Сказ о Вторжении

      На часах восемь тридцать утра. Нам уже пора выходить из дома, но Майк всё ещё сидит за столом и уныло елозит ложкой по тарелке с остатками молока и хлопьев.       — Идём, — говорю я, подхватывая его цветастый рюкзак. — Я завезу тебя в школу, а потом поеду на работу.       — Хорошо, пап.       Мой сын покорно встает из-за стола, подходит ко мне. Мне кажется, что тут что-то не так, но я не могу понять что именно. Похоже, что он волнуется перед знакомством с новым коллективом… Что ж, я тоже. Если Майка ждут одноклассники, то меня — коллеги-психиатры, работающие в больнице для душевнобольных. И это куда «интереснее».       Я понимаю наши переживания, но этот переезд необходим. В этом городе мне предложили более высокую должность и хорошую, стабильную зарплату, а это значит, что мы вдвоём с Майком не будем ни в чём нуждаться. Пока что.       Перед тем, как окончательно принять решение о переезде в другой город, я сделал последнее дело и разузнал всё о школе, в которой будет учиться мой сын. Моя знакомая Джессика, которая работает учителем рисования в этой школе, убедила меня в том, что у Майка здесь всё будет нормально. Да, возможно, нам обоим будет тяжело первое время, но если разобраться, то выяснится, что весенний переезд, школа и новая работа — это не самое страшное.       Намного страшнее потерять свою любимую женщину. И на свете нет ничего отвратительнее того факта, что мы с моим сыном познали эту боль слишком рано и сполна.       Я помогаю надеть сыну рюкзак, поправляю ему воротник рубашки перед выходом. Мы закрываем входную дверь на ключ и удаляемся от темно-синего дома.       «Хорошо бы посадить яркие цветы вон в те клумбы», — эта мысль мелькает в моей голове, когда мы выезжаем со двора.       Но ни у одного дома на нашей улице нет ничего подобного. Мы проезжаем дальше, мимо аккуратных домиков с выкрашенными в светлый цвет заборчиками и желание ковыряться в земле постепенно покидает меня. В этом городишке всё такое тусклое, что даже белый цвет выглядит каким-то серым. Меня это немного угнетает, но я не подаю вида, чтобы не расстраивать сына ещё больше.       Я смотрю в зеркало заднего вида. Майк напоминает мне тихого мышонка. Он сидит на заднем сиденье и молчит. Я пытаюсь придумать что-то, чтобы подбодрить его, но в голову ничего не лезет.       В таком молчании мы и доезжаем до школы — здания из красного кирпича с просторными тёмно-зелёными лужайками перед ним. Здесь уже повеселее: всюду царит школьный шум, в воздухе разносится звонкий смех и крики детей. Я с облегчением вижу, что Майк становится немного бодрее, слегка оживает. Он выпрыгивает из автомобиля и прощается со мной. Машет мне маленькой ручонкой и я улыбаюсь ему в ответ:       — Я заеду за тобой после школы.       — Хорошо, пап. Пока!       «Всё будет в порядке, Эрик», — убеждаю я себя, глядя на удаляющуюся мальчишескую фигурку, и трогаюсь с места.

***

      Мой первый рабочий день проходит… вполне сносно. В лечебнице витает привычный лёгкий запах фенола (это успокаивает меня), на обеде я знакомлюсь с коллегами и санитаркой Дороти (очень милая женщина), а под конец рабочего дня успеваю бегло просмотреть истории болезни нескольких пациентов, которых передаёт мне врач по имени Кевин.       Из их анамнеза выясняется, что на обходе один из пациентов каждый раз называет дату, не соответствующую сезону, причём он убеждён в том, что сейчас зима, и не понимает, что за окном конец марта. У второй пациентки налицо признаки деменции и это неудивительно, ведь ей уже далеко за семьдесят. Третий — шизофреник. Он говорит, что слышит голоса, а когда просишь показать откуда же они идут — открывает прикроватную тумбочку и показывает внутрь. Четвёртый пациент недавно подрался с пятым в столовой из-за куска курицы, а шестая…       Шестая лежит в палате номер шесть. Как иронично. И у неё тоже шизофрения.       Я вздыхаю, беру кипу бумаг со стола Кевина, который любезно поделился со мной своей работой, и иду к себе в кабинет. Там я трачу ещё несколько часов на то, чтобы разобраться в писанине, и понимаю, что мои опасения подтверждаются. Тяжелых пациентов здесь намного больше, чем на предыдущем месте работы. И это не радует.       В моих планах начать обход пациентов завтра, но заглянувший ко мне Кевин настаивает на том, чтобы я сделал это прямо сейчас.       — Как насчёт того, чтобы навестить Хелен в женском отделении? — предлагает он и я смотрю на свои наручные часы, а затем интересуюсь:       — Это та, у которой шизофрения?       — Нет, это та, у которой признаки деменции, но Мона находится с ней в одной палате. Так что мы можем убить двух птиц одним камнем.       — Ладно, — я снова сверяюсь с часами, радуясь тому факту, что успею забрать Майка из школы, — идём.       Мы проходим по светлому коридору, где Кевин порой кратко отвечает на вопросы проходящих мимо санитаров и приветствует молодую девушку с рыжими волосами, невероятно яркими, словно пламя. Она с любопытством смотрит на меня, я вежливо киваю ей и мы с Кевином идём дальше.       В палате прохладно. Здесь должны находиться четверо женщин, судя по койкам, но две пустуют.       — Завтра поступят ещё две пациентки, — объясняет Кевин, заметив мой непонимающий взгляд. — А в этом отделении как раз есть свободные места. Здравствуй, Хелен.       Хелен выглядит хорошо для своих лет: у неё румяные щеки, тёмно-карие глаза и рассеянная улыбка. У этой пожилой женщины даже нет избыточного веса. Но она плохо разговаривает, переспрашивает нас много раз, путается во времени и теряется в пространстве.       Классика жанра. Деменция — страшная вещь.       — Ладно, Хелен. Теперь нам надо поговорить с Моной, — спустя некоторое время говорит мой коллега и мы подходим к соседней кровати.       Из данных, которые мне предоставил Кевин, я знаю, что женщине, сидящей перед нами, недавно исполнилось двадцать восемь лет. Знаю, что она никогда не была замужем и что при поступлении в больницу у неё не было с собой ничего. А после проверки и восстановления документов выяснилось, что у неё есть далёкие родственники, которые не потрудились узнать о состоянии женщины. Когда ей полностью восстановили документы, то оказалось, что пациентка родом из южной части страны, но как её занесло сюда, на запад — никто не знает.       — Здравствуй, Мона. Меня зовут Эрик, я твой новый лечащий врач. Как твои дела? — спрашиваю я у женщины, которая поднимает голову и смотрит на нас с неким удивлением.       Но она, в отличие от Хелен, похоже понимает, что перед ней находится медик. И по сравнению со своей соседкой по палате она более бледная и худая, что говорит о плачевном состоянии её здоровья. Светлые волосы растрёпаны, а в голубых глазах стынет печаль. Мона напоминает мне последний лист дубового дерева — усохший и вялый.       Женщина облизывает пересохшие губы и отвечает хриплым голосом:       — Плохо.       — Почему? Что-то болит?       Мона почему-то молчит и не отвечает на стандартные вопросы по типу: «Знаешь какой сейчас год?» или «Можешь назвать нам текущую дату?» до тех пор, пока Кевин не задаёт ей странный вопрос:       — Как думаешь, во Внешнем Мире сейчас тепло?       — Не думаю, — тут же отвечает Мона. — Там сейчас осень, наверное. Как и у нас.       — Внешний Мир? — непонимающе переспрашиваю я, забывая о том, что сейчас весна, и Кевин тихонько хмыкает.       — Да. Это самое чудесное и опасное место, в котором я когда-либо была, — с любовью в голосе произносит моя пациентка.       Пару раз мне доводилось видеть, как у душевнобольных появляются проблески в памяти. И тогда они беседуют с тобой куда охотнее. Они нередко вспоминают год, число или месяц, или имена своих родных.       И Мона не исключение. Женщина оживляется, смотрит на меня, немного улыбаясь мечтательной, дурацкой улыбкой, но искренней. Я невольно улыбаюсь в ответ, а Кевин невольно хихикает надо мной.       — Как давно ты там была? — спрашиваю я, надеясь понять, как моя пациентка ориентируется во времени.       — Не помню, — неуверенно произносит Мона. — Кажется, это было лет сто назад. Но я хорошо помню людей из того места. Страйкер был моим хорошим другом и Ночной волк всегда был добр ко мне. Жаль, что мне не довелось познакомиться с Рейденом, прежде чем я вернулась обратно…       Она тут же становится грустной. А я стараюсь вздохнуть незаметно. Обычно шизофреники несут чушь, связанную с Богом, космосом и Вселенной, да такую, что вечно приходится таскать с собой блокнот и ручку, чтобы потом грамотно дополнить анамнез. Но таких откровений я ещё не слышал. Ночной волк? Ни один пациент ещё не говорил мне о том, что дружит с лесными животными.       — Ладно, — я смотрю на наручные часы и говорю Кевину, что надо заканчивать. Он не против и я вновь обращаюсь к Моне: — Я вернусь завтра и ты расскажешь мне об этом Внешнем Мире, волках и Страйкере. Хорошо?       Кажется, это вселяет надежду в Мону. Она нерешительно кивает, но в глазах её вспыхивает нечто необъяснимое. Что-то вроде надежды, смешанной с задумчивостью. А может мне только кажется. В любом случае, женщина машет мне рукой на прощанье, но уже не улыбается.       — Мона всегда была такой, — несколькими минутами позже замечает Кевин, когда мы собираемся попрощаться на больничной парковке. — Когда она была под моим наблюдением, то иногда мне казалось, что передо мной находится адекватный человек, а порой она несла такую ахинею, что у меня голова начинала болеть. В общем, желаю тебе удачи. Я не смеюсь над тобой, дружище. Просто Мона — женщина-загадка, а по тебе видно, что у тебя больше терпения, чем у меня. Если кто и сможет распутать этот клубок тайн, то только ты, старик.       Я посмеиваюсь, увы, это выходит не очень-то искренне. Мы с Кевином жмём друг другу руки и расходимся — каждый к своему автомобилю. Я сажусь в салон, поворачиваю ключ в замке зажигания и трогаюсь с места. Рабочий день закончен. И в конце концов мне ещё нужно забрать Майка из школы.       А рассказы Моны мне в любом случае придётся выслушать… Это ведь моя работа — лечить психически больных людей, которые верят в то, что они жили в иных мирах.