Куба

– Блин, ты серьёзно? - Максим смотрит на Катю глазами по пять рублей, будто в первый раз об этом слышит. А может и правда первый раз. – Да, конечно! Ты разве не знал, что шторы надо гладить? – Она проваливает попытку сдержать смех, как только Кац картинно закатывает глаза и говорит «Господи помилуй» с полным боли выражением лица. – Откуда мне было знать? Это же мои первые большие выборы и первая большая стирка штор. Если ты мне скажешь, что постельное белье гладить надо, я вообще умру на месте. – Ну это уже выбор каждого. – Ага, то есть необходимость гладить шторы у нас где-то в Конституции прописана? В ФЗ может быть? Или это какой-то локальный закон национальных республик? – Макс, если я сейчас начну рассуждать о том, люди какой национальности могут гладить и не гладить шторы, это закончится моими обвинениями по 282! Смеются вместе. Гладильную доску, ещё советскую, достают тоже вместе. Максим настаивает, что справится со шторами сам, но Катя, как только видит, как он держит утюг, берёт ответственность на себя. Кац же помогает держать тяжелую длинную ткань, смещая её по мере продвижения утюга. Они молчат, но теперь это уже не кажется чем-то неловким: Катя смотрит на руки Максима, перебирающие ткань, и отмечает, как удивительно слаженно они двигаются - ей не нужно было говорить ни слова, чтобы он сделал всё, как надо. Она усмехается, понимая, что такими словами обычно описывают близость в бульварных романах, где герои созданы друг для друга, а они с Кацем всего лишь гладят шторы. Наверное, со стороны это выглядит странно: двое идиотов с гладильной доской и утюгом в три часа ночи старательно делают вид, что не смотрят друг на друга. Благо, избегая глаз Максима, Катя вновь цепляется взглядом за его руки: это ведь в случае чего хорошо объясняется тем, что она внимательно следит, чтобы он не обжёг пальцы, да? – Нет! – Патюлина не понимает, что было раньше: резкий выкрик Каца или шипящий ожог на мизинце, но, наверное, второе. Дура, отвлеклась, засмотрелась. – Чёрт. – Секундный ступор, и Максим уже ведёт её в ванную, включает холодную воду и сосредоточенно ищет пластырь в шкафу. Ещё он что-то говорит, вроде бы спрашивает о том, насколько ей больно, но Катя просто смотрит на воду и понимает, что уже ничего не понимает. В голове белый шум и абсолютная пустота, сквозь толщу которой она лишь через несколько минут замечает себя стоящей в гостиной напротив Максима, аккуратно держащего в руках её заклееный пластырем мизинец. Он замечает Катин недоумённый взгляд и, усмехаясь, говорит: – Утюг я выключил, не переживай, – как будто её интересовал сейчас этот проклятый утюг, – постараемся сегодня больше без происшествий! – Говорит он и подносит её руку к губам, едва ощутимо касаясь ими мизинца и лишь через секунду успевая понять, что он только что сделал. Нервно сглатывает, осознавая своё бедственное положение: он прокололся. Не просто прокололся, а при этом что-то почувствовал. Почувствовал что-то всего на мгновение, прежде чем его целиком затопила тревога. Нечем дышать. Катя сейчас наверняка отдёрнет руку, состроит глуповатую улыбку, чтобы показать, что этот безусловно лишний жест ничего не значил. Может, даже отшутиться попытается, прежде чем уйти, оставив за собой только звук закрывающейся подъездной двери, разбивающей все его надежды, о которых он до этой минуты даже и не подозревал. Но этого не происходит. Катя лишь поднимает на него взгляд и улыбается, господи, как тепло она улыбается. Она забывает как дышать, когда он на неё так смотрит. Так пронзительно, изучающе, наблюдая за малейшим движением, будто анализируя и записывая в отдельный архив реакцию её тела на разные его действия, причём делая это с нескрываемым волнением. Вроде бы они знакомы достаточно давно, уже почти три месяца видятся если не каждый день, то каждые два, но ещё никогда Макс не позволял себе подходить так близко к краю её личных границ. Хочется протянуть руки и прижать к себе, ближе, ещё ближе, между ними слишком много пространства и слишком мало воздуха, чтобы дышать. Только сейчас Катя замечает значительную разницу в росте, замечает, как Максим нагибается, смотря ей в глаза. Или не только в глаза?.. Он нависает над ней, кудри лезут в лицо, не давая ясно видеть её взгляд, а ему это сейчас очень, очень важно. Важно видеть, что она принимает правила той игры, которую он собирается начать. Важно видеть, что ей действительно нравится происходящее. Кац привычным движением запрокидывает голову чуть вверх и назад, чтобы откинуть волосы, понятия не имея, какое действие оказывает на Катю открывшийся на максову шею вид. Твою мать. Патюлина понимает, что всякое сопротивление возникшему напряжению бесполезно и, более того, даёт обратный эффект – ей с каждой секундой всё больше хочется продолжения. А ещё понимает, что чертовски хочет видеть на его шее следы от своей помады. И может даже не только от помады. Внимательно смотрит на руки Каца, находящие опору у стены, чуть выше уровня её головы. Одна рука скользит ниже, останавливаясь на уровне плеч, но взгляд Максима по-прежнему сосредоточен на её глазах. Смотрит не слишком решительно, ищет одобрения, сигналов, знаков, способов понять, не против ли она. Катя понимает, чего он от неё ждёт, и подаётся чуть вперёд, кладя руку ему на плечо. Заработал пропуск в личное пространство. Даже в слишком личное в их ситуации. Ведёт рукой чуть выше и поглаживает кудри. Лучше бы он постригся. Если бы он постригся, ей бы не приходилось прятать взгляд каждый раз, когда она смотрит на него слишком долго, любуясь. Если бы он постригся, она бы не теряла столько времени, пытаясь выгнать из головы навязчивые мысли о прикосновении к его волосам. Если бы он постригся, ему не понадобилось бы откидывать голову назад, не понадобилось бы быть таким запредельно привлекательным и опасным для её самообладания. Безумно захотелось узнать (чисто из академического интереса, правда ведь?), каково это – властно зарываться в эти кудри пальцами во время поцелуя? Инстинктивно смотрит на его губы, по пути цепляя взгляд Макса на своих. К моменту, когда он шепчет невыносимо возбуждающее "Я могу тебя поцеловать?", ей уже не требуется отвечать на вопрос – она сгорает от желания сделать это сама. Катя смелеет настолько, что даже забывает о том, что он всё ещё её начальник, а она – его подчинённая, ей настолько всё равно на корпоративную этику, всё равно на сохранение должности, всё равно на Волкова и на ту боязнь вторжений в личное пространство, что он в ней поселил. Ей было настолько хорошо сейчас, рядом с Максом, что даже ни капли не пугали его руки по бокам от её тела, хотя Патюлина понимала, что ни за что не позволила бы никому другому взять её в такую ловушку. Только Кацу. Только с ним такие действия перестают быть опасными и становятся притягательными. Настолько притягательными, что она едва успевает выдохнуть короткий ответ "да" прямо в его губы, прежде чем поддаться желанию накрыть их своими. Только в этот момент Максим понимает, как же долго он, оказывается, этого ждал. Гнал противоречивые мысли прочь, заставлял забыть, закрывал в самых надёжных сейфах и выкидывал ключи, но всё равно не выдержал. Сдался, подписывая в миг безоговорочную капитуляцию перед давно забытыми чувствами, которые снова заставила вспомнить она. Сдался, окончательно предав свою знаменитую покерную непоколебимость. Сдался, променяв годами выстраеваемое мышление вероятностями ради только одного благополучного исхода. Сдался и никогда не был так счастлив проигрышу своей стратегии. Он с каждой секундой всё больше углубляет поцелуй, чувствуя, что им обоим этого несоизмеримо мало, кладёт руку на её талию, в момент краткой передышки на дыхание спрашивая у неё разрешения взглядом. Катя кивает и притягивает его за края свитера ближе к себе, не желая ни секунды более проводить так далеко. Теперь ведёт она, слегка кусаясь, посасывая нижнюю губу Макса, наконец-то зарывается пальцами в его кудри, получая от этого настолько иррациональное удовольствие, что не может сдержать довольный стон долгожданного наслаждения, который он ловит своими губами и выпивает целиком, до последней капли. Одна лишь мысль о том, что это он есть причина таких реакций Патюлиной, заводит Каца настолько, что тот позволяет себе не следить за руками, вынуть из рамок, скомкать и выкинуть все правила приличия и начать касаться её тела, водя по ткани джинсов длинными пальцами, сначала медленно спускаясь вниз, а затем сжимая большими ладонями бёдра. Чёрт, какая же она всё-таки сексуальная. Как он раньше не замечал? Или замечал, но заставил себя забыть об этом? Вероятно так. Но по какой-то причине, сколько бы он ни старался, сколько бы ни бился, мысленно крича "Прочь из моей головы!", так и не смог вытравить её из своего разума. Она, как воплотившаяся в жизнь навязчивая идея, как запретная, настолько прекрасна, что благороднее ослепнуть, чем позволить смотреть на неё, она теперь здесь. С ним. Рядом. И он не может насытиться ей, оторваться, прекратить – поздно. Она захватила все его мысли, выключила все предохранители, сигнализации и тумблеры, сделала невозможное – заставила Каца отключить мозг, полностью отдать контроль телу и его желаниям, при том не прилагая к этому никаких усилий. Катя сделала это всего лишь будучи собой, той, которая одним лишь прикосновением способна была разрушить ту стену непоколебимости, что Макс упорно строил вокруг себя с самого начала кампании. Ту стену, которая помогала ему концентрироваться на деле, на результате и эффективности работы, не засоряя голову мешающими контрпродуктивными мыслями о том, что, вообще-то, у Кати прекрасный смех. И шутки её смешные настолько, что впервые хочется слушать дальше не только из чувства уважения к собеседнику. И голос у неё чудесный. И вообще она вся чудесная. Целиком. Ту стену, которая всё время с момента завершения последних серьёзных отношений делала его жизнь намного проще и понятнее, сводя любые маломальские проявления подобных чувств к статистической погрешности, а проявление желаний – не более чем к простому, базовому, рудиментарному, доставшимуся людям от животных инстинкту. Ведь если думать, что любой секс – это просто секс, просто одно из развлечений, просто то, что нажимает на рычаг дофамина в твоей голове, просто способ снять стресс, то выжить, не окунуться в весь этот хаос, путаницу и ответственность не только за свои, но и за чужие чувства, становится намного проще. Прагматичность вообще всё делала проще. Та стена всё делала проще. Та стена, что сейчас с треском ломалась о каждое касание, каждый поцелуй и каждый взгляд. Та стена, из-за которой Катя, смеясь, фыркнула и заставила подавиться колой Ведуту, выразив своё первое впечатление о Максе: — Милый, но забитый мальчик-гей-девственник, ничего нового. Сейчас Патюлина скорее бы отрезала себе язык, чем сказала так ещё раз. Каково было её удивление, когда этот юный "мальчик" мало того, что оказался на несколько лет старше её, так ещё и в два шага преодолел большую часть карьерной лестницы на кампании и в считанные дни занял должность замглавы штаба. Как оказалось, харизмы Кацу было не занимать, что Катя и выяснила буквально через несколько дней, после летучки, на которой его представили в новой должности. — Когда мы встретились тогда, в кафе с Ведутой, моя социальная батарейка была на исходе. Прости, если показался холодным. – Тогда, когда он улыбнулся ей так тепло и искренне, Катя ещё не успела понять, что пропала. Просто смотрела в глаза и чувствовала, что он на самом деле хороший человек. Пусть даже и забитый-мальчик-гей-девственник. А сейчас подобным выражениям в голове просто не могло быть и места, учитывая, как показавшийся ей с первого взгляда неопытным и закрытым Макс целовал её так, как никто и никогда в жизни не целовал. У неё может даже и остались бы силы на сравнение и оценивание его компетенций, если бы он неожиданно не оторвался от её губ, чем спровоцировал протест в виде тяжкого вздоха. Катя уже думала, что вспышка между ними закончилась так же быстро, как и началась, но в ту же секунду Кац наклонился обратно к ней, обдавая горячим дыханием шею и зашептал на ухо что-то неразборчиво приятное для её затуманенного желанием разума. Патюлина едва разбирала слова, не смогла даже установить, был это вопрос или утверждение, но по одному лишь тону поняла, что здесь не она одна никак не собиралась сбавлять обороты. Понимает, о чём он говорил, лишь когда чувствует на своей шее влажные следы от касаний его губ. Медленно, растягивая невыносимо прекрасный момент, сначала ласкает кожу за ушком, постепенно спускаясь вниз, сам не замечает, как входит во вкус, начиная осторожно прикусывать, целовать и оставлять любовные синяки на нежной коже. Уже утром он поймёт, какую ошибку совершил, приковав таким образом к Кате внимание всего штаба, но сейчас ничего из этого не имело значения. Все доводы рассудка вытеснила она, сначала своим глубоким, сбившемся дыханием, а после и несдержанными, тихими стонами. Она теряется в ощущениях, звуках, образах, прикосновениях. Сама не замечает как тело, будто в трансе, бессознательно само начинает исполнять её желания. Хочется на себе его руки. Ближе. Хочется прикасаться. И чтобы он чувствовал всё то же в ответ. Чувствовал, как хорошо. Как сбилось дыхание. Сердце. Громко стучит под его свитером. Добраться, ощутить, услышать, потрогать. Катя, чувствуя, как он спускается ближе к ключицам, дрожащими от наслаждения пальцами пробирается под его свитер. Водит руками по худой спине, оглаживает лопатки, ощущает, как он слегка вздрагивает от её прикосновений холодными пальцами к горячей коже. Отдавать ещё приятнее, чем получать. Она уже грезит мыслями о том, чтобы наконец-то снять с него кофту, подвести их обоих ещё ближе к черте, переступив которую они больше никогда не смогут как прежде быть друзьями. Такое не забывается, такое не списывается на алкоголь, на помутнее, на ошибку. Она уже выскальзывает обратно, мучительно тяжело отрываясь от изучения его тела, уже хочет потянуть за край ткани, но Макс опережает её, подкладывая руку под Катину спину, и, в одно мгновение, даже не пробираясь под ткань рубашки, щёлкает замочком её белья. Понимая, что произошло, она шумно выдыхает, и он готов поклясться на чём угодно – на Библии, на Коране, на Торе, даже глядя самому господу Богу в лицо, — что это лучший звук, который он слышал. Патюлина наслаждается взглядом Каца, длинными пальцами расстегивающего второпях пуговицы её рубашки, и не хочет думать о том, сколько лифчиков он расстегнул прежде, чем научится делать это с таким искусным мастерством. Не хочет думать, но вдруг понимает, что её почему-то чертовски заводят эти мысли. Если раньше он умилял её своей неопытностью, казался застенчивым и закрытым, то сейчас в каждом его движении сквозила безоговорочная уверенность и статность. И этот контраст вызывает в ней столь дикую бурю эмоций, настолько удивляет и возбуждает, что этих ощущений становится вдруг невыносимо много, так много, что они вот-вот перельются через край какими-то пошлыми и нелепыми словами. Максим, глядя на её полураскрытые губы, разрывается между желанием услышать, что она хочет сказать, и желанием сейчас же, немедленно смазать помаду своим поцелуем. — Не стесняйся. Говори. Я хочу слышать тебя. – подбадривает и припадает губами к верху её груди, медленно опускаясь вниз, лёгкими касаяниями языка очерчивая ареол соска. — Так приятно? — Да. — от севшего голоса Кати у Максима пробежали мурашки по рукам. — Очень. Да. Дрожащими от избытка нежности руками Патюлина перебирает кудри Каца, уже практически стоящего перед ней на коленях. Ей казалось, что эта ситуация и так заставила её достигнуть пика возбуждения, однако, как только максовы губы оставили поцелуй внизу живота, прямо перед кромкой джинсовой ткани, она поняла, как сильно ошибалась. Катя, поддавшись экстазу, расстегнула пряжку ремня, и прижала голову Каца туда, где ей следовало находиться ещё с самого начала, с самой их первой встречи. Разум отказывался работать, все мысли были сосредоточены вокруг рук Максима, медленно спускавшего вниз её джинсы вместе с бельём. Вокруг кончиков его пальцев, когда он с наслаждением оглаживал бёдра. Вокруг кончика его языка, которым он касался клитора, заставляя Катю сжиматься изнутри от наслаждения. Чёрт бы побрал этого гитариста. Месяц назад ей казалось, что вид Каца, играющего песни ДДТ на пятничной летучке, был самым прекрасным зрелищем во вселенной. Если бы она только знала, что эти пальцы, неспешно перебирающие струны, будут делать с ней, то поклялась больше никогда не удивляться всему, что касалось этого человека. Её колени дрожали, она боялась не выдержать напряжения этого нестерпимого удовольствия и упасть на пол. Но сама мысль, что ради смены положения им двоим придётся хоть на мгновение оторваться друг от друга, убивала, режа ножом по всем нервным окончаниям, которые так отчаянно нуждались в прикосновениях именно сейчас. Наконец, Катя нашла в себе силы переместить руки Макса на поясницу, без слов помогая ему подняться вверх. Она боялась, что слова заставят его думать, что он сделал что-то не так, боялась испортить момент какой-то неловкой фразой. Безусловно, из них двоих она была куда более скованной, но Кацу нравилась мысль, что это ненадолго. С каждым поцелуем, с каждым мимолетным касанием и с каждым жадным до нежности стоном, он чувствовал, как она раскрывалась, переставая стесняться своих желаний. Их лица вновь оказались на одном уровне, и одного взгляда глаза в глаза было достаточно, чтобы понять всю степень безумия происходящего. Максиму казалось, что так не бывает, что он сейчас же умрёт, если это закончится, что если перестать гладить пальцами её скулы, то мир тут же разрушится. Он потянулся за поцелуем, и Катя почувствовала вкус себя на губах. Её от этого ощущения чистой, ничем не замутнённой страсти будто пробило током, и она потянулась руками к мягким домашним штанам Макса, давно не скрывающим, что он чувствует то же самое. Он уже не отдавал себе отчёта, как его поначалу лёгкие распаляющие поцелуи так быстро привели к этому. Но сейчас его волновали только молящие о большем неразборчивые стенания Кати, которую явно не устраиваили всего лишь два пальца, заставляющие её выгибаться навстречу и сжимать в агонии наслаждения край его штанов. Когда она прикоснулась к нему через бельё, сразу же поняла, что агония только начинается: невозможно было спокойно реагировать на стоны Макса. Хотелось прижаться ещё ближе, хотя казалось, что ближе уже некуда, хотелось чувствовать его на себе, в себе, где угодно, лишь бы как можно дольше тонуть в переплетении их срывающихся от возбуждения голосов. Катя чувствовала, что уже почти дошла до пика, отчётливо осознавала, что ещё пары касаний клитора, пары движений пальцами хватит, чтобы ощутить кульминацию этих накалённых до предела чувств и всех до единого обнажённых нервов, как вдруг... У Максима зазвонил телефон. Мать его чёртов телефон. Всего секунду они смотрели друг другу в глаза, ища разрешения не реагировать на звонок. Но уже через эту секунду, переполненную муками ищущей выход страсти, оба вспомнили, кто они, где они и какой сегодня день: день выборов. Невыносимо остро Патюлина ощутила пустоту, когда Кац бросился к телефону и ответил на звонок. — Да, Лёш, слушаю. — Катя успела понять только, что звонит Навальный, как вызов пришёл и на её телефон. — Ало, — она не слушала звонящего, а просто смотрела, как Максим нервным шагом покидает комнату, чтобы не говорить параллельно, — да? — Катя, какого хрена? Я писал тебе сто тысяч раз, — из трубки зазвучал голос Волкова. Катя поняла, что сейчас ей нужно экстренно придумать оправдание. — Я... — Результаты пришли! Мгновение они молчали. У неё от волнения как будто пропал голос. — Какие? — еле выдавила она из себя. — Двадцать семь наши. Пятьдесят один процент у Собянина. "Пятьдесят один процент у Собянина" — эти слова стучали в висках. "Пятьдесят один процент у Собянина" — эти слова бились о горло комом. "Пятьдесят один процент у Собянина" — эти слова стекали слезами по щекам Патюлиной.

***

Катя, держа в руках ту самую бутылку, толкнула балконную дверь и застала Максима облокотившимся на перила. Встала рядом. Друг на друга не смотрели. Долго молчали. — Два процента... – Максим шумно вздохнул. — Два грёбаных процента нам не хватило, что увести его на второй тур. Катя вытерла слёзы и сделала глоток вина. — А я ведь говорил ему. Говорил, что последняя встреча с избирателями будет решающей. — Она видела, как Кац закипает. —Говорил ему, что нужен ещё один митинг. Ещё, блять, один! Но нет, конечно, он не стал меня слушать! Потому что он слушает только себя и этого еблана усатого. Конечно, Волков лучше знает, конечно, Волков прав, конечно, Волков же святоша, блять! Максим выхватил из рук Кати бутылку и, неожиданно для них обоих, выпил два глотка. Тут же его лицо скривилось, а рука рефлекторно потянулась ко рту. — Какая мерзость. Как вы это пьёте? — похоже, это всё-таки немного остудило его пыл. — Не знаю. Мне никогда особо вкус и не нравился. — Но если так, зачем ты это пьёшь? – он действительно выглядел неудомевающе. — Понятия не имею. — Катя повернула голову к Максиму. — Тогда давай выбросим её нахуй отсюда? – неожиданно весело предложил он. — Давай. Макс посмотрел вниз и стал целиться в пустой промежуток асфальта на ненавидимой всем его сердцем придомовой парковке. Замахнулся, вынёс корпус вперёд и почему-то резко остановился. — Дворника жалко. Нехорошо это. Весь их ребяческий энтузиазм тут же куда-то улетучился. Катя вновь ощутила на себе какое-то болезненное, тяжёлое дыхание городского ветра, от холода которого её не защищало ничего, кроме нервно сжавших её руку пальцев Максима. Неожиданно остро она вдруг ощутила свою наготу: если ещё двадцать минут назад её это ничуть не смущало, то сейчас Катя стыдливо отвернулась, застёгивая рубашку. Они молчали. Молчали неприятно, липко, долго, ужасающе тревожно и больно. Казалось, вместе с ними в предсмертном оцепенении замерла вся Москва: резко остановился гул ночных заведений, пропал шум машин и визг мотоциклов. Москва плакала вместе с ними: плакала бесшумно и глухо, как подобает настоящему бойцу, несущему на спине раненую Родину-Мать. Из предрассветного огня пылающих неоном вывесок вместе с новым днём на свет выползала Новая Россия. — Что теперь с нами будет? — Катя смотрела вдаль, опасаясь увидеть отчаяние во всегда излишне воодушевлённых глазах Максима. — Честно, не знаю. Мне кажется, мы что-то потеряли. Что-то очень важное, только я не могу понять, что. — Наоборот, – Патюлина наконец осмелилась повернуться к Кацу: робко, в пол оборота, утыкаясь взглядом куда-то в район зацелованной шеи, – мы кое-что получили. Нас. До этого серьёзное лицо Максима преобразилось, скрывая следы усталости всех прошлых нервных месяцев улыбкой. — Да. Нас. — Он на мгновение замялся. — Нам... Нам наверное надо поговорить об этом, да? — Господи, пожалуйста, нет, не надо, только не сейчас. Я вообще не уверена, что смогу выдать что-то связное в этом вопросе. — Максим кивнул, соглашаясь отложить разговор о том, кто они теперь друг другу, на завтра. — Я почти сутки не спала. Мне, наверное, надо поехать к себе, поспать хотя бы пару часов... — Ты можешь остаться, – он посмотрел на неё и осёкся, – если хочешь. Просто встреча в штабе через четыре часа, чего тебе мотаться туда-сюда. Я бы мог подвезти тебя утром. Катя устало улыбнулась. — Мне нравится эта идея.