Do you love me, want me, hate me?

      Алина приходит к нему, как назло, с последними лучами солнца. Деловитая, с затаённой усмешкой и ворохом бумаг, не видением, вихрем завитых по новой шуханской моде смоляных волос, без кафтана, который, он знает, хранит где-то на полке в доме, что всегда видна глазу, и абсолютно... счастливая?       Насмехающаяся.       Коварная.       Играющая.       Александр, занятый бумагами, старается меньше моргать, хотя глаза сушит нещадно и без конца клонит в сон, но ни позы, ни выражения на лице не меняет, вступая в игру, как есть, в распахнутом кафтане и с идеально уложенными волосами.       Однако не отметить краем глаза, как она облизывает обветренные губы, не может.       Алина его не приветствует и не расшаркивается, одним отточенным движением, каким только искусно умеет срезать потолки дворцов и часовень (даже если он всё ещё внутри), кидает на стол бумажные листы.       — Что это? — лениво тянет он, чересчур деятельный, но ни на шутку заинтригованный, даже озадаченный.       — Подпиши, — откинув полы парчового плаща и сев на стул со всей выученной по долгу службы и титулу живой святой твердостью и уверенностью, требует Алина.       — Документы о разводе.       Пальцы Александра замирают над торговой декларацией, чтобы чуть-чуть, почти незаметно сжать по краям. Он, вымученно вздохнув, поднимает на неё взгляд. Алина отвечает тем же, открытым, сверкающим, неотступным, способным войти слишком глубоко, как гришийская сталь.       — О разводе... чего? Мостов?       Её улыбка в свете настольной лампы поистине триумфальная и острая, но не теряющая женского очарования. Александр и забыл, как она, его способная ученица, бывает беспощадна.       Немилосердна.       Жестока.       — О нашем с тобой.       Она откидывается на спинке, лениво оглядывая кабинет.       — Сменил обстановку?       — Алина, не ёрничай.       — А ты не притворяйся глупцом, Александр.       — Чего ты хочешь?       За эти двести лет они расходились восемь раз, и она возвращалась всякий из них. Александр, действительно, ненавидел это, но и поделать ничего не мог.       Они противовесы.       Лавины в человеческом обличии. И неизвестно, кто из них смертоснейшая, потому что он готов поклясться, что умирал тоже восемь раз.       — Начать сначала.       — Начать сначала что? Чего ты хочешь, Алина?       Уйти от тебя. Воскресить мёртвое тело отказника-следопыта или отказника-щенка. Вновь прокрутить кинжал в твоей груди. Это всё крутилось у него в голове по замкнутому, проклятому кругу.       — Ухаживай за мной должным образом, как это делают мужчины сейчас, и посмотрим, что из этого выйдет.       Александр размыкает руки, смеживает веки и отрицает то, что сердце бьётся с облегчением.       — Разве мы не можем остаться женатыми и сделать это?       Алина, подавшись вперёд, укладывает подбородок на выставленную ладонь, как заядлая мечтательница, и, он знает, радуется своей победе.       — Это разрушит подлинность моей задумки.       — Я думал, ты полна энтузиазма разрушить нас, — отзеркаливая её проказливо-нарочитую манеру держаться, вопрошает Дарклинг. Тени мягко переворачиваются на стенах и потолке, как преданные щенки. — Знаешь, как ты всегда этого полна.       — Что ж, если это тебя утешит, я намерена оставаться Морозовой до тех пор, пока я могу призывать солнце.       Он жёстко усмехается.       Но внутри... внутри возвращается домой.       — К тому же, мне известно, что ты готов сделать всё возможное, чтобы добиться своей цели, если у тебя есть немного... мотивации.       Морозов клянётся, что в этот момент слышит, как из своей могилы смеётся Николай Ланцов, однажды заметивший, что Александр одной Алине позволяет вить из себя верёвки.