Не гнётся

Шрам, ещё шрам, свежая рана. Ожог медленно надувается волдырём и лопается, и таких ожогов… Ты проиграл, ты думал – сможешь меня обхитрить, но твой отец мёртв, а ты будешь не только мёртв, но и сломан, или сломлен, хотя зачем я выбираю – можно ведь и то, и то… Как у Майтимо вышло этому противостоять? Почему он не умер? Почему он, видя, что за ним не приходят, всё же оставался… Почему он – и не согнулся, и не сломался? Камень показывал вразнобой, не по порядку – рана, рана, кость; присоединишься ко мне – станешь королём; камни – пустяк, отдам тебе любой из них; почему все вы вынуждаете так с вами поступать? – Перестань, – попросил Куруфин как будто вслух, хотя его и слышал один камень, – перестань, не могу больше, для чего сейчас? Это всё потому, что мы за вами не пришли? За ним не пришли? Рана, рана, кость. Братья твои забыли о тебе. Просто братья мои не дураки и не хотят мучить меня ещё сильней! Потому что если они придут, то придут умереть за меня, а не спасти меня. Рана, рана, свет, кость. – Да почему мне одному выпало всё это смотреть? Рана, рана, вспышка. Как же камни сперва старались ярче посветить, или прожечь корону, или всё-таки… – Да почему ты дался Лютиэн, а нам не дался? Как страшно было им сперва на всё это смотреть – им, порождённым гордостью – и как же они злились. И как они хотели помочь Майтимо, хотели – не могли, только светили… И теперь камень ему выговаривался наконец-то, как мог, за все истории, за все годы, может, он и видел-то в Куруфине не Куруфина вовсе, а отца – о, это сходство, которое никуда не делось даже после смерти! …пришла она, принесла музыку и свет, а потом всё равно была кровь, и кровь, и кровь… – Да что мы должны были, Диору тоже петь песню, пока он не уснул бы? А может, и должны. В этом свете, в сердцевине его, ничего от себя было не скрыть; ты не клятву хотел исполнить – злость сорвать; клятва такой хороший повод, так удобно было просто… Хороший повод?! О, в камне он дрался не с куницей и не с Диором, не с Майтимо спорил – в камне он дрался, чуть ли не впервые в жизни, с самим собой, и загнал себя в угол, и проиграл. Если Майтимо выдержал тогда – почему он теперь поддался клятве? Устал? Потерял надежду? Если они все думали не о том, если они повелись на… если он сам повёлся на… С собой сражаться – хуже, чем с куницей, хуже, чем с кем-нибудь ещё за тело, хоть он и не пробовал; уснул усталый, всё ещё в чужом сиянии, будто в сверкающих залах Менегрота. Будь что будет. А когда он очнулся наконец-то – увидел спящего; не Эльвинг, не поляну, не братьев даже, а какого-то полукровку. Сперва подумал – это Элуред, Элурин, как их там ещё звали, но нет, это был другой, ещё один (да сколько же их тут!); и этот кто-то чувствовал его присутствие, лежал, распахнув глаза. Камень был рядом. Он тянул к себе и звал, но теперь Куруфин мог сам решать, и лезть в чужое тело было всё равно, что влезать в чужое исподнее – омерзительно. *** – Мы спорили, кому готовить, – сказал Тень, – вас всего двое, вас пока с этим не трогают, а у нас было по-другому. А ещё один из нас больше всего на свете любил петь, и не всегда сообразовывался с нуждами других. – Это что значит? Пел, когда другие спят? – Когда я спал, – сказал Тень мрачно, – я уже ничего не слышал. А он пел, когда я думал. – Ты умеешь строить лодки?.. Тень не успел ответить, потому что вошёл целитель. Вообще-то сейчас, когда они с Элрондом болели, Тень вообще на всё соглашался – говорил про братьев, читал вслух, да просто болтался рядом, и исчезал только иногда. Вот и теперь он никуда не растворился, а сел подальше, будто целитель мог его коснуться. Отсел – но не пропал же. – Что это? – спросил Элрос, хотя уже отлично знал, что это, аж в горле запершило от будущей горечи. Вот почему-то если уж заболеешь – выздоравливаешь ужасно долго, два, четыре дня, шесть дней, и у всех ещё делаются такие лица – ну такие скучные… Вообще-то план был довольно простой – упросить Тень построить эту лодку, потому что наверняка он должен был уметь, раз так долго прожил, и отправиться вместе с ним навстречу отцу. Потому что тут должно было возникнуть чудо – как в той истории про скалу и про орла – потому что когда кто-нибудь искренне хочет помочь, всегда происходит чудо, и потому что Тень сам по себе был чудом, только не целым, а, наверное, половиной. – А мама, – спросил Элронд, потому что тоже не хотел пить эту штуку и засыпать потом от неё так глубоко, что и снов не запомнишь, – мама часто болела в детстве? – Я не знаю, – сказал целитель, – пейте, хорошо? Она и сама, верно, вам потом расскажет. – Да эта-то уж вряд ли, – сказал Тень. Он что, знал маму?.. – Вряд ли болела, с таким-то характером. – Ты говоришь о маме, как будто она плохая. – Я?.. – сказал целитель. Тень сделал большие глаза. – Вам разве что-нибудь мерещится? Как бы я мог? Да ничего не мерещится, только холодно до слёз и горло болит, и хочется наружу и под ветер, только при этом чтоб не вылезать из одеял. И ещё чтобы всё перестало быть таким шершавым наконец, и чтобы мама спела, и чтоб не казалось, что повторяется один и тот же день! И чтоб Тень бы согласился… И под спину ещё как будто бы песка насыпали, везде этот песок, и в горле тоже… – Пейте уже, – сказал Тень, – что от вас там требуют. Вас же не дураки лечат? Наверное. – Сам дурак, – сказал Элрос и отхлебнул так много отвара, что закашлялся. *** Тень всё сидел с ними – и когда они уснули, и когда проснулись, и только когда пришла мама – делся куда-то. Мама взяла за руки, целовала в лоб, в щёки, – мамой была, как и положено, и эти рукава, которые свешивались, так щекотали… – Мам, мам, а мам, а ты сама болела раньше или нет? – А какой у тебя характер? – А ты от нас… как это называется, а мы тебе не передадим? Мама кашляла и сама – кашляла, куталась в шаль прямо поверх платья, особенно вечером, но лоб у неё был обычный, не горячий – Элронд проверил даже – и вообще c ней-то всё было в порядке. – А что же с моим характером? Как же хотелось сказать: «это Тень говорит странное»! Как хотелось уже их познакомить, и чтоб мама ему сама всё объяснила – но тогда, во-первых, не станет тайны, во-вторых, Тень пообещал: расскажете кому-нибудь – не появлюсь больше. – Говорят – ты упрямая. – Но это же хорошо? Она даже не спрашивала – а кто говорит, просто сидела, разрешала к себе льнуть, и руки у неё пахли шалфеем и морем, а шаль пропитывалась иногда всяким мясным, тяжёлым… – Как же вы так? – и это тоже был вопрос не для ответа, это было – я вижу, что вам плохо, и мне грустно. – Мам? – Что такое? – А вас же было трое, ты рассказывала? Когда болеешь, никто точно не рассердится – ни Тень, ни мама. Поэтому пока не спишь, пока глаза легко держать открытыми – надо успеть их всех спросить, и чтоб они… – А нас и есть трое, – сказала мама, – если только тот сон меня не обманул. – Какой сон, мам? – Есть такие истории, – она гладила их по головам, двумя руками, каждому своя, – такие сны, которыми не поделишься. – Но тот хороший был? – Нет, – сказала мама, – страшный. Хорошо, что быстро кончился. Но разве вам тоже… Она иногда затихала, замирала, смотрела в это время, когда сама была маленькая – вот и сейчас движения замедлились. – Ничего нам не тоже, – сказал Элрос и специально боднул маму лбом в живот, – это же только вам всё интересное. Взрослым, то есть. – Но я же даже не сказала, – проговорила мама, и лицо у неё было – будто она пытается что-то рассмотреть в двух временах одновременно, – я же ведь даже не сказала, о чём речь. – Страшные сны же, – сказал Элрос, – нам не снятся, честно. – Элронд, а ты что-то такое говорил, – вот в такие минуты мама даже щурилась иногда, как будто глаза у неё были слабые, чисто человеческие, – говорил же не так давно, да? О каком-то ночном госте? Раньше, до Тени и его историй, и подсказок, и даже того, как он злился иногда – до этого всего Элронд бы ни за что ей не соврал. Он и сейчас не смог прямо – только уткнулся носом куда-то ей в бок, докуда дотянулся, и пробормотал: – А когда можно на улицу? Взрослые всегда рады счесть вас младше, чем вы есть, особенно мамы; вот и их мама взъерошила ему волосы, сказала: – Уже скоро. Если вам будет сниться кто-то, кого вы не знаете, сразу скажите, ладно? – Ладно, – сказал Элрос. – Хорошо, – сказал Элронд. Потому что Тень не снился вовсе никогда, он наяву был. *** – А откуда ты знаешь маму? – Так, столкнулся. – А это ты сказал ей про её братьев? – Может, и сказал. – А почему сейчас не скажешь, чтобы они встретились? – Они и так встретятся рано или поздно. – Честно? – Честно. – А это ты приснился маме страшным сном? – Возможно. – А почему ты никогда не говоришь, как вас всех звали? – Я Тень, – ответил Тень, – меня никак не зовут. – Но ты когда-то был одним из братьев! Не сразу же вы все были такими? – Нет, – сказал Тень, – такой – уж точно я один. И хорошо. – А лодки ты умеешь делать или нет? Тень только скривился. – Я вот всё думаю, – сказал, глядя будто куда-то сквозь шторы, сквозь окно, куда-то в ту же даль, в какую смотрела мама, – можно ли вам доверить один секрет. Серьёзный секрет, поважнее моего существования. – Мы можем пообещать, что не скажем. – Клятву принести! Тот, который был на скале – он же тоже, кажется… – О нет, – сказал Тень, – вот чего-чего, а клятвы я от вас не попрошу.