Проклятое солнце

      Вода под пальцами вязкая и холодная, будто отталкивает, и Йоко с силой опускает в нее руку, шлепает ладонью так, что разлетаются во все стороны брызги, и проглатывает рвущийся из груди птичий свист. Яркое полуденное солнце путается в листве, расчерчивая землю витиеватыми узорами, греет макушку до жгучих ожогов и высвечивает волосы кроваво-красным. Это еще одно напоминание об отцовских экспериментах, облепляющая ее на солнце кровь стекает по пальцам и капает в воду, окрашивая ту кокетливым розовым. Йоко вовсе не злится на него за манипуляции с ее телом, отец все равно остается отцом, только глаза чуть больше сужаются от яркого света, а песня обрывается на полуслове.       Пригревшийся на камне Аоба забавно зевает, свернувшись кольцами и опустив голову на собственный хвост, и Йоко, хохоча, брызгает на него холодной водой. Сегодня, кажется, первый раз, когда она ушла с фестиваля, не дождавшись вечерних танцев, но это вовсе не потому, что свивающаяся клубком в груди ревность жжет глаза и капает ядом с кончика языка. Йоко просто не хочется, всего-навсего лень, и оттого она шлепает ладонью по гладкой воде, пока ее собственное лицо в отражении не делается кроваво-белым рябящим пятном.       Лес вокруг мурлычет тишиной, перешептывается птичьим пением и качает головами-кронами, и Йоко разбивает эти умиротворяющие до одури звуки пришедшей на ум мелодией. Вода с застывшей над ней ладонью разглаживается, показывает в отражении искривленное некрасивое лицо со змеиными узкими глазами с хищным вертикальным зрачком и облепляющие щеки красные в солнечном свете волосы, без него черные подобно бездне. Йоко глядит на собственное отражение, напевает так, что едва шевелятся тонкие губы, и ладони ее погружаются в шелестящий холод. В голове у нее вертятся тысячи мыслей разом, так много, что она сама путается в них, и потому Йоко просто поет, покачивая головой, и опускается все ниже, пока не касается кромки воды кончиком носа.       Это похоже на своеобразную медитацию, Йоко ловит собственное дыхание, прислушивается к потокам чакры в теле и ухмыляется, когда резкая тянущая боль прорезает сердце. Пузырек с пилюлями тянет карман, но она лишь закусывает губу, задерживает дыхание и опускает голову в воду, так что взор туманится пеленой, а по ушам ударяет гулкий звук текущей по венам крови.       Когда она уже собирается вдохнуть пьяняще ледяную воду, кто-то тянет ее за шиворот, оттаскивает резким рывком, и Йоко невольно жмурится и раскидывает в стороны руки, распластавшись на спине и вытянув ноги. Воздух врывается в легкие жгучим жаром, в носу свербит из-за попавшей воды, а наружу рвется, разрывая внутренности, яростный хохот. Йоко ощущает присутствие нависшего над ней человека, слышит испуганное шипение Аобы, но лежать с закрытыми глазами так хорошо, несмотря даже на пробивающееся сквозь веки красными пятнами солнце и ощущение налипших на щеки мокрых волос.       Глухой смешок, наполненный скорее заинтересованностью, чем презрением, растворяется в воздухе, смешивается с грозным шипением Аобы и завершается звуком отмены призыва. Белая змейка исчезает вместе со всей своей стаей, и Йоко распахивает глаза, смотрит снизу вверх на черный с красными облаками плащ и прикованный к ней алый взгляд и снова жмурится, будто этот человек может оказаться видением. Йоко чувствует витающую в воздухе чакру, фыркает себе под нос и жует губу, уверенная, что все равно уже попалась в ловушку. О, она уверена, что уж этот человек, в отличие от своего непутевого младшего брата, разбирается в техниках гендзюцу просто превосходно.       Догадка ее подтверждается, когда верх и низ вдруг меняются местами, и она зависает вниз головой, привязанная к столбу. Кровь приливает к голове, пульсирует в висках совершенно натурально, и Йоко громко свистит, захлебываясь заполнившей легкие холодной водой. Перед глазами встает пелена, одновременно черная и красная, как ее собственные волосы и проклятые глаза клана Учиха, тонкая нить тянет запястья, а губы сводит от пронзающего насквозь холода. Йоко уверена, что на самом деле прошло не больше мгновения с тех пор, как она встретилась с ним взглядом, а песня ее все звучит и звучит, путаясь в красных как кровь облаках и черном небе. Она замирает, задерживает дыхание, будто снова окунается с головой в ледяную воду, и на черно-красном небе вспыхивает яркое желтое солнце.       – У тебя ко мне какая-то просьба? – Йоко нахально подается вперед, втягивает носом сладковатый запах разлагающейся плоти.       Ей кажется, что два брата даже немного похожи, однако ощущение это испаряется, когда ее шея оказывается в цепкой хватке его пальцев. Не то чтобы ей больно, не то чтобы Учиха Итачи в самом деле пытался ранить ее, но Йоко протяжно свистит, и черно-красный мир вновь переворачивается с ног на голову. Теперь она стоит сверху, а он снизу, и лица их находятся примерно на одном уровне, чтобы можно было нормально общаться. Йоко знает, что не вырвется из этой ловушки, но вот поменять некоторые правила игры она все же способна.       – Невежливо в первую же встречу хватать девушку руками, – Йоко покачивается с пятки на носок, облизывает пересохшие губы. – Взамен ответь мне на один вопрос. Это влияние проклятых глаз или ты болен чем-то еще?       Запах смерти она знает с самого детства, определяет безошибочно против собственного желания, кривится злорадно, и мир вокруг снова меняется. Небо остается черным, а облака – кроваво-алыми, вот только сама она, вслушиваясь в затихающие отзвуки собственного голоса, стоит на груде трупов, приминая их каблуками, а впереди расстилается такое белое, что слепит глаза, шелестящее море. Йоко никогда не видела моря, только реки и озера, не настолько величественные и в то же время не искаженные ядовитой иллюзией, и свист ее, едва не вырвавшийся из горла, застывает болезненной жесткой распоркой. Верх и низ переворачиваются, и она падает, проваливаясь сквозь замотанные в белые тряпки тела. Учиху Итачи она не видит, расслабляется, позволяя себе провалиться глубже, погрузиться в зловонное марево как в самый прекрасный на свете пруд, закрывает глаза и громко поет, перекрикивая заполошный стук собственного сердца.       Схватка заканчивается ничем, Йоко выныривает из иллюзорного оцепенения, смотрит вперед совсем как бездвижная фарфоровая куколка, глядит в ужасающе алые глаза и медленно моргает. Учиха Итачи сидит за ее головой на корточках, едва заметно улыбаясь, словно бы это шаловливая тень вычерчивает узоры на его бледном лице, и Йоко чувствует, что в любое мгновение он может сломать ее, ведь такова сила проклятых кровавых глаз. Улыбка сама собой тянется на ее лицо, Йоко дышит через раз и морщит губы, а он все смотрит и смотрит в ответ, едва ли ведая о кружащем над его головой черном вороне.       – Ты не ответил на вопрос, – Йоко нахально машет рукой прямо перед его лицом, растягивает губы шире.       Сердце в груди стучит неровно и часто, от сладковатого смрада трудно дышать, но она не двигается с места, будто вглядывается в лицо своей собственной смерти.       – Ты права.       Неожиданный ответ бьет по темечку не хуже стального молота, и Йоко проглатывает язвительный смешок, машет руками и громко хохочет, рывком поднимаясь на корточки. Она оказывается к нему спиной, слышит тихий, смешивающийся с шелестом травы смех, а когда оборачивается, так и застывает, едва не раскрыв рот. Учиха Итачи улыбается и качает головой, будто смотрит на маленького ребенка, и Йоко неожиданно думает, что так же, должно быть, она смотрит на его младшего брата. Солнечные отблески блуждают по алым облакам на его плаще, совсем таком же, как когда-то носил отец, путаются в черных, как вороново крыло, волосах и соскальзывают на бледные как у мертвеца щеки. Он наверняка знает, что скоро умрет, Йоко чувствует это в его взгляде, вот только нечто останавливает, держит, как бывает со всеми другими обреченными, и оттого взгляд его кажется обманчиво безразличным.       Внутренности прорезает боль, вздох застывает в горле, но Йоко не дергается, даже губу не прикусывает, лишь взгляд ее туманится всего на мгновение. О, она знает, что такое быть обреченной на смерть, ощущает горечь крови во рту и дрожь в кончиках пальцев, перекатывает пронзительный крик на языке и продолжает ухмыляться, глядя в отвратительно алые проклятые глаза. Учиха Итачи может убить ее в любое мгновение, однако смерть так давно стоит за ее спиной, что Йоко уже напрочь разучилась бояться.       – Конечно, я права, – Йоко щурится от попавшего в глаз солнца, слишком заметно вытирает вспотевшую ладонь о штаны и прячет ее в рукаве. – Ты умираешь и хочешь попросить меня присмотреть за Саске-куном.       Йоко замирает, будто прерывается на полуслове, прекрасно знает, что говорит правду, отвратительную и горчащую на языке, щурится и поднимается, отряхивая испачканные в земле штаны. Учиха Итачи не провожает ее взглядом, смотрит в пустоту перед собой, и только пальцы его едва заметно дергаются, сжимаясь. Йоко хочет сказать, что не собирается никого защищать, а потом думает, что этот человек едва ли стал бы просить о подобном. Он смотрит вперед, будто видит перед собой захватывающую картину, мог бы убить ее уже парочку десятков раз, а еще глаза его алые, точно покрытые кровью, и Йоко вдруг думает, что сердце ее колотится вовсе не из-за страха.       Смешок подступает к горлу, путается на языке и исчезает в надломленном свисте. Это в самом деле смешно, Йоко закладывает за спину руки и перекатывается с пятки на носок и обратно, облизывает губы и задирает голову вверх, щурясь от слепящего солнца. Это забавно, думает Йоко, потому что Учиха Итачи, за глазами которого так отчаянно охотился отец, сидит перед ней на корточках, а она вовсе не чувствует ни жажды, ни благоговения, ни страха.       – Я составлю Саске-куну компанию, пока он не умрет, – тянет Йоко, склоняя голову набок.       Волосы падают ей на лицо, застилают красное красным, и вспышка тугой боли прорезает сознание так, что рука сама тянется к карману с пилюлями. Иллюзия обрывается, оставляя ее лежать на спине с раскинутыми руками, а чужое присутствие исчезает, перекрытое пением птиц и шелестом ручейка. Цепкая хватка исчезает с горла, так что теперь Йоко может нормально дышать, пелена перед глазами рассеивается, и где-то вдалеке гремит, перекатываясь в облаках, гром. Рваный вздох вырывается из горла, занесенные над водой руки пускают по прозрачной глади ровные круги, и хотя бы это, думает Йоко, уже должен быть конец. На языке крутятся ругательства, но вырывается лишь звонкая бессмысленная песня, заставляющая птиц на ближайших деревьях испуганно встрепенуться.       – А он определенно умрет, – зло бросает Йоко, наконец поднимаясь и пряча в рукавах ладони.       Горькая пилюля хрустит на зубах, течение ручья выравнивается, и вода вновь отражает голубое, чуть посеревшее небо и часть ее макушки, черной без скрывшегося за облаками солнца. Стучащее в груди сердце постепенно умолкает, делается тихим и вовсе необязательным, и Йоко фыркает себе под нос, прислушивается к усиливающемуся грохоту грома в небесах и разворачивается на пятках, устремляясь в сторону убежища. Учиха Итачи, кажется, за их мимолетную встречу успел затронуть у нее внутри нечто только что оборвавшееся, злое и настолько погрязшее в собственной обреченности, что кривая улыбка вычерчивается на губах, а шаг на мгновение сбивается. Он мог бы убить ее пару десятков раз, как сделал это с собственной семьей, вот только Йоко и так умрет беспомощной химерой, по привычке сбросившей единственную кожу.       Аоба объявляется неслышно, льнет к ногам и тихонько шипит, а у Йоко отчего-то ярость клокочет в груди так, что хочется рвать одежду, а солнце из желтого делается кроваво-красным. Йоко нравится солнце, рыжеватые засветы под веками и узоры теней вокруг; в темноте она плохо видит и слушает шорохи, давит рвущуюся из груди боль и накрывается белоснежной простыней, ощущая, как разъедает внутренности проклятая кровь. Йоко, пожалуй, нравится целая куча всего, настолько много, что выделить хоть что-нибудь не получается напрочь, так что, если бы у нее спросили, она бы растерялась и лишь пожала плечами. Не любит, ненавидит до всполохов под веками, Йоко только боль и черноту, когда они сливаются воедино, и сердце медленно, будто лениво стучит в кончиках пальцев. Тем не менее, на этот вопрос она бы ответила так же, как и на предыдущий.       Лес шумит кронами и обитающими в них тварями, гулкое эхо от ее шагов сливается с ее пением и далеким громом и превращается в ветер, а Аоба, все еще беспокоящийся, свивается кольцами на запястье. Фестиваль вместе с деревней остается далеко позади, тонет в малиновых высверках заката, и темнота постепенно накрывает, перетекает в уютный, разбиваемый рыжими факелами полумрак убежища. Йоко сбавляет шаг только когда оказывается внутри, дышит глубоко, запрокидывая назад голову, и ведет ладонью по каменным стенам. В коридорах есть и нормальное электрическое освещение, но Йоко нравятся факелы, а не белый лабораторный свет, которого и без того достаточно в безукоризненно белых, словно операционные, комнатах.       Одна из таких встречает ее яркой, режущей глаза чистотой, и Йоко щурится, облизывая губы, отпускает все еще бурчащего себе под нос Аобу и усаживается на стоящую вдоль стены кушетку. Кажется, ее заносит в одну из старых операционных, где стены, напрочь пропахшие кровью и желчью, будто падают, собираясь придавить ее с обеих сторон. В одной из подобных комнат проходил лечение Кимимаро, где-то в катакомбах все еще лежит его холодное тело, пока пригодное для экспериментов, вот только отец теперь слишком занят новоприобретенной игрушкой. Йоко кривит губы, подтягивает на кушетку ноги и шикает на ворочающуюся под ногами змейку, приказывая идти уже докладывать. Все до единой змеи служат отцу, потому что именно он заключил с ними контракт, а Йоко лишь болтает ногами и напевает себе под нос. Алые глаза, безразличные к какой угодно жизни, мерещатся ей в складках теней на стенах и в собственных рукавах, и Йоко жмурится и проглатывает подкатившую к горлу боль.       Лекарство действует все хуже, приступы случаются все чаще, и когда-нибудь, наверное, она все-таки умрет, барахтаясь в холодной воде, обернутая трубками, как многие другие до нее, не справившиеся с чьим-то чужим телом. Йоко помнит, что она всего лишь эксперимент, единственный удачный среди многих провалов, слишком бесполезный для выполнения первоначальной цели, и оттого ухмылка ее растягивается шире, уродует белое лицо, слишком ненастоящее, чтобы быть ее собственным. Яркий свет слепит глаза, и она щурится, склоняет голову так, чтобы волосы накрыли лицо, и поет для единственного очутившегося в дверях слушателя. Йоко поет, выплевывая боль вперемешку с ядовитой чакрой, а он слушает молча, подходит вдруг ближе и тянется вниз, подбирая выпавшую из пальцев баночку с лекарством. Саске смотрит на нее проклятыми кровавыми глазами, Йоко ощущает его взгляд на кончике носа, презрительно хмыкает, ставит баночку рядом и уходит, неслышно прикрывая за собой дверь.       Смех рвется из горла, смешивается со словами песни, вовсе неразличимыми, похожими на отвратительные булькающие звуки, и Йоко вываливает на ладонь сразу две пилюли, долго, не моргая, смотрит на них, запрокидывает назад голову и шлепает рукой по губам. Горечь падает в желудок, царапает глотку, и песня обрывается, только светит ровно яркий слепящий свет. Йоко любит полумрак каменных пещер и тепло полуденного солнца, опускает ноги на пол и взмахивает руками, так что широкие рукава разлетаются в стороны. Ей больше не больно, совсем-совсем, так что нет нужды говорить отцу, и она прячется в собственной комнате, где на столе ждет невкусный суп, утыкается носом в подушку и долго протяжно дышит.       Собственная жизнь временами кажется ей неравномерной, сочиненной на ходу песней, то обрывающейся, то кутающей ласковыми переливами, и Йоко слушает ее, безуспешно пытается напеть, понятия не имея, зачем. Она – наполовину провальный эксперимент, лучше, чем какой-либо другой, у нее внутри отравляющий ее саму яд, а кожу она сбросить не может, сколько бы ни старалась.       – Сколько ты еще собираешься так стоять? – голос ее кажется сиплым, и Йоко вскидывается, пальцами зачесывая упавшие на лицо волосы. – Я ведь уже говорила, что ты меня бесишь?       – Ты говорила, что я тебе не нравлюсь, – голос Саске-куна по-мальчишески высокий, вовсе не похож на голос его старшего брата.       Йоко злится, сама не осознавая, почему и на что, бросает в мальчишку иглу и удовлетворенно хмыкает, получая ее назад. Возможно, думает она, Саске не так уж и плох, и тут же меняет мнение, ловя взгляд кроваво-красных проклятых глаз. Он слышал доклад Аобы о ее короткой встрече с Учихой Итачи, только вот Йоко не собирается ему ничего говорить, складывает на груди руки и коротко насвистывает, вторя трепещущему пламени свечи. Йоко терпеть не может долгие протяжные взгляды, предпочитает бессмысленно болтать, и молчаливый угрюмый Саске приходит к ней именно послушать.       Саске видит ее ребенком, маленькой шестилетней девочкой, потому что Йоко нравится эта иллюзия, а из горла его по-прежнему не вылетает ни единого звука. Это забавно, думает Йоко, вот так молча играть в гляделки, но было бы еще веселее, если бы маленький угрюмый Учиха Саске мог потягаться с ней так же, как это сделал его старший брат. Йоко соскакивает с кровати, ухмыляется и продолжает напевать что-то быстрое и рваное, пеплом отражающееся в черноте затягивающих пустотой глаз.       Йоко не любит ни черный, ни белый, потому что оба этих цвета символизируют смерть; а красный, как текущая по рукам кровь и вырезанное на живую сердце, – всего лишь хрупкая маленькая жизнь, неизбежно обрывающаяся на последней ноте.       – В следующий раз я тебе кое-что покажу, – ладонь Йоко обманчиво ласково касается черных волос, вплетается, царапая шею.       Саске молчит, смотрит на нее черной пустотой, живой и мертвой одновременно, и от этого взгляда тошнит и сжимаются в тонкую линию губы. Песня обрывается с погасшей свечой, комната погружается в темноту, и черное сливается с черным, оставляя их обоих стоять друг напротив друга двумя бездонными пятнами, отражающими несуществующий красный свет.