***
Нельзя сказать, как долго он спал. Может час, а может целые сутки. Резко вынырнув из сна, он несколько мгновений не мог понять, что именно его разбудило, пока не увидел в нескольких шагах от себя лицо женщины, обезображенное внезапно свалившимся на нее горем, и спину врача. - Мне очень жаль. Дежурный врач сделал все, что было в его силах. Женщина снова взвыла. И этот вой нельзя было ни с чем спутать – это был вой матери, потерявшей своего ребенка. Вой крайнего отчаяния. Вой сильнейшей боли, которую ни с чем нельзя было сравнить. А ему потребовалось несколько секунд, чтобы узнать в этом мгновенно постаревшем лице, лицо ее матери. Вместе с осознанием этого пришла боль. Мурашки пробежали по телу, а из легких словно вышибли весь воздух. Так быстро… Обхватив голову руками, он уперся локтями в колени, и просидел так несколько минут, жадно глотая ртом воздух. К смерти любимого человека невозможно подготовиться, за сколько бы ни была предсказана эта смерть, и как долго бы ты не наблюдал его постепенное угасание. Она всегда придет неожиданно и ранит своей косой больнее самых острых кинжалов. Смерть не всегда справедлива, часто преждевременна, и уж совсем не великодушна. Но она всегда пунктуальна…***
Стоя на коленях на холодной земле перед гробом, он не мог отвести взгляда от ее лица. Удивительно чистого, спокойного и умиротворенного. Сейчас, когда ее тело не мучила боль, она слегка улыбалась. И неужели она умерла с этой улыбкой на лице, радуясь, что наконец покидает мир, принесший ей столько страданий? Спадавшие ей на плечи волосы, вызывали у него отвращение. Жалкий парик, который даже отдаленно не напоминал ее красивых медно-рыжих кудрей, которых она лишилась много месяцев назад из-за разрушительного влияния химиотерапии, которая, к тому же, ничуть ей не помогла. Но больнее всего было видеть ее белоснежно-белое платье. Платье, которое она сама же купила чуть больше полугода назад, но так и не успела надеть. Так много раз она представляла себя в нем, идущей под венец, а теперь… Теперь уже, конечно, ничего не будет – и она будет похоронена со своей мечтой. С их общей мечтой… Аккуратно положив рядом с ней букет забальзамированных цветов и обручальное кольцо, которое она носила так недолго, он со всей нежностью поцеловал ее в лоб, и лишь тогда впервые поднял глаза. Среди совсем небольшой толпы – очень немногие остались с ней, когда она заболела – он узнал только ее маму – мгновенно постаревшую сорокапятилетнюю женщину, сидевшую на табуретке, и лишь беззвучно рыдающую; поседевшего отца, убитого горем, сломленного, но пока еще сохраняющего остатки самообладания, и пятнадцатилетнюю сестру… Потерянную, заплаканную, полностью раздавленную. И в один миг ставшую совсем взрослой. Наверное, ему нужно было им что-то сказать. Как-то утешить. Но, что, если он и самому себе не мог найти хоть сколько-нибудь достаточных слов утешения? И вряд ли уже найдет. Встав с колен, он отошел на несколько шагов в сторону, оставив ее наедине с родными. Им тоже нужно было проститься. Отсюда, чуть издалека, могло показаться, что она просто спит. Вот только поцелуем ее уже не разбудишь. Когда с легким стуком захлопнулась крышка гроба, и в тишине кладбища повис истошный материнский крик, он почти физически почувствовал, как что-то оборвалось внутри. За эти три дня, прошедшие с того момента, когда он узнал, что она умерла, он так и не смог понять, что происходит на самом деле. Вот она! Вот же она! Просто спит, спасаясь от боли… Но сейчас… Молча пройдя мимо ее, причитающей над уже опущенным гробом, матери, поддерживаемой под руки, открыто плачущим отцом, он бросил в могилу горсть влажной земли. Следом за ним потянулись остальным. Но он уже не видел их искренне и притворно скорбных лиц. И не ему предназначались слова соболезнования и утешения. С этого момента он оставался один на один со своим горем. И никому до него не было дела.