Не гнётся

– Ну и? – сказал Тень, сгустившись на окне как раз когда Элрос точно уже решил, что тот не явится. Как может быть и холодно, и жарко одновременно?.. – Что? – Элрос попытался сесть, но смог только приподняться. – Расскажи что-нибудь! – Да ну? – когда Тень злился – начинал говорить коротко, и лицо всё будто темнело – ничего не разглядишь. Такая собственная темнота, непроницаемая. – А вот вчера, к примеру, я кому-то рассказывал-рассказывал, а те не слушали. Ну конечно, эти кто-то – это же Элрос с Элрондом и есть. Как будто Тень хотел, чтобы вдобавок к тому, что им обоим было плохо, им стало бы ещё и стыдно. Но стыд просто не поместится, когда уши болят, и голова болит, и глаза режет от любого света, и море слишком громкое, и всё шершавое, даже чашка в руках у мамы, даже сами руки! – Я говорил, что будет, если сидеть на ветру? Нет, я ведь говорил? Ну а что делать, если вдруг домой не хочется? Тень так иногда молчал, что оставалось только сидеть рядом и тоже молчать; и даже если они не смотрели на море, даже если дело было в столовой, или на кухне, или в библиотеке – всё равно Тень будто с собой приносил простор и тишину, и этой тишиной они заслушивались. Будто знали о нём совсем немножко. Будто даже если бы он решился рассказать – всё равно ничего не получилось бы. Мама тоже носила в себе тишину, но другую, звенящую, вот-вот расколется, а у Тени была глухая. Мёртвая. И вот вчера они опять сидели на берегу, пока не стемнело – точнее, Тень сидел, а Элронд с Элросом сидели с ним, потому что казалось, что так правильно; и Тень в конце концов соизволил обратить на них внимание и сказал, не глядя: – Это я ничего не чувствую, а вам холодно. – Не холодно. – Вставайте с камня и идите спать в тепло. – Мы не хотим спать. У Тени ветер даже волосы не шевелил. – А что хотите? Мёрзнуть потом, как раненые? Зубами стучать? Вообще-то они с Элрондом уже как-то болели, совсем в детстве, и тогда были мама и отвары, и голос мамы – как прохладная вода, но с тех пор столько времени прошло! – Мы не будем стучать зубами, – сказал Элрос. Тень встал, сощурился, сделал шаг куда-то в волны – и исчез. А Элрос с Элрондом назавтра правда заболели – сперва заскребло в горле, потом страницы под солнцем сделались какие-то слишком яркие, потом голова… – Почему ты тогда нас раньше не прогнал? – Да я забыл, какие вы все хрупкие, – как же всё-таки странно, им и так плохо, а Тень ещё и злится. Нет бы пожалеть. – А вы всё ходите за мной, когда не звали. – Это ты нам являешься! – Но не всегда же! Вообще-то говорить тоже было больно, и ещё Элронд спал – совсем спал, даже Тень вот пропустил. Элрос тоже упал обратно на кровать. – А что это вокруг вас не водят хороводы? – Тень прошёлся по комнате туда-сюда – пролетел, то есть. Он не всегда так выверял шаги, чтобы было похоже на обычные. – Где грустная родня? – Мама пока спит. Она сказала её звать в любое время и что она всегда услышит, и вообще-то она нас ещё укрыла. Это, может, вокруг тебя круги водили. – Вокруг меня – конечно, как иначе, – согласился Тень серьёзно, рассматривая их с Элрондом и качая головой. – Как вы, я, правда, не болел, но было разное. – Расскажешь, пока я не усну? Тень покачал головой. – Лучше уж засыпай сразу, – он даже потянулся к Элросу, будто хотел поправить одеяло тоже, но опустил руку. Элронд как-то уже спросил, что бы Тень сделал, если бы мог дотронуться до чего угодно, если бы стал жив, и Тень ответил: – Выбросил бы кое-что. А сейчас отходил в темноту, в угол – часто так делал перед тем, как исчезал, – но не сейчас же, не когда в голове шумит, шумит… – Не уходи, – зашептал Элрос, и Тень вздрогнул почему-то. – Не уходи, мне скучно. – Я-то что могу тут сделать? Разговоры со мной вам впрок не идут. Спи. – А я тогда, – Элрос даже смог сесть, смял одеяло, и Элронд во сне тут же сгрёб его себе, – я тогда маме расскажу, что тебя вижу. – Чтобы я вовсе прекратил с вами общаться? – Ну пожалуйста, – кто бы мог знать, что от шёпота горло болит тоже, особенно если этим шёпотом стараешься как бы дотянуться и удержать? – Ну скучно же. Ты хорошо рассказываешь. – Ещё бы я рассказывал плохо, – фыркнул Тень, хотя на самом деле он всё время рассказывал с середины. Если пойти налево, а потом направо, то от нашего дома будет старая тропинка, и вот она вела… Это сейчас, конечно, мы избаловались, а без солнца смотрели на оттенки. Вы удивитесь, каким чёрный цвет бывает разным. Когда найдёте своё дело – вы не ошибётесь; это как песню спеть. Как руку протянуть. Ваш отец отплыл без вас, вы ещё малы; а мы могли выбирать – и отплыли со своим. Сейчас Тень сказал только: – Что второй? А то могу кому-то нашептать, чтобы пришёл сюда. Он же даже не может до Элронда дотронуться – хотя зачем? И так понятно, что лоб у него горячий, и сон липкий, но неглубокий притом, и что, наверное, раз так, лучше его разбудить. По крайней мере, если что, он просто снова уснёт – и Элрос потряс брата за плечо: – Смотри, смотри, тут Тень! – Где? Тень уселся-таки на край кровати – и хорошо, сидя он редко растворялся, – и сказал: – Вот я. Какой-то он был сегодня не такой – как будто вынырнул из своей тишины и беспокоился. Как когда на море волны только-только начинаются. Рябь на воде. – А, – сказал Элронд, – только ты не уходи. – Да сдался я вам? – Это мы тебе сдались, – если Элронду так же жарко, и так же липко, и горло будто натирают сырым луком – то как у него получается так спорить? – Ты же без нас совсем один. Не уходи. – Вы мне сдались?.. Все когда-то были малы, и все росли; но только с Тенью было это чувство – что они, может, никогда не увидят столько, сколько он видел. Или как он рассказывал про смешение света. Или даже: если бы ваш отец доплыл, только в теории, он причалил бы там-то, а потом двинулся, наверное, туда и туда… – Не обижайся. Нас двое, и ещё мама есть, и отец, когда приплывёт, а ты один. Тень будто что-то сегодня решал – всю эту ночь решал. Опять вдруг показалось – если сейчас рассеется, то больше не придёт. – Точно не нужно, чтобы я сейчас ушёл? Элронд потянулся – как будто хотел за руку его взять, да они оба постоянно забывали, что не получится; и Тень понял, и руку отнял раньше, чем Элронд смог бы её, хоть в теории, коснуться. В теории – любимое слово Тени, ну, одно из. – Точно хотите, чтобы я сейчас остался? На миг захотелось сказать, как тогда, когда в первый раз увиделись: нет, нет, уйди, оставь нам нашу комнату, и нашу маму, и забери свои истории, и тишь забери – оставь так, чтоб всё было хорошо! Но Элрос же не трус, и Тень рассказывал только важные вещи, и он правда не заставлял их за собой ходить, и… – Конечно, оставайся, – сказал Элронд, – только жалко, что мама про тебя пока не знает. Она бы точно поняла, как можно помочь. – С чего вы взяли, что мне надо помогать? Опять начнёте это «ты один», что ли? – Нас двое. Тень рассмеялся. Вот иногда он делался будто почти-почти живым, будто бы вспоминал, что всё на самом деле сделано для радости. По крайней мере, изначально сделано, а там уже… Так вот, Тень рассмеялся тихо и переспросил: – Ну, всего-то? Нас было куда больше. – Ты только не рассказывай про смерть, – попросил Элронд, – я не хочу сейчас про то, как кто-то умер. – Ты что, двоюродных считаешь? – усомнился Элрос. Что это ещё значит, «куда больше»? Как будто двоих мало. Двое вообще-то – лучшее число, Элрос всегда так думал. Когда немножко места рядом всегда оставляешь брату – и немножко слов, потому что запомнят всё равно, что говорили вы оба, а не ты один. И когда всё время оглядываешься – а он-то согласен? Он пойдёт? Он будет?.. Конечно, они ссорились, и часто, но взрослые обычно и не видели – это такие ссоры, не влияющие. Вот один раз, к примеру, было обидно, когда у Элронда болели уши, а у Элроса нет – вот Элронд что, дурак – болеть в одиночку? Или отца ещё они помнили по-разному, и никак было не добиться, кто же прав – потому что мама, например, сама высокая и видела всё как-то по-другому, и помнила не те отрывки, которые надо, и вообще все помнили своё. И всё равно – всю жизнь Элрос был уверен, что двое – это никакое не всего, двое – это достаточно, и никого больше не надо, кроме мамы и отца, когда тот приплывёт, и кроме всех остальных, но они и так всегда есть. А этот Тень опять… – Если считать двоюродных, то даже и не знаю, – Тень покачал головой, – и нет, не стану я рассказывать про смерть. Я не про то хотел. Даже если вы много лет не виделись, и даже если кто-то и ушёл – всё равно один ты уже не останешься, это работает не так. Ты же их помнишь. – А мама говорит, у неё тоже были братья, – сказал Элрос, – и говорит, что они даже сейчас живы, только никто не знает, почему она так думает. Тень фыркнул. Вдруг показалось – он сейчас что-то расскажет и про маминых братьев тоже, но нет, не стал, только покачал головой. – Я бы ужасно хотел написать своим, – сказал вдруг, будто бы Элронд и Элрос правда были ему друзья, а не непонятно кто, – вы ведь уже умеете писать? Чему-то там учились, как я видел. Может, когда-нибудь я вас и попрошу. – Мы и сейчас можем! – Да-да, то-то они удивятся и пропущенным буквам, и плохому почерку, – вообще-то Тень преувеличивал, не так уж часто они с Элрондом что-то пропускали, и вообще день ото дня писали лучше, потому что иначе Тень смеялся, если видел, и иногда подсказывал, но обидно было всё равно. – Нет уж, сейчас вам надо много пить и спать. Они сами потом напишут вашей матери. – Откуда ты знаешь? – Так мне кажется, – вздохнул Тень, – лучше бы я, конечно, ошибался. *** Когда он пришёл в себя, долго ещё не мог открыть глаза – которых не было, и как откроешь глаза внутри сокровища? Думал – очнусь ведь прямиком уже в Чертогах, и, может, выйдет спросить у отца – как же так вышло? Почему твой камень, ради которого мы пошли наперекор, почему этот камень нас же и карает? Но отца никакого не было, Чертогов не было – вообще ничего не было, кроме сияния, и Эльвинг где-то там, снаружи, невозможно далеко, и кто бы знал, сколько ей нынче лет. А интересно, стать с камнем единым целым – не означает ли исполнить клятву? У камня не было души – такой души, с которой пришлось бы драться, как с душой куницы; но теперь, когда Куруфину снова стало холодно, он согревал – не жёг, а именно грел, как будто за руку кто-то взял. Как будто, может быть, отец бы в них всех и не разочаровался (хотя это-то уж вряд ли). И ещё камень хотел что-то показать – не отцовские руки и не его же радость, и не всеобщее удивление ещё тогда, и даже не своё же похищение – а темноту потом. И, может, Майтимо – из морготова венца хорошо было видно. Куруфин смотрел внимательно.