на него и работало примерно так же.              — Я попрошу тишины, — мрачным голосом произнёс Франкен. — Каждая спасённая в Бриггсе жизнь является гордостью для нас сестрой. Ведь это значит, что мы смогли сохранить самое драгоценное, что есть у человека. Однако я хочу попросить всех почтить минутой молчания тех, кого мы спасти не смогли. Скорбь о каждом из них останется со мной и Фредерикой навсегда.              Он отошёл от микрофона и опустил голову. Повисла гробовая тишина. Даже фотограф перестал делать снимки. Было слышно только тиканье больших напольных часов, и какая-то муха издавала неуместный стук в стекло. Спустя минуту Франкен кивнул и направился прочь со сцены. Я поспешила следом. Откровенно говоря, мне казалось, что сейчас самый подходящий момент, чтобы уйти, но перед нами как из-под земли вырос журналист.              — Интервью для «Ведомостей», — произнёс он. — Могу я занять немного вашего времени?              — М, — Франкенштейн нахмурился. — Погодите.              Он подхватил меня под локоть и потащил в самый тихий и тёмный угол. Я не сопротивлялась этому, хотя и не знала, что там обсуждать: я лично никакого интервью давать не хотела. Потому что следовало ожидать только самых неудобных вопросов, а никак не милой беседы. Впрочем, милая беседа о вооружённом конфликте тот ещё нонсенс.              — Что думаешь? — зашипел Франкен. — Стоит?              — Я не хочу, — призналась я.              — Но ты ведь понимаешь, что об этом надо поговорить, — он свёл брови.              — Разумеется, — я вздохнула. — Только я не горю желанием делать это публично. К тому же я уверена, что это даже отдалённо сеанс психотерапии напоминать не будет.              — Но если мы не станем говорить с журналистом, он может надёргать какой-нибудь ереси из контекста, — скривился Франкенштейн.              — Куда ни кинь, — скорчила кислую мину я. — Ладно, давай.              Я бы не сказала, что Франкенштейн уговаривал меня — больше похоже было, что нас обоих. Но это действительно было так: или мы сами говорим за себя, или читаем потом журналистские произвольные допущения. Что уже было очень не очень, как правило. Поэтому мы вернулись к журналисту, пытаясь выдавить доброжелательное выражение лица.              — Давайте только найдём, где сесть, — обозначил согласие Франкен.              — Меня зовут Лайен Лорни, — представился журналист. — Фотограф — Алекс Гров.              — Очень приятно, Лайен, — я постаралась скривить своё лицо в улыбающейся гримасе, и мы пожали руки. — О чём вы хотели поговорить?              — О вас, — оживился он. — И об армии, конечно.              Я глубоко вздохнула. Мы нашли целый свободный стол у окна, выходящего на плац. Не в том плане, что остальные столы целостность утратили, а потому что за остальными хоть один человек, но сидел. Сначала фотограф сделал наши портретные снимки, и я почему-то подумала, что лицо моё, как и Франкена, окажется не только в «Ведомостях». Мы наконец расселись, и Лайен приготовил блокнот и диктофон — такую здоровенную штуковину с пустой и полной бобинами плёнки, которая заняла почти весь стол. И судя по количеству этой самой плёнки, журналист планировал обширный допрос с пристрастием.              — Итак, давайте начнём, — улыбнулся Лайен. — О вас мало что известно, однако ваши имена в последние полгода постоянно на слуху. Где же такие, не побоюсь этого выражения, бриллианты Аместриса скрывались прежде?              — Странно, что прежде вы о нас не слышали, Лайен, — коварно улыбнулся Франкен. — Доктор Фреди, Фредерика Штейн, и до поступления на военную службу была весьма известным хирургом. Со всей страны к ней приезжали пациенты.              — Как и доктор Френки, — я поджала губы и бросила на него взгляд, говоря «ты не спихнёшь всё на меня». — Нет в Аместрисе такого уголка, где бы не знали его как кудесника автоброни и протезирования.              — Да, я знаю об этом, — закивал журналист. — Но о вас самих, о вашей жизни ничего не известно. Уверен, наши читатели хотели бы знать своих героев.              — Что ж… — Франкенштейн благородно взял на себя роль рупора нашей истории. — Мы родились второго февраля тысяча восемьсот восемьдесят второго года в семье алхимика и врача в Метсо. У нас были старший и младший брат, — он нахмурился. — Редко бывает так, чтобы близнецы оказывались одинаково одарёнными, но с нами именно так и вышло — способности к алхимии мы проявили в шесть лет, а в семь нас отправили в пансион на обучение. Через год в Метсо разразилась эпидемия и унесла множество жизней. Когда мы вернулись домой, братьев уже не было, матери тоже. Отец умирал. Нам захотелось отыскать способ вернуть их. Или хотя бы найти лекарство, которое могло бы справиться с подобной болезнью.              — Вы сказали, вы хотели найти способ вернуть их, — зацепился Лайен. — Вы искали способ провести человеческое преобразование?              — Нам было восемь, — я мрачно посмотрела на него. — И наши родители умерли. Вы бы не хотели вернуть их на нашем месте?              — И ваши труды увенчались?..              — Ничем, — Франкен вздохнул и откинулся на спинку стула. — Однако мы приняли решение посвятить жизнь медицине, и в двенадцать поступили в медицинскую Академию Метсо. В двадцать лет мы оба уже имели звания доктора медицины. Я уехал в Долину Раш, чтобы обучиться механике автоброни, потом жил какое-то время в Нефкауме, Айзепе, Меббо и Лиоре. Осенью пошлого года я вернулся домой, к сестре.              — После отъезда Франкена я открыла практику и пару лет преподавала в Академии, хотя последнее было довольно затруднительно — мои студенты были старше меня, — я вздохнула. — А потом я уже работала только у себя. После диверсии в Ризенбурге я отправилась работать в полевом госпитале в Ишваре. Вернулась домой после окончания кампании и возобновила старую практику. Собственно, всё.              — Биографично, — улыбнулся Лайен. — И очень сухо. Может быть, что-то о вашей личной жизни?              — А это что, о публичной было? — изогнул бровь Франкен.              — Я имею в виду… Эм… Вы состоите в браке, например?              — С алхимией, — хмыкнул «брат».              — Мы не созданы для семейной жизни от слова совсем, — улыбнулась я.              — Может, вам просто ещё не встретился тот самый человек, — Лайен улыбнулся мне так, что моё лицо невольно растянула жабья морда.              — Наш ритм жизни не устроит никакого человека, — снова заговорил Франкенштейн. — Сначала — может быть, но спустя пару месяцев начнут всплывать вопросы и претензии «Тебе пациенты дороже меня?» или «Ты проводишь с книгами больше времени, чем со мной». И да — пациенты мне всегда дороже, а с книгами я провожу всё своё время.              — Что ж, я понимаю, — кивнул он. — О себе вы мне вряд ли что-то ещё расскажете. Давайте поговорим об армии. Как вы считаете, армия Аместриса показала в Бриггсе свою мощь?              — Это предельно странный вопрос, — скривилась я. — Мы находились там как военные врачи и имели дело с ранеными аместрийцами. То есть с результатами атак Драхмы. Если вам хочется сравнить мощь армии по потерям среди раненых — можете обратиться к официальным сводкам. У кого число потерь меньше, та армия и сильнее.              — Очень грубое приближение, — заметил Франкен.              — Разумеется, — кивнула я. — Но по нашей работе другой объективной оценки нет.              — Вы знаете что-нибудь о причинах конфликта? Это действительно была провокация Драхмы? — продолжил Лайен. А вот и стрёмные вопросики пошли.              — Расследование, насколько мне известно, этого не подтвердило, — отозвался Франкенштейн.              — На территории Драхмы какое-то время говорили, что провокация была со стороны Аместриса, — добавил журналист.              — Этого расследование тоже не подтвердило, — заметила я.              — А что вы сами думаете?              — Я думаю, что это была большая трагедия, которая унесла много жизней. И мне не интересно, почему это произошло, — отрезал Франкен.              — Но неужели вам не хотелось бы знать, что на самом деле случилось? — не поверил Лайен.              — Нет, — я вздохнула. — Что мне действительно хотелось бы знать, так это насколько я смогу расширить применение алхимии в медицине как в части протезирования, так и донорства.              — Ты не говорила об этом, — заметил Франкен.              — К слову не пришлось, — я пожала плечами. — Хотя испытания термоустойчивой брони мы обсуждали с генерал-майором.              — А точно, — он кивнул и повернулся к журналисту. — Что-нибудь ещё?              — Пожалуй, нет, — Лайен поднялся и выключил диктофон. — Спасибо.              На фуршет всё-таки пришлось остаться — при попытке побега мы были перехвачены полковником Кессером. Разговор оказался менее неприятным, чем я ожидала, однако всё равно достал из памяти прошлые два месяца. Из-за них хотелось надраться до зелёных соплей, но на это память услужливо подсунула воспоминания о первом января, и желание как рукой сняло. Фуршет, в общем, тоже оказался мероприятием довольно унылым. По крайней мере, в те полтора часа, когда мы приличествующе присутствовали. Может, потом градус алкоголя повысился, и им там стало веселее, но этого мы уже не застали. В этот раз мне не пришлось канючить, чтобы мы поехали домой — Франкенштейн согласился, не дав мне закончить предложение. И ведь вроде бы мы ничего такого эдакого не делали, а я лично устала.              На подготовку к поездке у нас ушло ещё два дня. Я взяла на себя закупку продуктов и всякого разного вместе с Катриной, а Франкенштейн озаботился второй повозкой. В штабе и правда нашлась списанная, почти такая же как наша — на две скамьи-койки. Это решало вопрос с ночлегом, хотя меня как-то не радовала перспектива ночевать в чистом поле. Не знаю почему. Они с Хараем до самого отъезда «доводили эти колымаги до ума», практически спихнув нам всё остальное. Из-за закупок пришлось ехать в банк за наличностью. Бес меня попутал узнать о состоянии счёта, после чего я твёрдо решила полностью переложить это на плечи Франкенштейна. Если считать по привычным мне ценам, то сумма была не такая уж заоблачная, но во времени, где курица стоила в двести раз меньше, это была совсем другая история.              Мы выехали рано утром во вторник. Я правила первой повозкой, на козлах второй сидел Харай. Ехать нам нужно было на северо-восток, и по вполне пристойным дорогам мы могли добраться до Постерима, а уже оттуда дороги не было вообще. А ещё в пустыне нужен был проводник, но его как раз и можно было найти в этом самом городе. На дорогу туда мы заложили пять дней, в расчёте, правда, на хорошую погоду. Травка зеленела, солнышко блестело, лёгкий ветерок трепал гриву лошади, и мне в голову полезли дурацкие мысли. Никак не могла перестать думать о тех словах Лайена про провокацию. Что-то во всём этом вызывало у меня зуд в мозгу. И мне почему-то казалось, что Ксеркс мог меня от этой чесотки избавить.              — Ты говорила про донорство, — напомнил из повозки Франкен. — Ты действительно думала об этом?              — Да, — я непонятно зачем кивнула. — Представь, что было бы, будь в нашем распоряжении, например, кровь для переливания. Или если бы мы могли преобразовать отдельно от тела необратимо повреждённый орган и пересадить его.              — Это… очень сложные расчёты, — он выбрался на козлы и сел рядом со мной. — Огромный пласт работы.              — Меньше, чем кажется, — я пожала плечами. — Проблема только в том, что это высокоуровневая алхимия, и с ней справится не каждый.              — Ты хотела сказать, высокоуровневая медицинская алхимия, — поправил Франкен. — Надо думать.              — Всё может упереться в то, что это сможем делать только мы, — я нахмурилась. — Чтобы это с нами не умерло, нам надо брать учеников. И много.              — Или искать способ упрощения, — он вздохнул.              — Ну, с кровью довольно просто выходит. Вроде, — улыбнулась я. — С органами сложно. И конечностями. С конечностями вообще мрак.              — Почему? — удивлённо спросил Франкен.              — Потому что практически невозможно хирургически пришить конечность, а алхимически… Мрак полный.              — А как автоброню нельзя?              — Нет, это другое совсем, — я поморщилась. — Но, думаю, надо с крови начать.              — У нас ещё обещанный генерал-майору проект автоброни, — напомнил он.              — Угх… Я знаю, какая на моём надгробии будет эпитафия, — криво усмехнулась я. — «Она планировала написать ещё одну работу».              Франкенштейн сначала улыбнулся, а потом рассмеялся в голос. А я вроде ничего такого сильно смешного не говорила.              По пути до Постерима никаких происшествий с нами не случилось. Дни были похожи один на другой и отличались разве что едой. И то не всегда. Погода радовала — было солнечно, но не жарко. С проводником тоже повезло — его Франкенштейн нашёл буквально за час. Никаких причин тянуть время у нас не было, так что в пустыню мы попали, в общем-то, как и планировали — на шестой день. И через два часа песок был везде: в носу, во рту, в ушах, в одежде… В волосах. Лошади заметно сбавили шаг и теперь, я бы сказала, плелись, а не шли. Впрочем, никто их и не торопил. Потому что стоило им хоть немного ускориться, как из-под колёс поднималась пыль столбом, от которой бы и зорб не помог. А пыль была хуже песка — она была мелкой и проникала вообще везде. Минута в ней, и можно было почувствовать себя коробкой хлама на чердаке. Ну или забытой там картиной, это уж кому как.              До развалин было почти два дня пути, зато когда они показались, не осталось никаких сомнений, что мы на месте. Белые, вычищенные песком и ветром остовы строений торчали из земли как зубы. Проводник указал нам место, где могли свободно в тени встать две повозки. Я устала сидеть, так что ринулась делать всё и сразу. Энергия так и била во все стороны. Причём, не только из меня. Харай и Катрина выглядели измученными дорогой, и им явно нужно было немного передохнуть, а вот Франкенштейн прямо кипел. В четыре руки мы быстро устроили навес и походную печку, выдали всем воды, сообразили дрова и умчались в развалины.              Не могу сказать, что я ожидала чего-то конкретного, но всё-таки не ничего. Разумеется, нельзя было рассчитывать, что сразу же при входе обнаружатся ответы на все вопросы — если бы это было так, их бы давно уже кто-нибудь другой нашёл. Но за часы прогулки мы не наши вообще ничего. Только белые камни и песок. Энтузиазм спадал, уступая место разочарованию. И я почти повернула назад, к лагерю, когда моё внимание привлекла группа колонн. Присматриваясь, я попятилась, повернув голову в сторону.              — Ты чего? — обернулся ко мне Франкенштейн.              — А не мерещится ли мне, думаю, — отозвалась я. — И думаю — не мерещится.              — Чего не мерещится? — он повернулся в ту же сторону. — Тронный зал?              — Ну, мне, в общем-то, всё равно, что это было за помещение, но вот на его стене определённо круг преобразования, — отозвалась я. — Точнее, его часть.              Франкен прищурился, всматриваясь, а затем решительно двинулся в бывший зал. Время, конечно, стену не пощадило, однако круг на ней всё ещё был, и часть его символов можно было прочесть. Там был и текст, но язык не читался — буквы были вроде бы латинские, но выщербленные, так что их было не разобрать по большей части. А то, что всё-таки удавалось разобрать, складывалось в непонятную абракадабру. Ох, вот был бы цифровой фотоаппарат с высоким разрешением и программа для фильтрации и распознавания образов, вот тогда… Но из инструментов у меня были только глаза и мозг, и они что-то как-то не выкупали. Последний так вообще принялся напевать «Abra-abra-cadabra I want to reach out and grab ya». Нашёл ведь где-то в закромах. Лицо Франкенштейна выражение имело задумчивое, и казалось, что ему тоже недоступен смысл символов на стене.              — Когда я смотрю на это, мне кажется, что я что-то упускаю, — наконец изрёк он. — Что-то важное.              — Например, половину символов? — скептически скривилась я. — У меня ощущение, что я не могу чего-то вспомнить.              — Чего-то? — насмешливо переспросил Франкен. — Я тебе целый список могу дать, чего ты не можешь вспомнить.              — Я не о том, — отмахнулась я. — Как будто… Здесь в круге должно быть два пятиугольника, и они… Это как… Что-то исходное.              — Эти символы… Я понимаю, о чём ты. Знать бы, что из чего он должен преобразовать, можно было понять, как его достроить, — свёл брови Франкен. — Однако я не вижу в этом ничего, что могло бы нам помочь в пространственной… Погоди-ка…              — Как погиб Ксеркс? — я отступила на шаг. — Что такое философский камень? Этот круг…              — Никто бы в здравом уме не решился проводить преобразование камня таких масштабов, — помрачнел он.              — Да ну? — я ехидно изогнула бровь. — Правда, что ли?              — Ладно, кто-то мог. Но тогда… — он снова нахмурился. — Удалось ли ему? Потому что если да, то он должен быть ещё жив, по идее.              — У меня дурная идея. И дурное предчувствие, — скривилась я. — Пойдём назад. Завтра ещё посмотрим. Может, найдём что-нибудь.              Франкенштейн кивнул, и мы направились назад к лагерю. На душе было как-то паршиво, как будто кошки скребли. Если Ксеркс действительно погиб именно так и если тот, кто это сделал, достиг желаемого, то где он теперь и чем занят? Впрочем, если ему действительно удалось сделать это, то он наверняка стремится получить ещё больше силы. Это как наркотик — чем больше есть, тем больше хочется. Моя ли это проблема? Ну, по идее, нет — во всякой истории есть герой, который должен одолеть великое зло, и этот герой не я. Но наличие этого самого зла возвращает меня к мысли о том, кто я. А раз так, то у меня есть как минимум гипертрофированное везение, которое в моём случае всегда работало в саркастическом ключе. Иными словами, не имело значения, насколько я хотела или не хотела вмешиваться — в гущу событий меня должно было затянуть в любом случае, так что можно было спокойно болтаться себе как цветок в проруби, пока не грянула буря.