Светлая королева

      Ответ был очевиден. Ведь живая и ни на день не постаревшая Эржебет Силадьи продолжала наслаждалась жизнью в ничем непримечательном американском городке спустя почти шестьсот лет от момента своей исторической смерти. На протяжении всего этого времени Дракула старательно избегал с ней встречи, хотя знал, что выжила, чувствовал её, как создатель — своё создание и грешник — свой смертный грех, но вот, судьба свела их здесь и сейчас, и все покрытые мраком тайны их общего прошлого становилось явными именно тогда, когда это меньше всего было нужно. Влад медленно поднёс руку к лицу Лайи и, лаская, коснулся ладонью её щеки, встречая взглядом её терпеливо ожидающий взгляд. И не было, казалось, в целом мире такой правды, которую эти глаза не могли бы принять, не было греха, который они бы не простили… «Не заслуживаю я тебя, девочка моя родная! Никогда не заслуживал! А ты всё веришь мне, всё мне прощаешь…» Влад пристыженно опустил голову, понимая, что не выдержит прямого взгляда, и продолжил, позволяя воспоминаниям себя поглотить, подобно тьме, забирающей его разум и сознание из одного пространства-времени в другое. — Я не сделал этого для тебя, любовь моя, спасая чистоту твоей души, но не было и дня, чтобы самая тёмная, навеки проклятая часть меня не жалела об этом. Душа Эржебет, напротив, чистотой не выделялась, — Дракула тяжело вздохнул. — В ней я почувствовал силу благородной крови, подобную моей, и стремление к жизни ради власти, которые помогли бы ей принять новую природу и смирить тёмные инстинкты, оставшись в большей мере собой, чем все те, кого мне довелось обращать, не задумываясь о выборе и значении для процесса обращения благородства происхождения. Во всяком случае, тогда я наивно поверил, что она это сможет ради своего ребенка, чтобы вырастить его и проводить в самостоятельную жизнь. Да, я обратил Эржебет Силадьи. А после дал ей и дочери всё, чего по моей вине они оказались лишены: кров, защиту, достаток. Я окружил их преданными и исполнительными слугами — нянями и кормилицами, которые денно и нощно исполняли бы любую прихоть госпожи и заботились бы о младенце, когда она сама не могла. Со временем, чтобы уменьшить недопонимание и неудобные вопросы со стороны подданных, и без того подозревающих меня во многом, я… попросил её руки. Без венчания и церемоний, разумеется. Я просто подарил ей кольцо, которое она могла бы носить на людях для отвода глаз и во избежание дальнейшего распространения слухов. Со своей новой природой Эржебет обвыклась довольно быстро и удивительно легко. Едва это произошло, её благодарность не знала предела, да и роль фиктивной супруги для выхода в свет она приняла с гораздо большей радостью и энтузиазмом, нежели я рассчитывал и был готов… от неё терпеть. Почивший бывший супруг, зверски убитые подданные, разорённое родовое поместье — всё это было с поразительным легкомыслием ею забыто, потерянное в неожиданно обретенном бессмертии, потенциально неувядающей красоте, постоянном внимании и бесконечных балах. На фоне всего этого о дочери она почти не заботилась и едва ли вспоминала о её существовании. Но и не вредила ей, не встревала в воспитание, и такое положение вещей меня устраивало, ведь я не был ни мужем для неё, ни отцом для девочки, чтобы требовать материнской любви и какого-то иного отношения. Я и в замке-то почти не появлялся, но когда всё-таки доводилось, между военными походами и дипломатическими поездками, не случалось ни разу, чтобы я не привёз Микаэле — так назвали девочку — игрушку или сладость, когда она немного подросла, или ещё какую-нибудь иноземную детскую забаву, каких не встречалось в Валахии. Сначала мне самому казалось, что я таким образом откупаюсь, пытаюсь загладить вину за то, что лишил ребёнка семьи, но… потом понял, что девочке всё равно, что обо всём этом думаю я и как её воспринимаю, она просто ждала с искренним предвкушением и непосредственной детской радостью, когда… — Влад сделал паузу, прежде чем произнести то, от чего его тело всякий раз впадало в ступор, как и в первый раз, когда ему довелось это услышать. Через слуг, а после и собственными ушами. — Когда tata привезёт ей подарок. Мне казалось, я не давал повода… привязываться ко мне или хотя бы узнавать того патлатого небритого дядьку, который раз в несколько месяцев появлялся в замке, гремя доспехами. Но она узнавала и, как я позже выяснил у прислуги, видела она меня и от меня получала родительскую ласку чаще, чем от родной матери. Мне бы насторожиться… ещё тогда, но явного повода не было, а ум мой занимало совсем иное — борьба за княжение не прекращалась, а поскольку перед смертными людьми вне поля брани я предпочитал оставаться человеком, они продолжали верить в свой шанс меня свергнуть. Я пытался поддерживать мир в Брашове… дипломатическим путём, без принуждения и открытой агрессии к местным, но в 1459-м объявился Дан со своим правом на «справедливое» правление, и, отвлеченный этой политической грызнёй и постоянными сражениями, я больше года не появлялся в собственном замке. В это время мне приснился сон — вещий, как оказалось позднее, но тогда он таковым мне вовсе не казался. Я не спешил домой, и всё же что-то тянуло. Спустив на войско Дана нечисть, а с ним самим покончив лично, что, конечно же, не осталось незамеченным верными писцами истории, увековечившими мои чудовищные деяния, но ничьи кроме, я, окончательно закрепивший за собой в веках прозвище Колосажатель, вернулся в свой замок. Без коня, дружины и чествований от народа о победе — под покровом ночи, в сопровождении своей довольной, упившейся кровью тёмной свиты, лесами, как тот вор, каких сам часто казнил. Не знаю, почему я подумал тогда об этом, почему вообще вспомнил, оставив облик человеческий и в облике тёмном губя пьяниц да блудниц в постоялых дворах, — что не припас я подарка для Мики. И вдруг стало так важно — найти хоть что-нибудь, хотя бы безделушку. Но какое там — ночью, в замшелом трактире… Как вдруг увидел, как хозяйка с большой кадкой под покровом ночи, наивно думая так скрыть свой грех от Его взора, пошла к реке… топить кошачий приплод. Мне бы беспокоиться о чужих грехах и о каких-то там котятах… — невидящими глазами глядя сквозь время, Влад горько усмехнулся. — Но это показалось неожиданно удачным решением моей проблемы — какой ребенок не обрадовался бы котёнку? Вот я и взял одного. Подумал, что за время моего отсутствия Мика уже достаточно подросла, чтобы иметь своего питомца, учась заботе о ближнем… — Дракула медленно и глубоко вздохнул, набирая побольше воздуха в грудь. — Я вернулся в ночь. Замок гудел от очередного пиршества, организованного «хозяйкой» и был полон не знающими чувства меры и такта гостями. У меня не было ни малейшего желания прельщать их ещё сильнее напускным княжеским радушием, поэтому грянувшая средь ясного неба гроза и полчища летучих мышей быстро всех разогнали. Тогда ещё я думал, что девочка спит в своей комнате, как ей и полагалось, иначе бал в замке Дракулы закончился бы гораздо кровожаднее. — Вы не предупредили о возвращении, Господарь. — С каких пор я обязан предупреждать о возвращении в собственный замок?! — Влад? — вкрадчивый голос из настоящего одним коротким звучанием его имени заглушил крики прошлого. Её прикосновение как ориентир, её взгляд — тихая тёмная бездна, из которой сквозь века на него впервые не смотрело голубоглазое отражение собственной страшной ошибки. Её присутствие здесь, сейчас, в настоящем, как доказательство минувших столетий, на протяжении которых он постигал последствия собственных решений. — Не нужно… — Лайя робко коснулась ладонью его щеки и опустила взгляд, едва слышно прошептав. — Я видела, как это было. Тебе не обязательно… об этом говорить. Влад прикрыл глаза, коснулся рукой её руки, сдвигая ладонь по коже к губам и губами же к ней прижимаясь. — В ту злополучную ночь, когда мне снился сон, в котором Мика звала меня на помощь, а я легкомысленно отмахнулся от него, как от любого дара, что преподносил мне тёмный мир, Эржебет… утопила девочку в реке, что текла неподалеку от замка. Она убила родную дочь! — Влад резко распахнул глаза, ловя на себе взгляд Лайи и отчаянно ища в родных глазах понимание, которого сам так и не постиг за все шесть столетий. — Не из жажды её крови, не потому, что не совладала с эмоциями или силой. Она убила её, потому что видела, как девочка привязывается ко мне, думая, что так спасает её от будущего, по её мнению неизбежного приобщения к тёмному миру. Но она — глупая, несмышлёная, эгоистичная тварь, не знающая ничего о законах бытия, о свете и тьме, даже не представляла, на что своим чудовищным поступком обрекала дочь. Ведь девочка… не была крещена, а погибла не по воле Всевышнего, а по чужому умыслу, от руки тёмной матери. Её душа застряла между мирами, не обрела и уже никогда не сможет обрести покой за пределом. Я узнавал, я говорил об этом с тёмными и даже с Тетрой. Впервые воспользовавшись своим положением, я пытался найти решение. Вердикт всегда был чудовищен и неизменен, будь я хоть князем живых, хоть королём тёмных, хоть кем угодно. И то, что и те, и другие в итоге признали «лучшим выходом из возможных» я никогда таковым не считал. Ведь подбирая первую попавшуюся божью тварь, я и помыслить не мог, что до скончания времён тот блохастый котёнок, которого я так девочке и не подарил, а после и не помнил, куда тот делся, станет её душе единственным вместилищем и единственным же плотским воплощением, которое она сможет иметь в подлунном мире. Это не выход — не лучший и не худший — это проклятье, и я — ему виной! «Неправда!» — в отчаянном и даже злом протесте хотелось крикнуть Лайе, но она сдержалась. У Влада были причины, никому неизвестные и неочевидные, но для него самого предельно достаточные, чтобы взвалить на себя ещё и этот чужой грех. — Почему? — шёпотом спросила девушка, несмело коснувшись пальцами его подбородка в попытке приподнять голову. — Почему ты винишь себя? «Так глубоко, так искренне, так мучительно… будто это ты… ты сам, собственными руками утопил ребенка?» — Ведь это не ты виноват. При всём моём безусловном стремлении тебя оправдать, на этот раз действительно не ты. Почему же… Влад сокрушенно покачал головой, будучи на грани бессильного отчаяния со злостью и, чтобы не дать случиться чему-то страшному, о чём потом он неизбежно пожалеет, он обнял Лайю, крепко прижал к себе родное тело, вдохнул тот самый запах, для него дороже самых изысканных духов, и зарылся лицом в распущенные волосы, шёлком ниспадающие по плечам. — Потому что я обрекаю на гибель всё, к чему прикасаюсь, пусть даже с благими намерениями и единственным желанием сберечь. Всё, что мне дорого. Свой народ, ребёнка, который даже не был мне родным… тебя! Ведь и тебя в очередной раз я гублю, мой свет. И если такова судьба, если все мои решения изначально вели к тому, чтобы я отдался мраку, если таковы неисповедимые пути Господни, что это за Господь такой, который отдаёт светлейшие из душ на растерзание тьме?! «О чем ты?.. Откуда все эти мысли?» — но Лайя не спросила, она знала. Это кровь четверых и их память в нём говорили, и пробуждающееся понимание того, что он совсем не тот, кем прочил его видеть его создатель, обращая во тьму, клеймя своим клеймом, чтобы не дать Дракону пробудиться. — Свою душу я отдаю тебе сама, Господь здесь ни при чём, — Лайя обняла его в ответ, насколько позволяла отчаянная сила мужских объятий. — А остальные… из собственной корысти или по чужому научению, они лишь пытаются сломить тебя, сбить с пути, который ты однажды сам избрал, — Лайя осторожно попыталась высвободиться, и когда Влад, безошибочно ощутив попытку, ей это позволил, она обняла ладонями его лицо и вгляделась в глаза. — Ты пришёл во тьму как её раб, просить о подаянии, но постепенно тебе открылась другая правда. Ты король и властитель… — У власти этой слишком высокая цена. Я никогда не буду готов её заплатить. Зачем?! Если… Лайя накрыла его разомкнутые губы пальцами, мешая договорить, одним взглядом умоляя: «Не сейчас». — Что стало с Эржебет? — глупо и неуместно было возвращаться к уже, казалось бы, закрытой теме, итог которой в большей или меньшей степени был известен, но Лайе нужно было каким-то образом его отвлечь и самой отвлечься. — Ты не… казнил её, — то, что должно было быть вопросом, звучало утверждением и всё же несло в себе непонимание. Ведь даже для бесконечно любящей его во все времена женщины Дракула никогда не был святым — он был справедливым, позволяя себе ровно ту же жестокость, которую сам испытал когда-то от своих врагов. И это нисколько не умаляло чудовищности его деяний: казнил он и за меньшие проступки, нежели убийство невинного ребёнка. Влад безошибочно прочел её сомнения, ровно как и попытку сменить тему разговора. Он ей это позволил — так же, как позволял противоречиям и разбуженным воспоминаниям драть себя заживо. Но только изнутри. Снаружи он даже не подал вида, что что-то не так, — намеренный оттягивать момент истины так долго, насколько это будет возможно. И да поможет ему в этом… его собственная сила воли. — Ты права, уличая меня. Я был слишком зол и ослеплен ненавистью, чтобы не попытаться, — ответил Дракула, тем самым подтверждая, что сомнения возлюбленной небеспочвенны. — Но поднять меч на женщину я бы не смог, тем более, если это предполагало больше пытку для нас обоих, чем реальный результат, на который я был нацелен. Сперва я объяснил ей, что сделал с Микой её поступок, а когда настал рассвет, развеял вечные тучи над замком и собственной рукой толкнул её… в солнечный свет. Но дальше уже не стал смотреть на пепелище. Ушёл. И, видимо, только этого и ждали те, кто её спас. Преданные ей слуги, готовые свои жизни отдать за жизнь госпожи… В любом случае, с того дня я больше Эржебет не видел. Хотя отголоски её возросшего влияния, с тех пор, как она под чужим именем заявила свои права на венгерский престол, долетали до меня вплоть до момента, пока обоим нам не вышел отпущенный смертным временем срок правления. Затем пали королевства и княжества, карта Европы с течением времени приобрела совсем иной вид, как и карта мира, и с Эржебет впервые с 1460-го я встретился уже здесь, в американском Лэствилле. И я бы с лёгкостью довершил то, что тогда не смог, но не на глазах у тебя и… Мики. Её душе неведомо чувство ненависти, она не воспринимает Эржебет как свою убийцу и виновницу своего положения, для неё она навечно останется матерью, чьей любви ей не хватило при жизни, а я — единственным, в ком она видела отца. Того, кто походил на его роль, хоть и не являлся таковым… Сколько подавленной, пережитой и забытой, вырванной из сердца вон боли таилось в этих словах. Сколько сожаления! Оттого, что не справился с ролью и не уберёг? Или всё-таки от того, что настоящим отцом ему уже никогда не быть? — И все же, она осталась тебе верна… Спустя столько лет. — Из страха и только. Лайя покачала головой и даже позволила себе грустную улыбку. Как знакома ей была эта черта, как ломала она законы времени, сплавляя прошлое с настоящим в единое, неразделимое, неизведанное новое, что им обоим только предстояло постичь. Её муж — блестящий стратег, политик и руководитель, умеющий подмечать важные, но зачастую совершенно неприметные вещи, выводя у себя в голове сложнейшие логические последовательности, порой отгораживался от понимания очевидного. В основном, когда был очень сильно отвлечён на что-то стороннее, что-то, отнимающее слишком много его внутренних резервов. Как вынашивание плана по продаже собственной души во спасение княжества, например. «Что же теперь так безжалостно терзает твой разум, любимый?» — с тревогой на сердце подумала Лайя, а вслух произнесла: — Из страха она бы присягнула Сорок четвертому, лишь бы не встречаться снова с тобой. Она бы присягнула ему, если бы мечтала отомстить тебе или была уверена, что ты тогда неправильно поступил и незаслуженно её отверг и возненавидел. Она знала, на что ты способен, видела, что происходило, как и то, кому ты противостоишь. И что ты не станешь защищать её перед Орденом, если вдруг они обнажат перед ней свои клинки. Но, вопреки всему этому, она пришла к тебе. И ты не хуже меня знаешь, что ей нужно, хотя ненависть не позволяет тебе в это поверить. Дракула приподнял бровь от поразившего его в очередной раз удивления. — Почему же веришь ты? — Влад нахмурился, встречаясь с Лайей взглядом и находя в нём чистейшее подтверждение сказанному. — Ты её даже не знаешь… А ведь я позволил ей занять твоё место. Хоть и не в моем сердце, но кольцо моё она носила дольше, чем ты… Она ходила по тем же коридорам замка, что и ты… И не было ни минуты, чтобы меня не мучила совесть от непроходящего ощущения, будто, пустив ее в наш дом, я предал тебя… Я… — Влад оставил мысль недосказанной, переключившись на другое шокирующее обстоятельство, отказывающееся как-либо укладываться в его голове. — А ты вот так её передо мной оправдываешь, веришь в её добродетель, словно… — Потому что я знаю тебя, — Лайя коснулась рукой его волос, небрежным жестом пытаясь разрушить напряженность момента, прерывая то, что должно было быть прервано, оставшись похороненным где-то глубоко в его памяти. — Знаю, что ни я, ни Мика тебя не остановили бы от того, чтобы заставить её заплатить за ту роковую ошибку. Но ты понимаешь, в глубине души, что она платит за неё каждым прожитым днём своего бессмертия и не прерывает его лишь потому, что пытается найти искупление, хотя и не знает как, ведь она виновна, и исправить содеянное никак нельзя. И это худшее наказание для неё, чем смерть, соразмерное совершенному преступлению. — Знаешь… — потрясённо выдохнул Влад, смотря на возлюбленную с нескрываемым искренним восхищением. — Каждый раз, когда я думаю, что видел апогей твоей способности принять то, что принять невозможно, отыскав светлое там, где нет и следа его, ты снова именно это и делаешь. Ты оправдываешь то, что не может быть оправдано. И если в случае себя я могу сказать, что ты предвзята, то… другим ты даёшь ровно тот же шанс, и… я просто… просто не верю, что кому-то с такой душой… дано ходить в телесном облике. — Иначе зачем ещё нужна душа? — Лайя пожала плечами. — Если не наполнять телесную оболочку? И как смогла бы я узнать, кому необходимо умение моей души видеть свет в других, если бы не жила, как человек, не чувствовала… — девушка потянулась к его призывно разомкнутым губам. — Не любила… Она коснулась его губ, таких желанных, таких маняще тёплых, совсем человеческих — и очередное видение тысячелетия назад забытого прошлого взорвалось перед её глазами. В этом прошлом существовали совершенно другие они: другие он и она, от которых сквозь бесконечность прожитых жизней остались лишь хаотичные воспоминания, лишь отголоски чужих чувств, с которыми безнадёжно мешались чувства настоящие… — Свет мой… — Влад прошептал в поцелуй, беспорядочно водя руками по девичьему телу, цепляясь за него, как за единственный якорь, фиксирующий его здесь, сейчас, в этой реальности. — За что ты такая… досталась такому, как я? — Такому как ты — это какому же? — Лайя тронула пальцами выбившуюся, упавшую на лоб прядку-чёлку. — Благороднейшему и справедливейшему из королей Владу III Басарабу из рода Дракулешти? — Ты романтизируешь монстра, Лайя, — как обычно, Влад не принимал в свой адрес ни лести, ни даже искренних комплиментов от любящего человека, при этом всегда зная цену себе и той власти, что была сосредоточена в его руках. Похвалу он не терпел ровно так же, как и неуважение. — Не стоит, — холодность просочилась в его голос. — А что, если я вижу своего мужа таким? — её руки обвили его за шею, желая унять зачатки гнева, нежностью своей лишая всякого смысла и без того сомнительные доводы. — Или докажи иное, или не запрещай думать и говорить о тебе так… — она снова приблизила своё лицо к его лицу — расстояние между ними вновь сократилось до считанных сантиметров, а слова обратились в едва слышный шёпот, звучанием своим проникающий сквозь одежду, под кожу, в самое сердце. — Ведь даже если ошибаюсь — приму тебя и таким. Ведь я люблю тебя… в любом обличии. — Лайя… — вырвалось у Влада на выдохе. Уже не протестом, не просьбой — мольбой, и его губы сами потянулись к желанным губам, сливаясь с ними в трепетном, невесомом поцелуе, изо всех сил гоня прочь, душа внутри себя неверие, что всё возможно между ними теперь вот так просто, без условий, без ухищрений и изощрений. Просто касаться, просто чувствовать, просто обладать, как мечталось долгие века, как до одури хотелось, зная, мучась пониманием — невозможно, несбыточно и иллюзорно, лишь во снах. Но не сейчас. Здесь и сейчас сон становился былью. В их власти было вернуть прошлое и сделать мечту былью. Их губы с каким-то диким исступлением, соревнуясь за первенство, заново изучали друг друга, осторожно пробуя на вкус то, что уже принадлежало им обоим давным-давно, но стало недоступно, чужой волей отнятое на века — веками же разделённое, а после — его проклятьем, обернувшимся в итоге… благословением? Ведь всё случившееся, волею судьбы или Всевышнего, привело их к тому, что есть у них в настоящем, всё ещё тянувшем за собой далёкое и безвозвратно ушедшее прошлое и сулившем никому неизвестное будущее. Которое… наступит ли? Для них двоих? Будет ли у них время обладать, грезить друг другом не в воспоминаниях давно ушедших дней, а наяву? Мысль об этом, как оголенный провод под миллионами вольт напряжения, вдруг заполнила сознание эгоистичной жадностью, воспламенила уже давно тлеющие в томительном ожидании искры в огонь желания. Поцелуй стал глубже, прикосновения — уверенней и откровенней, переплетая в продолжающейся неумышленной борьбе их руки, губы, языки… Сплавляя их желания в одно, на двоих единое. Судорожно цепляясь ставшими вдруг непослушными руками за совсем недавно надетую Владом одежду, Лайя вслепую прошлась подушечками пальцев по вышивке вокруг заклёпок на камзоле, скользя по прохладному металлу — уже не восхищаясь символизмом гравировки, но нетерпеливо взывая к застёжкам за помощью избавить мужа от одежды. Но в суете волнения пальцы всё проскальзывали мимо, не попадая, а чтобы как следует сосредоточиться и расстегнуть, нужно было разорвать поцелуй, а на это попросту не было сил… — Девочка моя, — Влад прошептал, всё же найдя в себе силы чуть отстраниться, — постой… я сам. Лайя послушно опустила руки, вновь встречая его горящий в темноте взгляд, наполненный, как и её, нетерпеливым предвкушением. Но, несмотря на это, словно нарочно, Влад не спешил, растягивал томительные секунды ожидания, будто половины тысячелетия друг без друга им было мало. Но вот первый предмет одежды отброшен небрежно, следом — такой же чёрный жилет, и Лайя, завороженно наблюдающая за процессом, не смогла устоять, чтобы не помочь расстегнуть пуговицы на последнем препятствии — рубашке, которая шёлковым пятном ещё сильнее сгущала темноту их скромного убежища, концентрируя её на одном человеке. Но её намерение лишь некстати замедлило процесс, когда руки Влада перехватили тонкие девичьи пальцы, поднося к теплу своих губ и поцелуем лаская каждый по очереди. Затем, словно играючи, дразнясь, он поймал её губы своими, увлекая в нежный, словно первый поцелуй, но раскрывая девичьи губы настойчиво и властно, как в несчётный… Её руки беспорядочно блуждали по чёрному, томящему ожиданием шёлку, пока Влад расстёгивал пуговицы, и при первой же возможности скользнули под ткань, задевая кончиками пальцев гладкие рубцы свежих шрамов на груди, мимолётно их лаская. Лайя огладила широкие плечи, торопясь избавиться от лишнего слоя ткани, по блеску в темноте белых зубов замечая изгиб его улыбки — её спешка его позабавила, но лишь на секунду, пока их губы не встретились снова — уже напористо, нетерпеливо. Ладонь Влада скользнула по её спине, оставляя за собой платье уже расстёгнутым, легла на обнаженную кожу талии, таким знакомым, родным и собственническим жестом стремясь прижать родное тело ещё ближе. Вторая ладонь, притягивающая в поцелуе за затылок, зарылась в волосы, превращая гладкость идеальных локонов в прекрасный хаос. Затем изнуряюще медленно спустилась по шее, тёплой шероховатостью огладила плечо, легла на грудь — там, где билось в нетерпении её сердце. Влад замер так, прислушиваясь, ловя двойные удары чувствительной кожей, пока губы снова томили нежностью. Но скоро и они замерли, лишь выпуская волнительную теплоту дыхания. — Viața mea… — его восхищённый взгляд горел лазурью в темноте. — Regina mea. — Dragul meu… — Лайя ответила главное, вновь потянувшись к губам, едва ли замечая, как ткань платья скользит по ногам, обнажая её тело по велению его рук. Быстрые, почти незаметные движения, как дуновение ветра — и она перед ним нагая. Взгляд голубых кристаллов изучает, сантиметр за сантиметром, медленно обволакивает девушку целиком — от изящной линии шеи скользя по высокой груди к изгибу талии, песочными часами перетекающему в округлость бёдер, очертания стройных ног, — следом оставляя незримую даже самым совершенным зрением, но осязаемую всеми чувствами одновременно россыпь фантомных электрических разрядов, от которых на коже Лайи само собой живыми созвездиями вспыхивает лазурное свечение, идущее изнутри её жаждущей, трепещущей души. Мерцание её ауры вырывается во мрак, их окружающий, разгоняя его подобно светочу во тьме. — Божественна… Дракула смотрит завороженно на силуэт жены, сияющий в это мгновение только для него, благоговея перед ней, как перед живой богиней и медля с очередным прикосновением к своей святыне. — Иди ко мне, — ласково шепчет Лайя, видя его сомнения, и, спеша развеять их, протягивает к нему руку. Он не смеет противиться, но всё же просит взглядом подождать. Отступает за грань свечения души возлюбленной, обратно в густой мрак, чтобы через несколько секунд вновь вернуться в свет, всем его естеством безотчётно желаемый, представ равно ей — обнажённым. Теперь настала очередь Лайи завороженно рассматривать то, что она уже видела бессчётное количество раз, но восхищаться, как впервые: статью и силой его могучего тела, его воплощенным мужеством, закаленным столетиями и столетиям же не подвластным ни на день. В этой непоколебимой мощи, в этой неизменности таился хищник, окруженный аурой темнее самой безлунной ночи. И он тянулся к ней сейчас, нуждаясь в её свете, в тепле её души гораздо больше, чем в крови. Лайя чувствовала эту его потребность, осязала каждой клеточкой своего тела, всё сильнее озаряющегося внутренним светом, как её душа тянулась к его, стремясь воссоединиться. Два шага навстречу друг другу окончательно уничтожили пространство, время и все мыслимые препятствия, что их разделяли в прошлом и настоящем. Один поцелуй и замкнувшийся круг одних объятий на двоих, в котором две души забылись в близости друг друга, желая слиться воедино всем запретам вопреки. Его губы очертили овал её лица, спустившись по доверчиво поставляемой шее, вдоль часто пульсирующей артерии, к яремной впадине. Её руки вцепились в сильные плечи, спина выгнулась под властью ладоней возлюбленного, опаляющих жаром касаний. Одна из них пустилась в обжигающий путь, блуждая поверхностной лаской, но определённо выбрав направление. Огладила женскую ягодицу, алчно сжимая, опустилась по бедру, подхватывая под колено. Лайя, следуя его велению, обвила ногой мужское бедро, одурманенным жаром желания сознанием понимая: Влад отказывался брать её на столь жалком «ложе», уже впитавшем слишком много их общей боли и страданий… Она прогнулась, как в танце, движения которого были ведомы лишь им двоим, чувствуя его ладонь под спиной и безропотно отдавая грудь его жадным губам, знающим о её теле больше, чем она сама. Лишь его руки и бесконечность существующего между ними доверия не давали ей упасть. Лишь желание осознать каждый миг их единения не позволяло ей забыться, когда, упираясь лбом в её ключицу, наконец-то сплавляя в единое целое их жаждущие души, одним плавным рывком Влад вошёл в неё. Он сделал это, не сдерживая низкого грудного стона, прокатившегося вибрацией по их сплетенным телам и дальше — по каменным стенам разрушенного замка, концентрируясь где-то за пределами их временного пристанища тысячным многоголосием. Ещё одно движение сделало их ещё ближе, и Дракула прорычал вперемешку со стоном: — Моя… — Твоя… — простонала Лайя в ответ, вжимаясь к желанные губы, её встречающие на полудвижении, вновь узнавая их радость, их искреннее наслаждение, веками дремлющее в ожидании. И снова глаза в глаза, его голубые, с её, карими, но горящими изнутри лазурным свечением. И снова кожей по коже новым движением — растянутым и сладким. И снова… Пока стоны сливались с дыханием друг друга, пока они вдыхали родной запах друг друга и только друг другу предназначенные слова-признания. Пока их скромное убежище, сжатое со всех сторон глухими каменными стенами, не заполнила вспышка света, с каждым новым толчком становясь только ярче, с каждым новым её стоном, пронизывая пространство внутри и за пределами стен. И сколько бы он ни брал, сколько бы его жаждущая сущность ни впитывала этого света, должного уничтожить самую его суть, но вместо этого дарящего лишь наслаждение, меньше его не становилось, словно источник его был воистину неиссякаем… Их ритм походил на плавную румынскую хо́ру , бледными вспышками всплывающую из глубин общей, когда-то счастливой памяти: три шага вперёд и один назад. И так снова, и снова — нагнетая и отступая. Но неизменно приближаясь к одной, общей черте невозврата. И всё же эта благородная размеренность сбилась, когда сильные руки подхватили Лайю, вынуждая обвить ногами крепкий торс, руками же обхватить его шею, прижимаясь к нему крепко-крепко всей собой… Позволяя проникнуть в податливое естество медленно и как можно глубже. Вновь встречаясь утонувшими друг в друге взглядами, что говорили больше и громче любых слов… Вновь встречаясь мешающимися с упоением голосами. Вновь заходя на новый круг этого танца страсти, всё более превращающегося в бессознательное безумие, в котором уже не было места ни сожалениям, ни страхам, ни стыду. Лишь одно единственное желание — всё отдать тому, кто ценнее жизни, в ком нуждаешься сильнее жизни. Пока не наступит неизвестное завтра, пока он сжимает её в своих объятиях и держит так надёжно, так правильно, как мог лишь он единственный. Пока за её спиной сами собой, без её воли и малейшего осознания в забытьи наслаждения раскрываются крылья, и она, вспыхивая сверхновой, умирает в его руках, вместе с ним, и с ним же воскресает, собирая по крупицам свою воспарившую в небеса сущность… Даже нега наслаждения, притупившее зрение, не помешала Владу увидеть бледные, но ослепительно, почти невыносимо яркие для его сущности очертания… нимба над головой возлюбленной, вспыхнувшего лишь на мгновение, достаточное, чтобы резко накатившим ощущением дежавю пробудить в нём новое воспоминание. Нечто внутри него скреблось, настойчиво требуя свободы. Нечто, отчаянно тянущееся к свету, которым питалось. Нечто неизведанное и слишком далёкое от ставшей ему вечным спутником тьмы, смирять которую за долгие века Дракула научился… Затуманенным отголоском наслаждения взором Лайя смотрела на Влада, замечая, как его глаза постепенно вспыхнули изнутри тем же светом, каким ещё недавно полыхало всё её тело, как вытянулись в тонкие вертикальные щели его зрачки и как сквозь бесконечность бытия и сотни и тысячи хитросплетений кровных линий на неё впервые за тысячелетия посмотрели глаза… Дракона. Того, кого ни один из миров, ни одна из сторон не приветствовала бы видеть ожившим.