ОДИН ВЗДОХ ДО РАССВЕТА

Дорогие мои! Автор сокрушенно просит прощения за такой большой перерыв, но у него сейчас не самый простой период. И, однако, мужественно продираясь сковозь завалы на работе, личную хандру и огромнейшие куски невычитанных отрывков из нескольких фандомов сразу, ваш автор продолжает, и продолжает... ...и продолжать будет. Не сомневайтесь. __________________________________ Ночь была огромной, прозрачной и тихой. Ночь плыла над миром темной рекой, полной снов и шепота, и город лежал на ее дне горстью мерцающих камушков, а звезды колыхались бликами где-то высоко, на почти-не-существующей поверхности. Ночь протекала сквозь тело, сердце и мысли, прохладой струилась по венам, уносила напряжение, сор и тину. Ночь несла покой. Рей лежала на спине, укрывшись одеялом, закинув руки за голову. Волосы ее, тщательно расчесанные на ночь, рассыпались по белому хлопку мазками жесткой туши, грудь мерно приподнималась под одеялом, отмеряя ровные глотки воздуха. Глаза ее были закрыты, нервы – расслабленно-остры, как перед финальной схваткой, когда терять уже нечего. Она не спала. «Нас ведь тоже тогда не заставляли умирать, Марс… Ведь и у нас был выбор». Выбор… Рей усмехнулась – сухо, не размыкая губ. Был ли у них тогда выбор?.. Нет, не так. Хотели ли они тогда, чтобы он у них был? Черные ресницы дрогнули, сжались чуть крепче. Они ведь знали тогда, что это конец. Все они знали, даже Серенити. Там, в глубине души, хоть и надеялись. Они не могли не надеяться – ведь им было всего по шестнадцать! Но те – другие – вечные – спящие внутри них – не имели возраста. Те – другие – настоящие – знали. «Нас ведь тоже тогда не заставляли умирать…» Считается, что выбор совершает сердце. Но так думают те, кто никогда еще не стоял перед настоящей неизвестностью. Те, кому не приходилось в сотый раз взвешивать бесчисленные вероятности, выверять до призрачного миллиметра, пытаясь избежать неизбежного, предсказать непредсказуемое… А потом делать шаг наугад. В пустоту. Разум может взвешивать и просчитывать варианты. Для сердца существует лишь одна дорога, и не свернуть с нее – некуда. Сердце всегда знает, как правильно, даже если в итоге ошибается, даже если это «правильно» равно безумию, даже если мир летит в бездну, и ты своими собственными руками отнимаешь у себя надежду… У сердца выбора нет. Как не было его у них четверых – тогда, в час конца. Потому что победа, купленная предательством, позорнее тысячи поражений. Потому что мир, купленный ценой чужих жизней, перестает быть твоим миром. Вообще перестает быть. Потому что любовь, оплаченная бесчестьем, не стоит ни гроша. Потому что отказаться от нее – порой единственный способ сохранить душу. Потому что если нет больше души, то кому любить тогда? И кого? Кого, Джед? Сколько ты сохранил от себя-прежнего? Сколько от себя-прежней сохранила я? И есть ли нам, кого и кому любить теперь? Осталось ли у нас с тобой хоть что-то, Джед? "А ты дай ему возможность захотеть". Ах, Ами. Милая, разумная, добрая Ами, которая так хочет помочь, хотя ей и самой нелегко. Нелегко простить, нелегко принять. Но она простит. И примет. Потому что она мудра, хрупкая и сильная принцесса Амелия. Она прохладна, ясна и чиста, как ее стихия. И все же ей не понять, как это – носить пламя в груди. Ее сила в равновесии и разуме, ей легко постигать суть, оставаясь спокойной. Сила и мудрость Рейаны – это огонь. А огонь – это не только гнев и ярость. Не только разрушение. И совсем уж не месть. Как раз месть огню безразлична. Огонь – это еще и абсолютная искренность и абсолютная чистота. Абсолютная до жестокости, до содранной кожи, до выжженной плоти – в тех местах, где ее коснулись грязь и гниль. Грязи огонь не терпит, не терпит фальши, лжи, двусмысленности и малодушия. Он превращает их в пепел, выжигая, оставляя на душе и теле кровоточащие – но чистые раны. А боль… ну, боль, по крайней мере, чиста. Боль смывает все. Огонь – это всегда либо «да», либо «нет». Без вариантов. Без возможности возврата. Огонь – это безусловное принятие или столь же безусловное отвержение. Огонь не простит лжи – и тем более не простит самообмана. Поэтому Рей не могла пойти на сделку с собой. Не могла притвориться, что не помнит, что не чувствует боли, гнева, обиды. Не могла притвориться, что прощение закрывает все, оставляя в прошлом. Прошлое живо, пока живы им нанесенные раны. А некоторые раны не исцеляются до конца. Никогда. Если стекло разбито, то его остается только бросить в переплавку. Клеить огонь не умеет. Забывать – тоже. А… прощать? «Но ты ведь уже простила… Иначе сейчас ты не мучила бы себя так». Рей улыбнулась, не открывая глаз, и улыбка вышла почти искренне настоящей. Простить можно. Это даже не так трудно, как кажется. Тем более им, светло-бессмертным. Но прощение на самом деле ничего не меняет. И месть не меняет тоже. Прощение не может сделать бывшее не-бывшим. Прощение не может скрепить разорванные нити. Прощение не заставит биться сердце, из которого выпущена вся кровь. Любить предателя куда более мучительно, чем любить мертвого. Даже если этот предатель давно раскаялся в своем предательстве. И даже – и особенно! – если ты простил его. Потому что для дочерей Марса прощение ничего не меняет. И любовь – не меняет тоже, только добавляет боли. Потому что они знают: время необратимо. Потому что они знают: есть поступки и ошибки, в которых можно раскаяться, но нельзя исправить. Поэтому в языке Красной Планеты не было просьб о прощении. Марсиане исправляли ситуацию делом – или исчезали навсегда, приговаривая себя сами, если считали вину неискупимой. Слова ничего не меняют, считали жители Четвертой. Да им с Джедом никогда и не нужны были слова. Они могли молчать часами, беседуя друг с другом – движениями бровей, дрожью ресниц, случайными прикосновениями пальцев, улыбками, спрятанными в глубине зрачков, ямочками, спрятанными в углах губ. Самые важные главы их истории всегда были написаны между строк. Между переплетенных ладоней, когда они сидели, спина к спине, на теплом песке и считали звезды. Между перепутанных волос, когда он опускал голову ей на колени – не спрашивая разрешения, доверчиво и сонно, а ее пальцы гладили висок в ритме пульса, впитывали надоевшую боль. Между почти-соприкоснувшихся губ, когда она вздыхала легко и протяжно и откидывала голову назад в неожиданно уязвимом жесте, прижималась затылком к его груди, а он обнимал ее сзади за плечи. Между танцующих огненных языков, сквозь которые они смотрели друг на друга, между молчаливо-горячих взглядов, которыми они обменивались, когда он поднимал глаза от очередного манускрипта. В такие минуты он смотрел на Рей так, будто она сама была особо ценным манускриптом, написанном если уж не в ином Мире, так в иной Системе – точно. И Рей становилось жутко и радостно от того, что скрывалось в его молчании. Но она так же молчала в ответ. Их души научились говорить друг с другом до того, как им потребовались для этого слова. Их души сплетались, перетекая друг в друга, дополняя друг друга, живя друг другом… …чтобы однажды расколоть друг друга вдребезги. В пыль. В пепел. Когда-то слова были им просто ни к чему. Теперь у них кроме слов ничего не осталось. И что они теперь могут, эти слова? Слова раскаяния. Слова прощения. Слова лю… Рей вздохнула – длинно, прерывисто – и огонь полыхнул ей в ответ. Как вышло так, что мы не смогли научиться говорить о самом важном, Джед? Как вышло, что мы не можем показать друг другу ни свою боль, ни свою тягу друг к другу? Может, хотя бы сейчас пора произнести их вслух, эти слова? Если бы только хоть какие-нибудь из них еще остались настоящими! Даже если они теперь написаны шрамами и запекшейся кровью, пусть так! Лишь бы остались… Остались, Джед? Или… Время ведь стирает все. Кроме прошлого. Кроме прошлого, будь оно проклято! Будь. Оно. Проклято. Да, ты не ослышался, Хронос, если ты меня сейчас вообще слышишь. Я – проклинаю твой приговор. Я – не признаю его. И, ты уж прости, я не верю, что это был единственный выход для нас всех. Не – ве – рю. Рей стиснула зубы, поэтому следующий вдох был похож на шипение. Между сомкнутых ресниц на долю секунды вскипело золотое – и погасло. Сейчас, в этот самый момент она отчаянно, безрассудно хотела, чтобы всего этого вообще никогда не происходило. Вообще – всего этого. Чтобы тогда, в тот сто раз проклятый день на Луне история пошла каким угодно путем – но не этим, приведшем их обоих в тупик. Потому что они в тупике, оба. Джедайт не станет ломать ее преград, потому что знает, что это ничего не изменит. Потому что себя он не простит. Она – простит, простила уже – но не забудет. И, вместе или порознь, они каждый раз будут задевать этот невидимый незаживший шрам, разъевший душу до самого нерва. Гордые. Оба. Не привыкли доверять словам. Оба. И как шагнуть навстречу, не сломавшись и не сломав другого? Как дотронуться, не обезумев от боли в содранной по живому коже? И как жить порознь теперь, когда они так близко? Они не смогут, умрут, молча исходя кровью. Они не смогут и вместе, разобьются друг о друга, вечно спотыкаясь о память, что рассекла их жизни. Тупик. На Марсе подобная история закончилась бы только смертью. Обоюдной. Добровольной. Потому что с таким не живут. Рей плотнее прикрыла глаза. Золотое между ресниц неумолимо становилось влажным. Почему, почему она не умерла тогда, на Луне?!! Почему они оба тогда не умерли – по-настоящему?! Смерть смывает все. Но и смерть им не позволена. "Просто мы сами так решили – уйти. Потому что в том мире для нас больше ничего не оставалось". Сухая, горькая улыбка тронула губы. Соленая влага высохла, так и не пролившись. Потому, что нам ничего не оставили, Ами. Ах, да, ничего, кроме выбора. Между любовью и долгом. Между бесчестием и смертью. Ца-арский дар, Хронос, спасибо. А кто теперь вернет нам наш мир, скажи? Кто вернет жизнь нашей Королеве? Ты? Конечно не ты, ты же ведь только отнимаешь, верно? Отнимать легко. Вот только возвращать ты не умеешь. Значит, и судить нас – не тебе. Рей плотнее сомкнула губы, удерживая крик. Но душа ее сейчас кричала – …и где-то в темной колкой пустоте кричала ей в ответ утонувшая в ржавом мареве планета цвета запекшейся крови. Планета, молчавшая уже тысячи лет, но все еще живая – и там, под слоями пыли, песка, льда и мерзлого камня все еще пульсировало кипящее, огненное сердце – и другое сердце, горячее и красное, билось ему в такт, запертое в клетку из ребер. И лиловые глаза за пологом закрытых век видели так ясно, как никогда не видели днем. На обратной стороне багряной темноты ритмично мерцали искры, рисовали картину давно несуществующих созвездий давно несуществующего неба – такого синего, каким оно никогда не было, не могло быть на Земле. Такого неба, каким оно было только на Марсе. На огненнопесчаном Марсе, где воздух был настолько сух и прозрачен, что звезд сквозь него виделось вдвое больше, чем даже с мрачного Харона на границах Системы. На Марсе ветренножарком и горячем, где ночи нависали над пустыней гроздьями тяжких белых огней, крупных, как спелые виноградины, и казалось, что их можно рвать горстью, и сладким соком брызнут на пальцы мерцающие хмельные их лучи. На диком, рыжем Марсе, покрытом сухим жаром, одетом в пески, изрезанном скалами – прозрачно-свинцовыми, с глянцевыми выходами обсидиана, обточенными ветром до тонкого свиста. На Марсе, где в стеклянно-чистом небе парили и пели драконы, и серые тени вились по красному и черному, вышивая причудливый узор, где фениксы слетались ночами к озерам-колодцам, спрятанным в скалах, и над ними до зари стояли столбы янтарного огня, где саламандры прятались в глубоких разломах камня и любили заползать по утрам в костры, что кочевники разжигали, согреваясь в пустыне… Все они остались там, за миллионами лет, за миллионами миль черноты, под красным остывшим песком. Рей выдохнула – судорожно, рвано. Очень хотелось сжаться в комок, притиснуть колени к груди и спрятаться от мыслей под одеялом. Но она не шевелилась, терпела, заставляя себя дышать глубоко и ровно. …вдох-выдох… Где-то на десятом или двадцатом вдохе спокойствие постепенно стало настоящим. Оно медленно вливалось внутрь, заполняя вены, и это было почти мучительно. Душа вздрагивала, как занемевшая ладонь, слишком долго сжимавшая битое стекло. На смену онемению приходила боль – тягучая, почти приятная, достающая до самого сердца. Тишина осторожно вымывала из невидимых ран осколки, и те отзывались жгучими паутинно-тонкими вспышками. Отзывались мыслями и чувствами, признавать которые было почти невыносимо – но нужно. Рей принимала эту боль как лекарство. Боль это хорошо, знала она, боль означала, что душа еще жива. Боль свидетельствовала о пробуждении, и она принимала ее как исцеление. …Рей приходилось видеть фотографии нынешнего Марса – как-то попросила из любопытства у Ами. Один раз – больше не смогла. Слишком тягостное чувство вызывали у нее эти снимки – даже тогда, когда ее память наполовину спала. Чувство тревоги и какой-то… неправильности и вины – будто видишь постаревшего и безнадежно больного друга, а сделать для него ничего не можешь. И чувствуешь себя виноватым, хотя вроде бы и не из-за чего. Рей еще тогда почему-то подумала, что ей из всех пятерых подруг повезло больше всего. В каком-то смысле – если тут можно вообще говорить о везении (в чем Рей сомневалась). Ее планета почти не изменилась внешне: все те же дымно-красные холмы и равнины, густо усыпанные битым камнем, все то же ровное, словно выгоревшее небо, похожее на лист раскаленного металла. И, если не знать правды, то можно было бы подумать, что там, по другую сторону глянцевой поверхности мир исходит алым жаром, пульсирует пламенной короной магнитосферы, а в бирюзовом звонко-чистом небе по-прежнему парят огненные птицы. И никак, совершенно никак нельзя было представить, что на самом деле пылающий ландшафт на фото стынет от холода, вымораживающего влагу даже из скал, а воздух превращающего в сухой сизый лед. Что от единственной реки остался лишь пересохший каньон, глубоким шрамом разрывающий поверхность планеты, что вместо песка там ржавые хлопья, а океан превратился в пустыню, где бродят пыльные бури. Марс и холод? Нелепость! Марс, ее Марс был бескрайним, просторным и тихим. Он пылал пряным зноем днем и искрился колкими огнями ночью, он истекал алой прозрачной кровью на утренней и вечерней заре. Он пел ветрами в источенных до бритвенной остроты скалах, мерно дышал переливами соленого экваториального моря, гулко смеялся рокотом сонных вулканов. Марс, который она помнила, никогда не был мертвым. И она была еще не мертва, ее планета, нет, вовсе не мертва! Как не мертвы были запекшийся от чудовищного жара Меркурий, Венера, утонувшая в кислотных облаках, Луна, одетая в саван из серой пыли, и Юпитер, содрогающийся от газовых бурь. Как не мертвы были планеты Старших. Нет, еще нет. Смерть не дает силы побеждать. Смерть приносит только смерть. Будь их планеты мертвы – откуда бы они взяли силы защищать жизнь – они, сенши погибших миров? Там, под тоннами пыли, окаменевшего льда и разошедшейся сухими шрамами планетарной мантии все еще теплилось огненное, неукротимое сердце Четвертой. Все еще готова была растаять вода, ушедшая глубоко в грунт, а сухие льды на полюсах помнили, как были облаками. Все еще высились среди пыльных океанов огромные, покатые бока Олимпуса, Элизиума и Фарсиды – когда-то огненных гор… Рей закусила губы, поджимая пальцы на ногах. Это абсурдно, ее нынешнее тело сплетено из элементов иной планеты, и она не может, просто не может – не в воображении, а наяву – ощущать... ...песок, шелковистый, сыпучий, искрится красным, щекочет босые ступни, чуть колется мелкими камушками, попадающимися под ноги, шуршит о пыльный подол… Ночь, наполняющая комнату, чуть колыхнулась от беззвучного вдоха. …последний час темноты, и небо нависло так низко, что звезды путаются в ресницах, и ветер холодный и сладкий, как фруктовый шербет, и кружит голову, звенит о горизонт, на востоке вот-вот прольется розовое молоко… Рей лежала спокойно, не шевелясь. …ночь, лиловая, мягкая, кошкой сворачивается вокруг, мурлычет, осыпается спелыми огнями, шерстинки-лучики щекочут щеки, и сердце мира – высоко в небе – глубоко под землей – близко-близко в груди – бьется, звенит… Рей не спала. …звенят серебряные, черненые бубенцы, пришитые к потертой ткани, цепочка на лодыжке холодит кожу, воздух пахнет свежо и влажно, крошечными искрами оседает на скалах роса – скоро утро… Сердце ее, запертое в клетку из ребер, билось часто и ровно. …раскинув руки и кружась на теплом песке, волосы летят по воздуху, как крылья, алый огонь течет по венам, искрится, слетает с пальцев, не обжигая… Оно было мягким и уязвимым, это сердце из плоти и крови, оно было таким человеческим. Оно вздрагивало от гнева и боли, оно замирало от счастья и страха, и оно так легко могло остановиться… …и тает, гаснет в серой, густой темноте. …и оно было бессмертным и огненным, это упрямое сердце, оно не умело сдаваться. Через пространство и время сетью ударов оно плело тонкую, алую нить, держащую над пустотой безжизненную планету, в небе которой когда-то пели драконы. «Самые горькие слезы – это те… Память сочилась сквозь закрытые веки, память стекала прозрачными каплями где-то глубоко в сердце, и то ли жгла, то ли холодила. «Самые горькие слезы – это те, что никогда не прольются». ...Рейана, принцесса Марса, никогда не верила в судьбу. Ее называли предсказательницей, но она, как никто, знала, насколько неверно будущее и как много на самом деле зависит от самого идущего, от его выбора – или отказа выбирать. Мысль о жизни, уже написанной за нее чьей-то невидимой рукой, была унизительна – а мысль о том, что на эту неведомую волю можно свалить результаты собственных ошибок и слабостей, была унизительна вдвойне. Дитя планеты воинов, она жила с твердой убежденностью, что и за победы свои, и за поражения, и за жизни, спасенные и растоптанные на долгом пути, отвечать только ей. И поэтому переложить ответственность на чужую волю, влекущую за собой – на цепях ли, на крыльях ли, – было невозможно. И поэтому в судьбу Рейана не верила. Принцесса Рейана верила в предназначение – высшую цель, тропу к которой должна была проторить она сама. Предназначение было ее путеводной звездой и указующим перстом, помогающим отличить верное от неверного – но выбор при этом оставался за ней и только за ней. Впрочем, выбор никогда не был для нее проблемой. Ее непроложенный путь лежал по красным пескам и пламени – пылающий, прямой, как стрела, путь без сомнений и вопросов. Путь защитника. Путь воина. Так она чувствовала в шесть лет, так продолжала думать и в шестнадцать. Ясная, огненная ее суть не допускала сомнений и колебаний. И, хотя старшие подруги лишь качали головами в ответ на ее уверенность, Рей знала, что будет так думать и спустя шестнадцать веков… или тысячелетий? Неважно. В смерть она тоже никогда не верила. «Не спеши», – смеялась Нептун. – «Дай себе повзрослеть. Никогда не узнаешь свою истинную суть, пока не встретишь свою истинную любовь». Любовь, Пламя небесное! Нельзя сказать, что Рей было незнакомо это чувство. Любовь является сутью бытия – это они знали из самых первых уроков об устройстве мира. Любовь к родной планете, любовь к миру, который они были рождены защищать, радостная, как цветное конфетти, любовь к сестрам – все это было частью ее жизни. Частью ее сущности. Но та, другая любовь, о которой загадочно улыбалась Нептун, о которой мечтала Мина и которая сияла в громадных, как две вселенные, глазах Серенити – та любовь была чужда ей. Душе ее, прямой и яркой, как клинок, было противно само желание принадлежать кому-то – так же, как и заставить кого-то принадлежать себе. В этом ей виделось что-то болезненное, душащее. Привязанность – от слова привязывать, а любая цепь – пусть даже из золота и шелка – была тягостна ей. Феникса нельзя поймать и удержать. Он скорее сгорит в собственном огне, чем вытерпит клетку. Да и зачем эти шелковые сети ей, воительнице? Разве ей мало подруг? Да вот только подруги загадочно улыбались и все повторяли – не спеши. Не спеши… Спешить, это надо же! Вовсе она никуда не спешит… «Спешишь-спешишь», – отозвался в памяти звонко-медный, переливчатый голос. – «Все птенцы всегда спешат». Фира… Имя больно кольнуло грудь. Фира… Смешливая, гибкая, язвительная Фира с крыльями оттенка старого золота и двухцветными, как и у всех драконов, глазами. Фира, которая с присущей ей невозмутимостью назначила себя бессменной нянькой для юной и весьма своенравной Хранительницы. Ехидная, насмешливая и мудрая Фира, которая относилась к ней, как своему птенцу – присматривала, наставляла, защищала и читала длинные нотации. Фира, которая подарила ей первый в жизни полет, научила читать знаки песка, скал и ветра, понимать речь огня – и никогда, никогда, никогда не пытаться узнать грядущее наперед. Фира, которая была ей почти-матерью. …В этой, нынешней жизни матери Рей почти не помнила. Да и в любом случае, Фира не могла бы… Нет. Драконы – плоть от плоти огненных недр той земли, из которой вышли. Они одно целое со своей планетой, и неуязвимы ровно настолько, насколько неуязвима она. Драконы не умеют перелетать через пропасти времени. Когда их мир гибнет, они предпочитают уйти вместе с ним. Сенши этого не позволено. …Рей вздохнула, глубоко, протяжно, вспоминая, как убегала в пустыню, встречать утро, И смеялась, распахнув руки в небо, и смело смотрела в глаза алому солнцу. Тогда, давно, ей нечего было бояться ни будущего, ни бездн, которые оно может в себе скрывать. Тогда, давно, у ее сердца не было тайн от нее самой, и ей казалось, что и быть не может. Она слишком хорошо умела видеть все тайны насквозь, ворожа над рыжими нитями родной ей стихии, и не боялась огня, что может вспыхнуть внутри. Тогда, давно, она сама была – огнем, и ей нечего было бояться сгореть в пламени. Тогда, давно, ей казалось, что она знает ответы на все вопросы, которые может задать ей жизнь. Память усмехнулась ей в ответ с давно забытым – и таким знакомым – ехидством: «Не говори, что знаешь, а что нет, пока не почувствуешь крыльями ветер. Всякий птенец понимает, на что способен, лишь когда попробует небо на вкус». Ну-ну… Фира всегда изрекала мудрость строго дозированными порциями. Как и все драконы, она во всем уважала умеренность, а также обладала раздражающей манерой произносить слова таким тоном, будто они были истиной в последней инстанции. И еще более раздражающей манерой оказываться правой в удручающем большинстве случаев. И ведь не возразишь… Да Рей и не возражала. Только смеялась: ну-ка, и каково же на вкус небо? Сладкое, как конфета, или холодно-горькое, как мятный лист? «А у всех свое. Для кого-то оно имеет вкус радости, для кого-то – страха. Гнева или покоя. А для некоторых… – и тут золотые глаза щурились совсем уж хитро, – для некоторых оно на вкус, как любовь». Ну вот ведь! И опять любовь! Они что, сговорились все? «Не спеши, – загадочно улыбалась Фира (в этом месте Рей всегда хотелось скрипнуть зубами от раздражения). – Ты все поймешь. Как только посмотришь в глаза собственной душе, так и поймешь». А при чем здесь любовь-то? Фира вздыхала, протяжно и терпеливо, как если бы ей пришлось иметь дело с особо непонятливым птенцом. «Увидеть глаза собственной души можно лишь, когда она отразится в глазах другого. Это единственное зеркало, помогающее заглянуть за край того озерца, что ты считаешь собой». Все-таки, драконы умеют выражаться на редкость туманно, когда того захотят. Невыносимые, в сущности, создания… …Впрочем, в тот памятный раскаленно-алый вечер, когда чужой зов рванул ее, располосовав сердце, так, что она едва не слетела с Фириной спины, драконица была неожиданно молчалива. Она без единого возражения развернулась на полной скорости, вспахав крылом красный песок, и они понеслись вверх по меридиану чуть ли не через полпланеты. Рей надолго – навсегда – запомнила тот полет, хотя в тот момент в голове ее не осталось ни единой мысли. Они летели в закатном мареве без верха и низа, где только прыгучая черная тень показывала, что они движутся, а не застыли на месте, в прозрачном алом стекле. Рей вбирала воздух через сжатые зубы, стараясь задержать время – и чувствуя, как секунды по каплям утекают сквозь пальцы, и это было почему-то невыносимо, настолько невыносимо, что она перебросила их обеих телепортом, сокращая путь, – а Фира не издала не звука, хотя драконы вообще-то ненавидят телепорты. Рей бы впору удивиться, но все чувства и мысли вытеснил неведомый, необъяснимый страх опоздать. Сердце путало ритм, то и дело сбиваясь на такты чьего-то чужого страдания, и она мысленно кричала, подгоняя драконицу, моля судьбу, в которую не верила, только об одном – успеть. Куда и зачем, она не знала, она не думала – голос, сродни древнему зову крови гнал ее вперед. Не думала она и потом, когда спрыгнула почти на лету с гладкой драконьей спины, и серый пепел сгоревшей у скал птицы забился ей между пальцев босых ног – а распростертый на этом пепле человек повернул голову, смотря на нее с искаженного лица невозможно светлыми глазами – совершенно непредставимыми глазами, совершенно ясными, без тени агонии или страха, почти прозрачными, светящимися в этом мире алого и черного осколками обжигающей голубизны. И боль в этих глазах до дна распорола ей сердце. «Ты не умрешь». Она не знала, говорила ли она это вслух или так выстукивало ее сердце, неважно. Голоса видимые и невидимые слились в один, надрывающий душу крик, почти гневный, почти нежный, почти страдающий, почти… Приказывающий, молящий, требующий – жить. «Ты не умрешь» – и она, не смущаясь сторонних взглядов, приникла к телу человека, впиваясь руками в запястья, а губами – в губы, ловя и удерживая последний вдох, огненной силой своей вливая собственную жизнь, собственное пламя в мертвеющее сердце. Смерть, в которую она не верила, стала сейчас ей самым страшным врагом, и она ненавидела ее с такой силой, что могла бы, наверное, испепелить планету. …И потом, когда, склоняясь над ним несколько бессонных, тягучих, горячих от боли ночей, слившихся в один бесконечный стон, – она не думала. Она гладила ладонями его лоб, стирая липкую влагу, рассеянно удивляясь мягкости и золотистому цвету спутанных волос – до этого она никогда не видела таких у мужчин. Она отгоняла серые тени, жутко-терпеливые, древние тени, вьющиеся по углам каменного грота, крепко держала сведенные судорогой пальцы, не пуская туда, в сладкую пропасть морока, горячечного бреда, скользила невесомыми поцелуями по соленой коже сомкнутых век, выпивая боль, охлаждая кошмары. Она не считала времени – часы, дни и секунды слились в липкий, смолистый комок, и у него был цвет и вкус агонии. Серый кокон боли заслонил весь мир, и она припадала к мечущемуся в лихорадке телу, сжимала его плечи так, словно руки ее были стенами крепости. Шептала древние песни-заклятия, ограждающие от темных снов, и огонь яростно пел ей в такт, шипел искрами, жаля серую тьму, и золотое кольцо света от зажженного костра казалось единственным мазком света посреди океана первобытной тьмы, бесконечной, как первая ночь мира, где не осталось никого, кроме них двоих – в целой Вселенной. Пару раз сквозь эту стену прорывались мысленные голоса девочек: они, кажется, беспокоились. Рей отвечала коротко, рассеянно, сосредоточившись на нити чужой жизни. Услышав имя незнакомца: Джедайт, Третий лорд Терры, она даже почти не удивилась – сейчас это странным образом было неважно, как неважно было и то, зачем он здесь, и почему инкогнито, и почему попал в такую переделку. Все было сейчас неважно, кроме скользящей черты между жизнью и смертью, на которой балансировали они оба. Мир сузился до тонкой, прерывистой нити чужого – ее – пульса, и время отмерялось глотками чужого – ее – дыхания, и ночь стала размером с вселенную, и длиной с вечность, а время рассыпалось на цепочку горячечных вздохов, и в этой ночи остался лишь крохотный светлый островок, очерченный пламенем костра, и они застыли в этом оранжево-теплом осколке мира, безуспешно ожидая рассвета. И когда удары пульса становились совсем редкими и беспорядочными, она приникала к нему, прижимаясь лбом ко лбу, и губами к губам, и согревала ладонями сердце, и шептала в полуоткрытый рот древние, певучие, сладко-горячие, как вино, слова молитв, приказывая, умоляя, заклиная – жить. Она, с трудом переносившая чужие прикосновения и не подпускающая незнакомцев ближе, чем на расстояние трех вздохов – она приникала к его рту, по капле вливая воду – и не чувствуя его чужим. Где-то глубоко, там, куда не достают ни слова, ни мысли, она приняла его – безусловно и сразу, минуя долгие тропы знакомств, бесед, взглядов и прикосновений. Их души увидели друг друга в те минуты, когда алое марево обнажало кости земли и сердце неба. Увидели – и узнали. Словно были друг другу… …предназначены?... Если бы Рей могла думать в этот момент, она бы рассмеялась. Но она не думала, не чувствовала и не знала ничего, погруженная в омут чужой боли. И лишь когда тень отступила, и она выпрямила затекшую спину, словно очнувшись и впервые оглядев место, где они были, и серая хмарь близкой смерти ушла с границ ее сознания, и огонь запел радостно, а не гневно, и удары сердца снова стали ровными, а сны – прозрачно-тихими – она откинулась назад, расправляя покалывающие иголочками плечи, внезапно поняв, как боялась за жизнь этого, в сущности, чужого ей, человека. И тогда незнакомец повернул голову, и взгляд его на миг плеснул голубизной из-под ресниц – совершенно осознанно, ясно, прохладно и странно-нежно – она вдохнула глубоко, со стоном, едва не зарыдав от облегчения – и тут же вздрогнула, словно выдернули из груди незаметную доселе иглу. Ее душа смотрела на нее этими странными, светлыми, уже-больше-не-чужими глазами. Глазами цвета неба, приносящего дождь. Она очнулась – поняла – ужаснулась – и ужас схлынул мгновенно. Она вышла из пещеры, обвела новым, только сейчас рожденным взглядом стылый, предутренний горизонт. Вздохнула, дивясь остроте впечатлений, обжигающих нервы, как искры – кожу. Мягкий, скрипучий песок под босыми ступнями, сладкий, чуть влажный, запах излома ночи, горьковатый дым костра, трески и гудение огня, рассыпчатый звон бубенцов на браслете. Жгуче – прохладный, ласковый ветер, щекочущие концы волос, скользящие по запястьям. Она прижалась спиной к скале, птицей раскинула руки, чувствуя все, как новорожденная, заново – впервые – вбирая в себя мир. Твердый камень грел ее сзади, отдавая выпитое за день тепло, светлеющее небо студило лицо, высушивая невесть откуда взявшуюся влагу на щеках. Она прижалась к этой твердости, закрыв глаза и слушая безмолвные шепоты пустыни. Зажмурилась. Сейчас ей не нужны были глаза, чтобы видеть. Ее душа смотрела на нее сейчас тысячеглазой ночью, и говорила с ней песками и ветром, и шепотом огня, и молчанием спящего камня. И язык этот был древним, как первое солнце первого из миров, и не было в нем ни слов, ни звуков – только удары сердца, алые нити крови в сплетенных намертво ладонях, и светлые глаза, прожигающие насквозь. И она вздохнула протяжно, как отпущенная тетива – понимая и принимая. И рождаясь – заново. И у неба был вкус яблока и сладкого граната – и еще почему-то моря, соленого, как слеза. У рассветно-алого неба, в котором тогда, давно, летали драконы. А над земным, вечно неспящим Токио небо было прозрачным и темным – и плавно, в прозрачно-темном покое, плыла над миром ночь. Медленно, как текучая вода, она распутывала клубки мыслей и чувств, и те стелились по течению сонными прядями, длинными, как водоросли. Ночь была отдыхом от визжащей белизны дня, странно яркого для такой ранней весны. Ночь осторожно касалась ожогов и ран, ночь ослабляла боль. Взамен ночь приносила мысли. Обнажала чувства, смывая коросту лжи, шелуху случайных разговоров. Взамен ночь приносила воспоминания. …Это странно похоже на собирание памяти, подумал Джедайт. На собирание… себя. Фрагмент за фрагментом, осколок за осколком, разных цветов, форм и размеров, одинаково изломанные, неровные – и так важно было найти тот, единственно верный, чтобы зазубренные грани слились, сомкнув черту, и из мешанины красок восстала прежняя красота рисунка. Это требует огромного терпения. И уж вовсе нечеловеческие усилия нужны, чтобы намертво сомкнуть края раскола, будто бы и не было его никогда. «Сложно сделать так, чтобы следа не осталось». Ты прав, Зой. Сложно. Но другого пути – для меня – нет. Дно разбитой чаши было уже собрано, и теперь глиняный диск лежал перед ним, ощетинившись по краю рваной цепью осколков. Самая легкая часть работы сделана. Теперь любая ошибка может все испортить. …Мягко-влажный огонек свечи покачивался в волнах теплого воздуха, оранжевые блики плавно перетекали с одного фрагмента рисунка на другой. Ласковый свет, почти не режет глаза… Краски под ним кажутся густыми, текучими, живыми, как диковинный разноцветный мед. Ярко-алый. Золотой. Черный, переливчатый, совсем как шелк… Совсем… как тогда. ...как шелк, невольно думал Джедайт, разглядывая рассыпанные по песку длинные смоляные волосы. Он никогда особенно не жаловал метафоры, особенно такие избитые, но эти гладкие, мерцающие в металлическом марсианском солнце пряди действительно походили на дорогую ткань. Шелковистую, текучую, переливающуюся из цвета в цвет полярными огнями – такую торговцы привозили из закрытых земель за Восточными морями, где, по слухам, солнце выныривает по утрам прямо из соленой воды, а духи переодетыми ходят среди людей, помогая им – или вредя, по настроению. Верно, именно они и научили, как собрать в одном цвете нескончаемое множество оттенков, превратить его в неслыханную радужную роскошь. Только тут роскошь огненная, живая, подумалось Джеду, здесь не звезды и море, а само пламя вплетено в тонкие антрацитовые нити, заставляя их переливаться всеми красками лилового и оранжевого под пылающим солнцем, которое… Которое, кстати, уже совсем поднялось над горизонтом. А он уже несколько минут сидит и молчит, непозволительно предавшись пустым грезам. Джедайт сделал себе мысленный выговор, одновременно удивляясь этому необычному эмоциональному возбуждению, охватившему его. Странное, тянущее, горячее чувство, так ярко окрашенное… Радость?.. любопытство?.. тревога?.. азарт?.. Так сразу и не подобрать ему названия. Ну ты и доигрался, друг мой, укоризненно сказал он сам себе. Вот, даже мыслить начал художественно. Прямо скажем, даже поэтически – а ведь это тебе совершенно несвойственно. Узнай об этом ребята – полгода зубоскалить будут… Впрочем, это, вероятно, влияние марсианского красного рассвета, встречались ему сведения о необычности этого атмосферного явления, непроверенные, правда. Ну, что и говорить, зрелище и впрямь впечатляет… Так, он опять отвлекся. Хотя, конечно, все это объяснимо. Иная биосферная среда, потом ранение, недуг и прочие дестабилизирующие факторы… Главный из которых, кстати, сейчас сидит прямо перед его глазами и преспокойно раскладывает на коленях сухие травы и цветные камешки – в какой-то, ей одной известной, последовательности. И не обращает на него совершенно никакого внимания. Впрочем, может и к лучшему. Сейчас, когда ярко-алый, полусказочный свет утра сменился обычным дневным, можно рассмотреть юную Хранительницу поподробнее. Марсианский рассвет, конечно, волшебен, но любое волшебство, как известно, не показывает правды. Или?.. Или. Право слово, она слишком хороша даже для принцессы. Она вся… немного «слишком». Необыкновенно правильные черты лица, фарфорово-чистая кожа, губы цвета розового турмалина. Густые темные брови, длинные ресницы – словно рисунок тушью по шелку. Красивая. Слишком красивая. Такую не назовешь милой или хорошенькой. Опасная и притягательная, как пламя. Как… огненная птица. И вместе с тем она совершенно не похожа на сановную даму, уж тех-то Лорд Иллюзий повидал на своем веку достаточно. Роскошные волосы (придворные красавицы удавились бы от зависти!) рассыпаны в беспорядке без малейшего намека на прическу. Ни единой драгоценности. Ни мазка краски на лице и губах. Хотя таким никакая краска не нужна… Кожаный пояс на талии, правда, тончайшей выделки и украшен замысловатыми узорами. Такие же узоры, только вышитые серебром, вьются по вороту и рукавам, повторяются в рядах чеканных, тяжелых пуговиц на запястьях – но ткань самого платья, когда-то дорогая, темно-красная, давно выгорела на плечах и подоле. А из-под этого самого подола виднеются явно босые и явно пыльные ступни. Принцесса, это надо же… – Непохожа? – вторгся в его мысли ехидный голос. Джедайт едва не вздрогнул от неожиданности: он мог бы поклясться, что на его лице никоим образом не отражалось содержание его рассуждений. Однако виновница этих самых рассуждений смотрела на него понимающе – и откровенно насмешливо. – Я, кажется, не высказывал никаких наблюдений, леди, – заметил он вслух. Она сверкнула на него из под ресниц – ярко-фиолетовым, озорным. – А и не надо. Твои глаза сказали. Джедайт только терпеливо вздохнул. Кажется, впечатлительные девочки называют именно это интуицией? Глаза, нет, ну это надо же… – Так непохожа, верно? – Что? – На принцессу. Я. Непохожа. Ты ведь об этом подумал? – вздернула она бровь то ли с вызовом, то ли со смехом. Скорее всего – и с тем, и с другим. И Джедайту неожиданно тоже стало смешно. Так, как было только в почти-забытом детстве. – Отчего же, госпожа моя, – мягко заметил он. – Я бы сказал, весьма и весьма похожи. Вот только… – в глазах его сверкнули откровенно шутливые искры. – Вот только добавить грязные коленки и бусы из шиповника – и соответствие будет полным. Она рассмеялась. – Язва. – В ее голосе явно звучало одобрение. – Между прочим, это была бузина. На Луне шиповник не растет. И ягоды у него большие, некрасиво выходит. Зато ими здорово стрелять из трубочек… – Вам виднее, Ваше Высочество, – откровенно улыбнулся Лорд Иллюзий. – Именно, – невозмутимо заметила она. – Мне виднее. – И добавила: – И тебе вовсе незачем называть меня высочеством. – Я привык называть вещи своими именами, леди, – уже серьезно ответил Джедайт. – Вот и называй. – Она чуть усмехнулась. – Имя мое ты знаешь. Потом пожала плечами и вернулась к своим камешкам и веточкам, смешивая их в резной деревянной чаше (тонкая работа, а ведь на Четвертой дерево очень дорого), а затем наливая туда же воду из металлической, оплетенной в кожу, фляги. Джед невольно залюбовался легкими точными движениями ее рук. Ничего лишнего, никакой манерности, свойственной знатным леди, превращающим каждое свое действие в маленький спектакль. Нет, все-таки ее поведение разительно отличалось от того, что, по его опыту, должно было быть присуще особам такого ранга. Она спокойно занималась собственными делами, никоим образом не тревожась, не красуясь и не кокетничая. И это явно не было рассчитано – каждое ее движение было деловито и безыскусно, без капли нарочитого желания подобрать лучший ракурс. Она вела себя с ним так, словно бы она знала его очень давно и очень хорошо. Было в этом что-то странное, но приятное… простота? Доверие? И именно так – не прилагая никаких усилий, чтобы нравиться – она было особенно хороша. Хотя совершенно, поразительно необычна. Джедайт, наудачу, попытался прощупать ее ментальную сферу. Незаметно, как он прекрасно умел это делать. Аккуратно, ведь он совсем не хотел навредить или испугать, только понять, какая она… Ого. Девушка ни на миг не прервала своего занятия. Не вздрогнула, не нахмурилась. Даже не напряглась особо. Но ее сознание было полностью недоступно, причем недоступно совершенно непонятным способом. Джед не почувствовал ни барьера, ни защитного блока, ее разум излучал спокойствие и доброжелательность, был абсолютно открыт, но при этом абсолютно нечитаем. Словно книга, где вместо букв невиданные узоры – красивые, но, хоть убей, непонятные. Еще пару секунд Лорд Иллюзий мысленно созерцал хитросплетения чужого сознания, а потом … связь прервалась. Незаметно и быстро, как наступает в пустыне ночь. Его просто мягко отодвинули в сторону. Его, сильнейшего менталиста Терры! Удивительно… Это просто порази… – Если хочешь что-то узнать, просто спроси. – Она подняла голову. В лиловых глазах не было ни капли гнева: – И вовсе незачем подсматривать. – Прости, – выдохнул Джед, неожиданно почувствовав стыд. Заглядывать в чужой разум действительно было нечестным поступком, и то, что он думал сделать это незаметно, вовсе его не оправдывает. – Я всего лишь хотел… Нет, все верно. Я неправ. Прости. Она улыбнулась и пожала плечами: дескать, о чем речь? – И потом, ты все равно ничего там не увидишь, – невозмутимо добавила она. – Почему? – удивился он. Не то, чтобы Джедайту была свойственна гордость, но пределы своих возможностей он знал хорошо. – Потому что смотришь не туда, – улыбнулась она. – Ты думаешь словами, а я – чувствами. – Абсурд, – задумчиво ответил Джед. – Как можно думать чувствами? – Точно так же, как видеть сердцем, – пожала плечами Рейана. – Не понимаешь, да? Ничего, еще поймешь. – Вряд ли я способен, – покачал головой он. – Моя сила в разуме, не в сердце. – Все способны, – возразила она. – Без мудрого сердца и мудрого ума не бывает. Ты умный, значит и это сможешь. – Потом подала ему деревянную чашку и приказала: – Пей. На дне чаши переливались цветные камни и сухие иглы какого-то растения, но вода, налитая поверх, была абсолютно прозрачной. Она пахла свежестью, чем-то хвойным, и почему-то немного – вином. Она была такой холодной, что от нее сводило затылок, и невероятно вкусной. И странно бодрящей, проясняющей мысли. Откуда она здесь, среди пустыни? – Мы на Альбе. Здесь есть холодные источники. – Тонкая рука забрала у него пустую чашку. – Вода оттуда. Альба. В памяти всплыли обрывки информации. «Белая гора», единственный спящий вулкан Марса. Но это же на севере, практически за полпланеты от места его ранения… – Телепорт, – ответила девушка на его невысказанный вопрос. – Это было очень опасно в твоем состоянии, конечно, но оставаться посреди пустыни означало верную смерть. Тем более… – она нахмурилась, – …те, кто напал на тебя, могли вернуться, а я не могла тратить силы на два фронта сразу. – Те, кто напал? – Он нахмурился. – Что ты знаешь об этом? – Пока ничего, – пожала плечами она. – Сначала – дела жизни, потом все остальное. Но не беспокойся, мы их найдем. – Мы? – поднял бровь Джедайт. – А ты имеешь что-то против? – зеркальным жестом подняла бровь она. Потом сказала уже серьезнее. – Это моя планета, лорд. И на моей планете была совершена подлость. Это святотатство – пытаться убить гостя. Так что это и мое дело тоже. – Твое право, прин… – Рейана. – Рейана, – Джед чуть улыбнулся. – И все-таки я вынужден настаивать на осторожности. Это рискованное дело… – Жизнь вообще рискованное дело. – В чистом девичьем голосе проскользнули неожиданно жесткие нотки. – Но ведь это не значит, что мы не должны жить вообще, верно? Упрямая девочка, подумал Джедайт. Смелая, безрассудная, не отступающая ни на шаг… Не отступающая даже перед смертью. – Почему… именно Альба? – спросил он вслух. – Мы же были у экватора. Она помрачнела: – Нельзя было медлить. Старейшина предлагал перенести тебя в ближайший оазис, у них там стоянка, но… – Она замялась. – Здесь мой огонь сильнее, чем где бы то ни было. Здесь древнее сердце моей планеты. В другом месте… я могла бы не справиться. Ему показалось, или ее голос действительно дрогнул? – Вот как, – медленно проговорил Лорд Иллюзий. – Все было… настолько плохо? – Неважно. – Она улыбнулась, но улыбка вышла бледной, совершенно чужой для ее лица. – Яд был незнакомым… – Он с Терры, – отрывисто сказал Джед. – Я успел узнать эту змею. – Ясно… – она нахмурилась. Помолчала. – В любом случае, противоядия у меня не было… и времени тоже не оставалось, пришлось применить чистый поток силы, без барьеров. Теперь нахмурился уже Джедайт. Прямая энергетическая связка, переливание силы из сердца в сердце – жителю другой планеты! На грани смерти! Невообразимый риск, причем не только для него. Отдача от таких экспериментов непредсказуема, и с ней тоже все что угодно могло слу… – Не могло. Джед резко вскинул голову, перехватывая ее взгляд. Она угадывает его мысли с поразительной точностью. Совпадение? Или… Нет, это невозможно. Из тех, кого он знал, беспрепятственно взламывать его щиты мог только Эндимион, правда, он никогда этого не делал. Правда, леди Селена с легкостью смотрит сквозь любые барьеры. Возможно, у хранящих планеты есть особая сила… Но он совершенно не чувствовал никакого чужеродного вторжения в свой разум, совсем ничего! – Я не читаю твои мысли, – не отводя глаз, сказала она. – Но я могу их чувствовать… иногда. Это… происходит само, без моей воли. Прости, если это тебе неприятно. – Нет, – медленно произнес Лорд Иллюзий, прислушиваясь к своим ощущениям. – Нет, мне вовсе не неприятно… Он с удивлением понял, что говорит чистую правду. Ощущение чужой близости в неприкосновенной для него ментальной сфере должно, по идее, быть мучительно раздражающим, но ведь не было! Совершенно не было! Как будто это… часть его самого. Что ж… Похоже, пламенный Марс преподнесет ему гораздо больше загадок, чем ожидалось. Значит, будем решать их по очереди. – Сколько… – он прокашлялся. – Сколько, ты говоришь, я уже здесь? – Сегодня шестая заря, считая от той, когда я тебя нашла, – пожала плечами она. Джедайт закрыл глаза, резко выдохнув. Чего-то подобного он и ожидал, и все могло быть и серьезнее, но… Шестая заря. Светлые силы Небес! Все следы, оставленные нападающими у той, роковой скалы, конечно уже уничтожены ветром… а может и чьи-то руки помогли. Теперь кончик нити надо искать заново. Но это-то ладно, переживем, страшнее – другое. Сейчас третьи сутки с того момента, как он выходил на связь в последний раз. Конечно, могло быть и хуже, но… Один Хронос знает, что творится сейчас на Терре, и что эти четверо могут учудить… – Твои братья знают, что ты жив. Он вскинул голову. Черноволосая Хранительница смотрела на него сочувственно и серьезно. И что-то было в ее глазах… понимание? – У меня нет братьев, – зачем-то сказал он. – Нет? Ты так уверен? Взгляд ее сделался строгим – как у той, давно исчезнувшей десятилетней девочки. – Есть братья, с которыми у нас общая кровь, – терпеливо, словно объясняя прописные истины, сказала она. – А есть другие братья, с которыми душа общая. И часто именно они – самые важные. – Есть вещи, которые мы видим сердцем, так? – Джедайт улыбнулся. – Ты права, конечно же. – Смотри-ка, помнишь, – фыркнула его собеседница. Потом добавила уже серьезнее: – Твои Коршуны едва не оборвали все каналы внешней связи и подняли на уши пол-Системы. Они были очень… взволнованы. Великое Небо. На что способен Эндимион во… хм… «взволнованном» состоянии, Джед прекрасно знал. С этого неподражаемого безумца станется одним махом нарушить все правила дипломатии, забыв собственные увещевания об осторожности. Одна надежда на холодную голову Кунсайта… – Это моя вина, – поморщился он. – Я обещал регулярно выходить на связь, но обстоятельства… – Я им уже все объяснила, – кивнула девушка. – Не беспокойся. Все объяснила? Про нападение? Про рану и яд, несовместимый с жизнью? Про трое суток агонии, которой он и врагу бы не… ладно, пожелал бы с оглядкой? Про то, что он и жив-то остался, можно сказать, чудом? И ему еще предлагается не беспокоиться? Да после таких объяснений его ребята планету на кусочки разнесут. Ну, то есть, попытаются. Час от часу не легче… – Не драматизируй, – усмехнулась Рейана. – Я просто передала, что ты неопасно – она подчеркнула это слово – ранен в результате небольшого инцидента, имевшего место исключительно в результате недоразумения. – Недоразумения, – задумчиво повторил Джедайт, впечатленный дипломатической виртуозностью фразы. Видимо, школа леди Селены и впрямь на высоте… – Вот-вот. Потом сам им расскажешь, что сочтешь нужным. Но я на твоем месте сказала бы правду. – Они и так ее знают, – вздохнул Джед. – Думаешь, нас можно обмануть дипломатией, принцесса? – Думаю, нет, лорд, – серьезно, в тон ему, ответила она. – Но я лично поручилась за твою жизнь. Я дала слово. А мое слово, полагаю, что-то значит на этой планете. Поразительно, как она изменилась в этот момент. Сквозь черты шестнадцатилетней девочки на миг проступило что-то древнее, могущественное и дикое, как красные зори Четвертой Планеты. Хранительница, подумал Джедайт. Правду говорили, что в каком-то смысле у них нет возраста… И еще: сейчас она странно похожа на Эндимиона. Не на нынешнего, а на того мальчишку, каким он был в их первую встречу. Мальчишку, у которого тогда хватило упрямства и воли, чтобы держать в узде обезумевшую от войн планету. Да, эти двое смогли бы, наверное, найти общий язык. Если предварительно не передрались бы друг с другом… Лорд Иллюзий мысленно вздохнул: подобные рассуждения грозили вызвать у него головную боль. – Эндимион напрямую связывался с Марсом? – Он потер занывший висок. – Серенити связывалась, – Рейана улыбнулась, и от этой улыбки начинающаяся мигрень незаметно растаяла. – И Минория. И Литана. Полагаю, их очень просили. Между третьей и четвертой зарей мы говорили, и я им все объяснила. Они, полагаю, уже передали все твоим друзьям. – Только на вторые сутки? – нахмурился Джед. – Прости, – очень серьезно ответила его собеседница. – Но я не могла связаться с ними сама раньше – и даже сообщение принять не могла. Мне требовались все мои силы, я просто не услышала бы чужого зова. – Вот как. – Джедайт опустил глаза на забинтованную руку. – Все… было очень серьезно, так? Она не ответила, только отвела глаза. И этот жест сказал Джеду больше любых слов. Он внимательно посмотрел на нее, по-новому замечая слишком сильную бледность кожи, лиловые тени под глазами, искусанные губы, спутанные волосы, которые, скорее всего, просто небрежно отбрасывали за спину, чтобы не мешали… – Три дня, так? – спросил он. Она неопределенно передернула плечами. – И ты была здесь все время. Со мной. Она наклонила голову и, кажется, покраснела. Чуть-чуть. «Ты не умрешь». – Ты ведь спасла меня, принцесса. Она не ответила, даже не возмутилась, только наклонилась еще сильнее – так что прядки волос закрыли лицо. В самом деле, что тут скажешь?.. – Я слишком часто видел смерть, чтобы не узнать ее, – мягко сказал Джед. – Ты вернула меня из-за Грани, феникс. – Ты сам вернулся, – слабо улыбнулась она. – Нельзя вернуть того, кто не хочет. Лорд Иллюзий лишь покачал головой. Трое суток. Три вечера, когда любая боль усиливается вчетверо. Три ночи, когда лихорадка особенно жестока. Три рассвета, когда грань между жизнью и смертью особенно тонка. Трое суток, когда он сражался со смертью. И это была битва, с которой не справиться в одиночку. И это была не только его битва. «Я здесь. Все хорошо, я здесь». Он помнил – сквозь мглу беспамятства – руки, крепко державшие его у границы небытия, холодную влагу на губах, голос, не дающий упасть в темноту. «Держись». Черноволосая почти-девочка с дерзкими и мудрыми глазами стояла рядом с ним, заслоняя от бездны. Совсем чужого, вообще-то, человека. «Я здесь. Я держу тебя». …Чужого?.. – Ты удержала меня, – тихо сказал Джедайт, сам не зная, зачем говорит это. – Ты пришла в самый последний момент и удержала меня. Она подняла на него глаза – темные и неожиданно светло-прозрачные одновременно. – Ты позвал, – просто сказала она. – Я услышала. Вот и все. Да, все, подумал он, ощущая странное, незнакомое стеснение в горле. Даже больше, чем все. «Ты не умрешь». Он потянулся к ее руке, сжал тонкую ладошку между своих. Потом осторожно коснулся ее губами – кожа была сухой, горячей и терпко пахла травами. – Спасибо, – сказал он, пожав ее пальцы. Она пожала плечами и быстро отвернулась, чтобы скрыть румянец. Но он не дал, поймал за плечо. Повернул лицом к себе, осторожно провел пальцами по темным теням под глазами. – Спасибо за то, что ты успела, – сказал он тихо. «И за то, что ты есть», – было то, что он не сказал. Но она поняла. И не отняла руки. …Джедайт еще подумал тогда – почему именно она? Конечно, Неф настраивал кристалл на максимально широкий спектр действия, и логично, что зов достиг того – той – которая гарантированно могла помочь. Но… пересечь полпланеты, чтобы найти именно ее?.. Совпадение? Всякое совпадение, Джед прекрасно это знал, есть частный случай закономерности. Вот только понять бы еще, какой, думал он тогда. Воистину, иногда мудрецы бывают до смешного близоруки… ************

Дальнейшее буду выкладывать здесь же по мере обработки. Как и прежде, вместе с "Осколками". С наступившими вас праздниками, дорогие мои!)