Проклятое солнце

      В отцовской спальне отвратительно ярко из-за верхнего света, мерцают на стенах рыжие отсветы настольной лампы и пахнет лекарствами так, что тошнотворный привкус оседает на языке. В подземелье нет окон, лишь тикают словно подвешенные прямо над головой часы, отмеряя оставшиеся мгновения. Лицо отца бледное и осунувшееся больше обычного, к запястьям тянутся трубки, и хриплое дыхание эхом отражается от каменных стен. Йоко ступает по комнате осторожно, словно боится нарушить царящий покой, дышит через раз и смыкает губы так плотно, что от напряжения немеют виски.       Здесь пахнет тленом и смертью, а еще густая черная зависть растекается под ногами тягучими каплями. Йоко опускает на спинку кровати ладони, едва касается растрепавшихся отцовских волос и выдыхает носом, путаясь в собственных мыслях. Йоко не в первый раз видит его таким, но сейчас отчего-то сжимается сердце и подкашиваются от нелепой ярости колени. Смерть по-прежнему стоит у нее за спиной, но тянет руки сквозь ее голову, проходит насквозь и пока отступает, выбрав себе новую жертву.       – Хватит уже тянуть, – Йоко невольно вздыхает, и рот ее заполняет гнилостный запах разложения, – три года почти прошли.       Еще немного, хочет добавить Йоко, и Саске сделается слишком сильным. Йоко хочет сказать, что Саске уже слишком сильный, смотрит на всех свысока и отвратительно скалится, стоит ей отвернуться. Кроме того, Йоко замечает, что, изловчившись, может убить отца и сама, и оттого даже не пытается затянуть заунывную песню. Она то и дело валяет Саске в грязи, учит его гендзюцу и громко поет, а время стремительно утекает сквозь пальцы, оставляя позади выжженные следы на траве.       – Еще немного, – упрямо кривит губы отец, и голос его вырывается из горла сдавленным хрипом, – я хочу получить тело Саске-куна в самом его расцвете.       Йоко представляет, как он велит ей заткнуться, качает головой и укладывает ладонь ему на макушку, разглаживая растрепавшиеся пряди. Отец недовольно ведет подбородком, но руки его скованы капельницами, и с каждым выдохом жизнь растворяется в воздухе. Йоко больше не предлагает ему свое тело, потому что отец непременно откажется, но он, кажется, воспринимает это по-своему.       – Спой для меня, – это, пожалуй, впервые, когда он просит Йоко запеть, и она, пораженная, застывает с раскрытым ртом, – я прикажу Кабуто-куну все подготовить. А ты пока спой мне красивую песню.       Йоко догадывается, что тело его стремительно угасает, гниет и разваливается на части, и на целое мгновение в животе ее поселяется отвращение. Где-то в лабораториях плавает в колбе его отрубленная рука, настоящая, а не позаимствованная у слабака, а существо, распластавшееся на кровати, напоминает не то сброшенную кожу, не то истлевший от старости труп.       И Йоко открывает рот и поет, глотает сладкий запах гниющей плоти и расчесывает пальцами отцовские волосы. В груди у нее расцветает приятное чувство, потому что сейчас здесь она и только она, и пусть потом отец приведет кого хочет, все они вместе взятые будут хуже нее. Потому что Йоко поет, рассыпая по воздуху ядовитую чакру, плетет незримые нити и надевает на отца венок из свежих цветов.       От ярких ламп слезятся глаза, рыжие отсветы видятся ей приятным теплом огня, и Йоко тянет к ним руки, утопает в холодных стенах и отвлекается, едва не сбиваясь. Отец ее завороженно слушает, слегка опустив веки, точно она в самом деле надевает на его шею петлю, и Йоко, пожалуй, впервые позволяет себе коснуться его холодных пальцев. Тонкая кожа ощущается словно бумага, кажется хрупкой и хрусткой, и Йоко невесомо сжимает пальцы. Рука его теряется между ее прохладных ладоней, острые косточки впиваются в кожу, и раздражающий хрип сменяется на мгновение спокойным сопением.       Отец засыпает у нее на руках, и Йоко садится подле, позволяет ему опустить голову на подушки и сжимает ладони, наблюдая за полуиссохшими капельницами. Все в этом убежище полуиссохшее, даже она сама стоит на пороге могилы, и отчаянная радость, что смерть в этот раз явится вовсе не по ее душу, мешается с гнетущим отчаяньем. Уже слишком поздно, отец слишком слаб, а Саске слишком силен, однако Йоко молчит, позволяет строить коварные планы обоим и злится на собственное излишнее послушание. Пальцами она касается отцовского лба, убирает налипшие волосы и представляет сильного, огромного белого змея, напрочь растерявшего человеческую сущность.       Йоко потирает оставшиеся от капельниц синяки, вспоминает самодовольную нахальную Карин и хмурого Саске, наблюдающего из-за угла, сжимает кулак и представляет, будто делается в миллион раз сильнее. Йоко поет, накрывая камни иллюзией, и, пусть это видится только ей, рядом с уснувшим отцом сидит маленькая девочка с глазами змеи, поглаживает его белесую чешую и тоже о чем-то мечтает.       Когда отец просыпается, Йоко поднимается, обходит его постель кругом и выдергивает катетеры. В пальцах ее сквозит расслабленная прохлада, песня все еще льется, ударяясь о стены, и Йоко щелкает выключателями, разглядывая показатели на приборах. У отца нет ни капельки времени, но он продолжает оттягивать, тянет даже сейчас, поднимаясь и накидывая на плечи халат. Йоко следит за ним краем глаза, обиженно поджимает губы и в конце концов отворачивается, оставляя его один на один с собственными алчными планами.       – В южном убежище требуется смотритель, – сиплый голос отца разносится по комнате, и Йоко вздрагивает, скашивая на него глаза, – отведи туда Карин, а затем возвращайся.       Перспектива остаться наедине с наглой болтливой девчонкой Йоко вовсе не нравится, но отец продолжает тянуть, выпроваживает ее прочь, и она послушно уходит, замолкая только когда за спиной ее закрывается дверь.       С Карин она встречается этим же вечером, торопится, хоть и терпеть не может идти ночью, и разглядывает высыпавшие на небе звезды. До южного убежища Йоко рассчитывает добраться к рассвету, чтобы к следующему вечеру вернуться обратно, а Карин, словно вовсе не разделяя ее планов, широко зевает и переступает с ноги на ногу. Эта девчонка Йоко совершенно не нравится, но пока хотя бы молчит, так что она подает знак и припускает вперед, ловко запрыгивая на ветку ближайшего дерева.       Рассыпавшиеся на небе, словно маленькие огоньки на болоте, звезды указывают путь, однако Йоко знает его и без них, смотрит вперед и прислушивается к каждому звуку. Ночь – время крови и смерти, и большая почти полная луна где-то сбоку соглашается с ней, едва заметно отливая багрянцем. Шелестят на легком ночном ветру листья, тихо ухает вдалеке сова, и маленькие ночные жители пробираются сквозь лес, оглядываясь и вздрагивая от каждого звука.       Змеи охотятся ночью и прекрасно чувствуют добычу, так что Йоко раскидывает сети, почти не обращает внимания на едва слышимые шаги за спиной и тихонько поет, имитируя природные звуки. Особенно хорошо у нее получается завывание ветра, гасящее бдительность и навевающее сонную тоску, и в глубине души Йоко гадко надеется, что Карин оступится и свернет себе шею. Однако вместо этого девчонка равняется с ней, наводя столько шуму, что подглядывающая за ними сова пугается и улетает.       – Хватит уже завывать, – голос Карин, высокий и резкий, ярко выделяется в ночной тишине, – не то придется делать привал. Я ужасно хочу спать!       Йоко презрительно фыркает, отталкивается от ветки и ускоряется. После полуночи они должны выйти в каменистую пустыню, и вот там-то темп определенно придется сбавить, так что пока Йоко решает пройти как можно большее расстояние. Карин нагоняет ее пару мгновений спустя, ударяет пятками о ветку так, что шелестят громче обычного листья, и безуспешно поправляет растрепавшиеся от ветра волосы. Коса Йоко спрятана под плащом, и она кривит в отвращении губы и старается не смотреть в сторону слишком яркого в темноте пятна цвета крови.       – Ладно, – Карин, не желающая сдаваться, понижает голос до заговорщицкого шепота, – лучше скажи, Орочимару-сама действительно считает меня настолько полезной, что решил доверить убежище?       – Или он решил выбросить надоедливый мусор, – Йоко пожимает плечами и довольно хихикает, замечая на лице Карин раздосадованное выражение.       Ее раздражающая симпатия в сторону Саске видна невооруженным глазом, а тот, не замечая вокруг ничего, кроме собственной мести, не обращает на девчонку внимания. Ситуация кажется Йоко забавной, и она незаметно хихикает, на всякий случай затягивая успокаивающий веки мотив, а Карин бурчит что-то под нос, но какое-то время бежит молча, притихнув и смешавшись с шелестом листьев.       Стоит им ступить на каменистую поверхность пустыни и сбавить шаг, Карин подкрадывается снова, ступает нарочито тихо и плавно, точно собирается застать Йоко врасплох. В пустыне, словно разом отрезают все звуки, тихо и холодно, так что слышны шорох песка на камнях и размеренное дыхание добычи, возомнившей себя охотником. Йоко идет вперед, не обращая внимания на шорохи позади, иногда специально пинает мелкие камешки и поет тихо-тихо, практически одними губами. Тишина, считает Йоко, – лучшая маскировка, когда отсутствуют звуки, но и чужой раздражающий шум она может использовать в свою пользу.       Мелодия ветра неуловимо меняется, и Йоко набрасывает на голову капюшон, пряча глаза от взвившегося в воздух песка. Сила ветра завораживает, но у нее самой земля и вода, так что Йоко завистливо поджимает губы и принимается перебирать воздушные печати, невообразимо складывая пальцы. Плетущаяся позади Карин пересчитывает попадающиеся на пути крупные камни и редкие кустики и громко в тишине взвизгивает, завидев мерцающую в темноте полоску воды, а затем зажимает ладонями рот и шипит, что план провалился.       Йоко оборачивается к ней резко, глаза ее наверняка сверкают в свете луны, и Карин вздрагивает и ругается.       – У тебя странные волосы, – говорит Карин, когда они подбираются вплотную к воде, ступая по влажным камням, – черные, но на солнце красные.       В мире шиноби существуют всякие разные чудеса, хочет сказать Йоко, но только кривит губы и отворачивается, позволяя ноге соскользнуть. Ближе к воде землю заполняют густая поросль травы и мягкий, точно налипший на камни мох и, если бы не чакра, идти по ним было бы трудно. Йоко ступает мягко, скользит, то и дело позволяя пальцам коснуться стоячей воды, и распускает чутье, выслеживая незнакомцев. Граница с Камнем совсем рядом, но наблюдателей, кажется, здесь нет вовсе, и оттого делается спокойно и одновременно тревожно.       Замерев у воды, Йоко выпускает на разведку маленьких белобрюхих змеек, и тогда Карин трогает ее за плечо, привлекая к себе внимание. Повернувшись, Йоко долго разглядывает ее белое в темноте лицо и только теперь замечает, что выше девчонки почти на полголовы.       – Здесь никого нет, – Карин самодовольно жмурится, вздергивая подбородок, – к твоему сведению, я сенсор и могу чувствовать чакру.       – Мои змеи видят не только чакру, – Йоко ведет плечом, освобождаясь от ее пальцев, и склоняет голову, прислушиваясь к шипящей змейке, обернувшейся на запястье. – Твои волосы тоже странные, топорщатся только с одной стороны.       На колкость она отвечает несколько запоздало, набрасывает сползший с макушки капюшон и шагает вперед, выпуская чакру и не позволяя ногам провалиться под воду. Йоко хочет поскорее вернуться, потому что у отца совершенно нет времени, так что на Карин ей откровенно плевать. Йоко искренне считает, что Саске должен умереть во имя отца и науки, но все равно хочет обернуться маленькой девочкой и с визгом пуститься домой.       На покрытую мхом землю острова Йоко ступает осторожно, высматривает скрытый скалами вход и складывает печати, открывая иссеченную знаками дверь. Весь остров – одна большая скала, скрывающая внутри убежище, и Йоко, пожалуй, не нравится это место, окруженное водой и сырое до мурашек по коже. Удостоверившись, что Карин подошла к двери, Йоко разворачивается, не собираясь делать что-то еще, и заносит ногу для первого шага, когда цепкие пальцы ловят ее за запястье.       – Ты что, собираешься уйти сейчас? – шипит Карин, другой рукой указывая на вход. – Как я должна попасть внутрь?       За ее спиной, чуть в стороне от каменного холма, небо постепенно светлеет, окрашиваясь в розовый. По воде расходятся полосы света, рассыпанной в воздухе влагой собирается под ногами роса, и Йоко безразлично пожимает плечами, склоняя голову набок.       – Отец сказал мне привести тебя сюда, а не запустить внутрь и уложить баиньки, – пальцы у Карин теплые, касаются полоски голой кожи на запястье, и Йоко выворачивает руку, не желая продлевать неприятное взаимодействие, – но, если хочешь, могу посадить тебя в клетку и выбросить ключ.       Карин отдергивает руку, точно ошпаренная, машет ладонью в воздухе и недовольно закатывает глаза, принимаясь разглядывать рисунки на камне. Рассвет вступает в свои права, откуда-то издалека слышатся звуки птичьего пения, и Йоко на мгновение прикрывает глаза, подставляя лицо первому влажному солнцу. Из черного и серого мир делается восхитительно разноцветным, приобретает оттенки рыжего и багрового и наполняется разнообразным вдохновляющим шумом.       Они расходятся в разные стороны молча, не оглядываются и мысленно желают друг другу мучительной смерти. Йоко торопится, потому что у отца вовсе не остается никакого времени, бежит что есть мочи и сворачивает в сторону по пути. Маленькая деревушка кажется ей совершенно неважной, и она неспешно проходит ее насквозь, напевает сквозь сжатые зубы и ловит ладонями колотящееся в груди сердце. Волнение нарастает в груди, грохот дождевых капель оглушает напрочь, и Йоко точно окунается в ледяную воду, просто-напросто сталкиваясь с сощуренными алыми с черными кляксами глазами посреди шумного леса.       – Неужто ты тоже решил со мной попрощаться? – смешок вырывается из горла, и Йоко шагает вперед, останавливаясь так близко, что, кажется, может ощутить чужое дыхание в волосах. – Мне нравились наши свидания.       Йоко клонит голову набок, разглядывает черные прожилки в кровавых глазах и представляет, что может видеть Итачи. Перед ее собственными глазами багровая бездна, смерть стоит за спиной и тянет руки сквозь ее плечи, и в этот раз у нее снова другая цель. Йоко кажется, будто начинается нечто феерически грандиозное, вовсе не хочет в этом участвовать и покачивается с мыска на пятку, заложив за спину руки. Йоко будто показывает, что безоружна, разглядывает глаза Итачи и переводит взгляд на его тонкие бескровные губы. Быстрая резкая песня звучит в голове, словно кто-то бьет в колокол, смешивается с шумом дождя и оседает на кончиках пальцев капельками разъедающей чакры.       Иногда Йоко думает, что проще уже умереть, чем считать оставшиеся мгновения, а затем разгрызает пилюли, слизывая с губ горький привкус. Все вокруг нее умирают, и так даже проще, потому что смерть, думает Йоко – отнюдь не начало пути.       – Приведи ко мне Саске, когда он будет готов, – голос Итачи хриплый, едва различимый в шелесте листьев, и Йоко подается вперед, почти касаясь лбом его лба.       – Саске, – повторяет она, и нечто внутри лопается и противно взрывается, – Саске, Саске, Саске! Почему все на нем так помешались?! – она тычет пальцем Итачи в грудь, и тот смотрит н нее сверху вниз. – Если отец не заберет его тело, я сама сверну ему шею!       От снисходительного взгляда чешется лоб, и Йоко задирает голову и трет его пальцами. Она будто разговаривает с тысячелетним бессмертным, которому все равно, будто она сама – неразумный ребенок, способный только кричать и смеяться. Йоко хочется вырваться и броситься прочь, но она стоит, задрав голову, и кусает от бессилия губы.       Все вокруг нее умирают, так почему тот, кто сам выбрал силу в обмен на смерть, должен выжить любой ценой?       – Он тебе нравится, – шепот Итачи похож на ласковый смех, и Йоко вскидывается, выпускает воздух сквозь плотно сжатые зубы.       Бой барабанов в голове затихает, и она остается один на один с шелестом спокойного озера. Яркое полуденное солнце греет макушку, забирается под воротник и обхватывает липкими пальцами шею, и Йоко ведет подбородком, бессильно пытаясь сбросить его удушающие объятия.       – Я не собираюсь ему помогать, – Йоко снова тычет Итачи в грудь и трясет головой, чтобы выбросить повторяющиеся в голове слова.       Получается плохо, и она от злости бьет Итачи раскрытой ладонью, хочет сказать, что, вообще-то, ей нравится он, а не Саске, и застывает с открытым ртом. Йоко очарована ласковым взглядом, потому что никто никогда так на нее не смотрел, и оттого ревнивые слезы собираются в уголках ее глаз.       Когда она просыпается, вечер вступает в свои права, окутывает лес приятной прохладой и серебрит росу у нее на щеках. Йоко позволяет себе ненадолго прикрыть глаза, затягивает скорбную песнь и прислушивается. Мелкие белые змейки расползаются по округе, браслетами облегают запястья и ветром путаются в волосах, и Йоко гладит их кончиками пальцев. Мгновение отдыха кажется ей целой вечностью, полутьма накрывает глаза, и ветер подпевает, подхватывает и уносит, распространяя по миру ее скорбящий мотив.       Йоко тревожно, но она продолжает сидеть, вдруг осознав, что Саске еще не готов. Отец кажется слабым, оттягивает момент смены тела и пьет бесконечные лекарства, но все еще может зубами перекусить ему шею. Йоко поглаживает обернувшихся на запястьях змеек, отслеживает незваных гостей и наконец поднимается, решая продолжать путь. В уголках глаз ее копится сонная влага, и Йоко смаргивает ее, и тогда мир становится капельку четче. Смерть снова тянет к ней свои руки, сводит судорогой живот и вырывается из горла кровавым кашлем, и тогда Йоко складывает печати, призывает любимого змея и усаживается ему на спину.       Ей плевать, что Аоба огромный, приминает кусты и недовольно шипит, потому что Йоко устала, а от охватившей внезапно боли трясутся колени. У Йоко перед глазами кровавый сгустками взгляд, и в нем – то ли презрение, то ли сочувствие, и от обоих этих эмоций тошнит. Йоко ссыпает на ладони пилюли, глотает вязкую горечь и думает, что пора бы уже и ей умереть.       В убежище у самого входа ее зачем-то встречает Саске, и Йоко скалится ему, взмахивая рукой. У Саске в глазах черная бездна, и от застывшей под ней напускной, детской жестокости Йоко смешно.       – Я не буду тебя останавливать, – Йоко машет рукой и отворачивается только чтобы не видеть вспыхнувший голубой огонек.       – Орочимару дал нам задание, – он выделяет пресловутое «нам» и стоит, точно совсем не собирается ничего добавлять.       Голос Саске низкий, тяжелый, словно удары металла о каменный пол, совсем не похожий на говор мальчишки в их первую встречу. У Йоко, признаться, от него мурашки по коже, и губы сами собой растягиваются в широкой ухмылке. Мальчишка взрослеет, и теперь ей не нужно гендзюцу, чтобы представлять его своим парнем.       Йоко чувствует алый взгляд затылком, облизывается и думает, что, может быть, Итачи в чем-то и прав.       – Я бы предпочла спарринг, – Йоко оборачивается, прячет ладони в рукавах и склоняет голову набок, – но можно устроить ночную охоту.       Йоко смотрит Саске в глаза и видит в них свое собственное отражение, перемешанное с желанием во что бы то ни стало остаться в живых.