Прощание. (Goodbye)

***       Он стоит у её порога и не знает точно, зачем пришёл.       Проститься, конечно — он уже решил, что уедет из Нью-Йорка — однако покинуть город, не повидав её… Чёрт, он пропадал из её жизни и на более долгий срок, так какого ляда он припёрся и торчит у неё под дверью, как идиот, дурацкая это была затея…       — Фрэнк?       Поздно.       Замок щелкает, и Карен уже перед ним. Смотрит на него этим своим взглядом — мягким, всегда немного застенчивым.       — Привет, — говорит он ей хриплым, как ржавое лезвие, голосом.       — Ты в порядке?       Она с тревогой смотрит на его покрытые синевой побоев скулы.       — Могла бы уже привыкнуть, — пытается он отшутиться.       — К тому, что ты вечно в центре свары?       Она едва заметно улыбается, распахивает дверь и приглашает его внутрь.       Здесь всё так же, как в прошлый его визит — полумрак, горят лишь тусклая лампа над столешницей и напольный светильник, частично освещая просторную гостиную, диван с креслом и полки с выставленными рядами книг.       — Выпьешь? — гостеприимно предлагает Карен.       — Да, — стягивает он с головы капюшон чёрной худи.       — Виски или?..       — То же, что и ты, — кивает Фрэнк на початую бутылку, стоящую на столешнице.       — Розовое вино? — светлые брови Карен взлетают вверх.       — Я полон сюрпризов.       — Ну как скажешь.       Она открывает шкаф и достаёт с верхней полки ещё один бокал, в пару к своему, и в этот момент Фрэнк не может не замечать, как выгодно узкая юбка-карандаш подчёркивает её осиную талию и изгиб бёдер — вот она, настоящая женственность. Та самая, что невольно будит в мужчинах определённого рода инстинкты.       — Если тебе нужна помощь, то…       — Я уезжаю.       Рука с пустым бокалом на мгновение замирает, а потом ставит его на стол:       — Тебе что-то угрожает?       — Нет, — ухмыляется Фрэнк. — Наоборот — ты видишь перед собой законопослушного гражданина, отсутствующего в базе данных полиции и ФБР.       — То есть…       На лице Карен неверие, но больше радость.       — Да, они сняли меня с мушки. Я относительно свободен.       Выражение её лица тут же меняется:       — И что тебе пришлось для этого сделать?       Вместо ответа Фрэнк подливает себе и ей вина.       — Поняла, — тихо говорит Карен. — Мне лучше не знать.       Она опускает взгляд, берёт свой бокал и долго смотрит на него — а потом вдруг легонько встряхивает волосами, будто сбрасывает с себя налёт серьёзности. Уже другим тоном, вполне бодрым, она говорит, провозглашая тост:       — Что ж, поздравляю. Ты заслужил свободу.       Фрэнк молчаливо чокается с ней и отчего-то выпивает всё вино — большими длинными глотками. Берёт бутылку и наливает снова до краёв, не глядя при этом на Карен.       — И я… — тянет она, а потом всё же произносит, — рада, что ты зашёл перед отъездом. Решил попрощаться.       Между ними воцаряется молчание, причиной которого является сам Фрэнк, но отчего-то он не может и слова сказать, будто кто-то наступил ему на глотку и давит, давит…       Наконец он принуждает себя:       — Я подумал, что…       — И правильно, — тут же отзывается Карен и добавляет с расчётом на легкомысленность: — А то я считала бы, что ты всё ещё в городе и ждала бы от тебя внезапного визита, как ты это умеешь…       — Ты бы правда меня ждала?       Это вырывается у него невольно, и он тут же понимает, насколько себя сдал. Карен отводит взгляд, поправляет неловким жестом волосы и чуть тише произносит:       — Фрэнк, ты взрослый мужчина, а задаёшь такие вопросы.       Он нервно сглатывает:       — Какие?       — Очевидные.       Твою ж мать…       Он тянется к тонкой стеклянной ножке бокала, которую секунда переломить, и видит, как подрагивают его пальцы. Чёрт, у него рука не дрожала даже от крупнокалиберной снайперской винтовки и суток на холоде, и уж тем более под обстрелом, а тут смотри ж…       — И что планируешь делать? Уедешь надолго? — спрашивает Карен, пытаясь скрыть обеспокоенность, а потом чуть грустно улыбается: — Хотя о чём это я — кто ж тебя удержит. Ты всегда был вольной птицей.       — Вольной? — хмурится Фрэнк. — Скорей, подневольной.       Это правда — он так давно жил, исполняя чужие приказы, что привычка быть ручным солдатиком прочно въелась в его натуру. Поначалу только, пока навыки не отработал, было сложно. А потом просто. Сказали «бей, стреляй и беги» — и мозг выключается, а включается тело, инстинкт, команда выживания. А выживать он всегда умел. Как и убивать. И, самое главное, он всегда себя чувствовал в этом естественно, на своём месте — человек, обретший своё истинное призвание. Ведь война была всем, что он помнил, видел и во что верил. Его религией, культом, первой возлюбленной… но самое страшное — он понятия не имеет, как теперь без неё жить.       — Ты права — я ещё тот упрямец, — хмыкает он, пытаясь разрядить обстановку.       — Мне ли не знать, — Карен отводит с лица упавшую прядь. — Уговаривай тебя, не уговаривай — всё равно поступишь по-своему.       Глупая…       Знала бы она, сколько раз он противоречил сам себе и плевал на собственные обещания, когда она была рядом. Сколько раз отступал от данного себе ранее слова, что больше к ней ни ногой, ни за что… Да вот даже сегодня. Хренов мямля — мог бы быть уже за чертой города, так нет — сидит тут с ней, пьёт розовое вино из девчачьих бокалов, болтает о всякой чепухе и готов болтать ещё дольше — лишь бы побыть с ней, посмотреть на неё ещё немного.       Она иногда совсем девчонка — тонкая, звонкая, такая уязвимая. Как лисичка, с этими её золотистыми волосами и глазами с поволокой, вот только настоящего лисьего плутовства в ней ни на грош. Даже лукавство в её исполнении выглядит невинным, бесхитростным, но это именно то, что Фрэнк в ней так любит…       Любит.       Сука.       Это он зря.       — Ты знай просто, что я очень тебе рада, — говорит она, снова заправляя за ухо светлую прядь.       — Я не мог не прийти. Ты мой друг, — тянет он из себя, словно жилы, пока изо всех сил изображает невозмутимость.       — Друг, — повторяет она за ним и кивает. — Конечно.       Карен опускает глаза, её ресницы подрагивают, а тонкие пальцы крутят ножку бокала из стороны в сторону — беспокойно, нервно.       Да как она не понимает, что для него и дружбы слишком много?       Слишком близко.       Он в любом случае защитил бы её, случись что — отец воспитал в нём уважение к женщинам — но вот прямо сейчас ему кажется, что лучше бы она была посторонней. Просто гражданским. Не более, чем человеческой единицей, целью, работой. Работу он всегда выполнял на отлично. А вот с самыми близкими у него провал по всем пунктам. Как тот хирург — нельзя оперировать своих.       — Мне пора, — режет он.       В первую очередь — себя.       — Да, конечно.       Она всё смотрит вниз, на стекло в своей руке, а на Фрэнка поднять взгляд будто не смеет, и он буквально физически чувствует её внутреннее метание и тревогу за него — она всегда за него слишком волновалась. Желая утешить — только за этим — Фрэнк накрывает её руку своей:       — Береги себя.       — И ты.       Её пальцы прохладные, даже холодные, и ему хочется взять их, согреть…       — Я серьёзно, — говорит она, и её голос сбивается. — Будь осторожен.       — Да что со мной станется? Ты же знаешь — я не умею умирать, — посмеивается он с легкомыслием, коим отмечены все «идущие на смерть». — Впрочем, даже если и так — это вряд ли кому-то бы разбило сердце.       Она вскидывает на него взгляд — хлёстко, резко — и нет в нём никакого веселья. А вот тревоги, страха, незнакомой боли — хоть отбавляй. И это всё обезоруживает Фрэнка, гнёт его чёртов стальной хребет, и он снова уступает — осторожно берет её руку в свою, прикасаясь большим пальцем к запястью… и тут же улавливает гулкие толчки пульса.       — Не шути так. Никогда не шути так, — произносит Карен лихорадочно, непривычно жёстко.       Её дыхание учащается, когда она отнимает у него руку — но лишь затем, чтобы обнять.       Крепко, изо всех сил.       Он невольно обнимает в ответ, но при этом крайне осторожно, словно бы из — ха, кто б про него такое сказал! — приличий. Пытается держаться как можно дальше, но его губы совсем рядом с её шеей, щекочущими кожу шёлковыми прядями, которые восхитительно и по-детски пахнут ромашкой, чем-то солнечным. Тёплым, уютным, родным… Фрэнк закрывает глаза, наслаждаясь этой хрупкой близостью и осколками того, что ему никогда не будет доступно.       Она ослабляет объятья, но не отпускает его.       Очень медленно, отчасти неловко Карен касается виском его щеки, трётся об неё… а потом там оказываются её губы в совершенно невинном поцелуе — таком, какой однажды подарил ей Фрэнк.       — Вернёшься или нет, знай — я всегда буду тебя помнить. И… ты ничегошеньки не знаешь о чужих разбитых сердцах, — шепчет она в лиловый кровоподтёк на его скуле.       А потом снова его целует.       Снова.       И снова…       Незаметно, совсем ненавязчиво она спускается вниз, к линии челюсти, и касается уже там, где-то в уголке рта, отчего Фрэнк прикрывает глаза и замирает.       — Что… ты делаешь? — выдаёт он сипло.       — Прощаюсь, — шепчет она.       Да что же она творит?       Ей нужно бежать от него, как она этого не понимает?..       Ведь он — сраный магнит для неприятностей, разрушитель. Его задача — ломать и жечь. Уничтожать всё, до чего докоснётся, и он всегда справлялся с этим на высший балл, действовал безукоризненно. Он умеет, он знает как… наверно, для этого он и был рождён. Иначе почему оно даётся ему с такой лёгкостью? Так естественно, почти одухотворённо, как иные симфонии сочиняют, от творит свою мелодию смерти, забирающую каждого, кто её слышит. А слышало её много, очень много людей. Столько, что он давно перестал вести счёт. Поначалу, правда, вёл. До тех пор, пока думал, что есть плохие и хорошие, чёрное и белое, друзья и враги. А потом Фрэнк понял, что краски этого мира смешаны, в большинстве своём серы — хотя живущих в нём приучают видеть только два цвета. Но он прозрел, он осознал истину и с тех пор перестал делать зарубки посмертья за каждую душу, что отнял. Поди разбери, кто из них кто. В итоге все отправляются в своё чистилище, в свой ад. Уж те, к кому он приложил руку — точно. И в своё время он тоже последует за ними — в этом у него никогда не было сомнений.       Но он был бы полным уродом, если бы потащил за собой Карен.       — Я… пойду, наверно, — хрипит он, пытаясь отстраниться, выбраться из плена её чар.       — Иди, — говорит она, соглашаясь.       Вовсе не противясь.       Тем временем продолжая касаться его покрытой синяками кожи — невесомо, совсем легко.       А он будто занемел.       Всё стоит, как дурак — безвольный, покорный её нежности, её объятьям, этому желанно-страшному для него моменту, за который ещё недавно без сомнений отдал бы остаток жизни — взят в плен её робостью и не может уйти. Не может разорвать близость, которой у него не было лет так тысячу.       А уж когда Карен касается губами его губ, то всё вообще летит в тартарары…       Она на вкус — как первое свидание, жаркий летний вечер и затишье после самого тяжёлого боя. Как звёздное небо, нагретая солнцем зелень и прохлада речной воды, в которую ныряешь с головой — и тонешь, тонешь, тонешь…       Фрэнк не замечает, что давно целует в ответ — жадно, самозабвенно.       Что идёт за ней куда-то в спальню, обнимает, прижимает тонкую девичью фигурку к себе и всё пьёт, пьёт с её уст…       Он приходит в себя только тогда, когда Карен отстраняется — но лишь затем, чтобы взяться и потянуть за молнию чёрной худи, чтобы высвободить его из неё. Карен делает это осторожно, мягко — так действуют со зверьём, способным в любой момент отгрызть конечность — но сейчас Фрэнк таковым вовсе не является. Наоборот — он обезврежен, укрощён, покорён. Подвластен всем тем чувствам, которые эта женщина сумела в нём вызвать.       Он остаётся в армейской майке, но Карен снимает и её — и тут же задыхается, словно от удара, прижимает пальцы к губам, видя его тело, покромсанное шрамами. Выцветшими, свежими, старыми, новыми, отметинами чужого насилия и последствиями собственного — вся его история, его жизнь и смерть не единожды. Карен смотрит на это с ужасом, полным сострадания и боли взглядом, а потом мягко кладёт ладонь на один из шрамов. Гладит, будто пытается залечить, стереть — а потом целует.       — Боже, — шепчет она в его порезанную кожу, опаляя её своим дыханием.       Поцелуев становится больше, и они уже не столь невинны — они всё требовательней, жадней, горячее, и Фрэнк вполне разделяет эту жажду. Так его давно никто не касался, он абсолютно позабыл как это — разделять себя с кем-то — и сейчас он будто учится этому заново. Потому его руки неловкие, соскальзывают с язычка молнии на юбке, а крохотные пуговицы блузки так и норовят выскользнуть из огрубевших от оружия пальцев. Но он упорен, он справляется, даже не рвёт их, и в итоге шёлк падает на пол к остальной одежде — тяжёлым ботинкам и брюкам, пояс которых, в отличие от Фрэнка, женские пальцы расстёгивают ловко, с коротким металлическим звуком массивной пряжки ремня.       Они оба обнажены: он совсем, а она почти, укрыта лишь тонкими полосками кружева на груди и бёдрах, и поначалу Фрэнк теряется, не знает, что делать — но Карен знает. Она смотрит на него своим застенчивым лисьим взглядом — её глаза влажные от желания, блестят в полутьме — а потом плавным жестом снимает с плеча одну бретель, затем другую, и избавляется от последних остатков одежды.       Она стоит перед ним — обнажённая, открытая, бери не хочу — но Фрэнк отчего-то ждёт, не решается. Это в бою он рвётся вперёд, прёт напролом и сшибает всё на своём пути — а тут пасует, не знает, как подступиться, теряется. Боится… да, мать твою, он боится! — что облажается, сделает что-то неправильно.       Навредит.       А этого он себе ни за что бы не простил.       — Фрэнк… — Она зовёт его — тихо, очень ласково. — Иди ко мне…       И он отвечает на этот призыв — не может не ответить.       Он позволяет себе её коснуться.       …Его руки слишком грубые, заточены под смерть, а Карен — сама жизнь: яркая, трепетная, такая же хрупкая. И он не понимает, чем заслужил её после всего, что сделал. Ведь он даже не человек уже — лишь каркас из мяса и жил, просто очень прочный. Много раз рваный, штопаный, по кускам собранный, но на редкость живучий.       И Фрэнк правда не понимает, почему она хочет быть с ним. Хочет его. Он же чёртово животное, ходячий мертвец. И именно он, эта его гнилая часть, в глубине хочет её наказать — за эту её чистоту, за проклятую беззаботность и доверие — взять и тряхнуть, мол, смотри, смотри, на что ты подписываешься, дурная — я же просто псина бешеная, я убийца…       Но все эти мысли растворяются где-то там, на задворках сознания, стоит ей прильнуть к нему — всем телом, кожа к коже — а потом мягко толкнуть назад на постель.       Увлечь, уложить, взобраться сверху.       Карен наклоняется к нему, укрывает каскадом светлых волос, целует. Зацеловывает его битое лицо, ломаный несчётное количество раз нос, синие скулы, линию тяжёлой челюсти. И только потом приникает к губам — с тихим стоном и страстным выдохом. Фрэнк ловит её дыхание, забирает, сохраняет — как одно из тех воспоминаний, что обычно держат его на границе сознания и пустоты. Заставляют идти дальше, карабкаться, бороться; преодолевать границы возможного, собственного существования. Этот поцелуй останется с Фрэнком навсегда. Как и образ Карен — оголённый во всей своей первозданной красоте.       Она упирается руками в его грудь, отталкивается, возвышается над ним.       Её тело — совершенство. Молочная кожа, лебединая шея, гармония истинного изящества, само искусство… Гитара, осеняет Фрэнка. Её формы похожи на гитару, которую он держал в руках очень давно, в прошлой жизни — плавные линии плеч, изгиб бёдер и узость талии, на которые он осмеливается положить свои напряжённые ладони.       Она — музыка, её воплощение, тонкие струны. Навык, который он потерял. Забытая мелодия, неспетая песня…       …Но когда Фрэнк вот так прикасается к Карен — он будто бы слышит.       Ему стыдно за то, как сильно он её при этом хочет — до сведённых мышц, по-звериному. За все эти годы он разучился иначе, но всё равно себя контролирует, как привык контролировать боль. И уж если он справлялся с нею — даже брал на вооружение, использовал — то уж с собственными страстями как-нибудь совладает. Так что он собран, сосредоточен, держит себя в узде…       И всё же его кадык дёргается, когда она берёт его шершавые ладони и перемещает себе на грудь, заставляет накрыть их мягкую округлость. Чуть выгибается, рассыпая по плечам пшено волос, откидывается назад и смотрит на него сверху вниз своими цветочными, василькового цвета глазами.       Фрэнк не в силах оторваться от неё и только шепчет хрипло, жадно, одержимо:       — Красавица…       Он не заканчивает, но все и так знают, кто здесь чудовище.       Он — морпех, боец, один из псов войны и её кровавых жнецов. А она — нимфа, фея, самая настоящая принцесса, как из сказок, что когда-то давно он читал дочке. Ему такое, как она, не дозволено, запрещено — нельзя марать подобное грязью, дерьмом и распоротыми кишками…       А она всё смотрит на него своими ярко-голубыми глазами, не отводит взгляда…       Даже тогда, когда впускает его в себя.       Она делает это медленно, плавно, наблюдая за Фрэнком и его реакцией. А на лице его всё написано: желание, голод, одержимость…       Быть в ней — самый настоящий рай, который он не заслужил.       Он уже давно не был с женщиной, очень давно. Как там сказала жена Леттермана, Сара — второй мужчина за 15 лет, кого я целую?.. Что ж, у него та же херня — полное обнуление опыта, очерствение, огрубение всех нервных окончаний. Ему уже давно кажется, что он закостенел в этой своей шкуре, броне с белым черепом на груди, что заменил ему всё. Стал символом, гербом — самой сутью. Гробом. А Карен… Она эту броню снимает, не боится, лезет ему под кевлар, касается кожи, всех этих синяков от непринятых телом пуль и ласкает, залечивает, чтоб её…       А он привык лечиться сам, сам себя зашивать, и так оно удобней, надёжней, хоть в разы больнее, но к боли Фрэнк давно привык, а к любви — к ней привыкать опасно. Её у тебя мир отбирает — легко, играючи, разрывая тебя по ходу в клочья. И что ему тогда делать, если Карен у него тоже заберут? Если он уступит, даст слабину, откроется… Потому нельзя включаться, нельзя по-настоящему, нельзя отдавать ей себя… всё повторяет Фрэнк, пытается удержать в голове.       И тут же сам себя предаёт.       Он гладит её талию, поясницу, изгиб бёдер, сжимает их. Вдавливает сильнее, чтобы оказаться в ней глубже, полнее, ярче чувствовать. Берёт, направляет, владеет, вторгается. Снова и снова, напористей, глубже…       Она подаётся к нему, а он к ней, касается её кожи. Проводит по ней языком, сжимает ладонью округлость груди — гладит пальцами, обхватывает губами. Она мягкая, нежная, бархатная, такая сладкая… а он всё пробует её на вкус, пока другой ладонью держит за бедро, поощряет на нём двигаться.       Протяжно, жарко, исступлённо, самозабвенно.       Ему бы нельзя это чувствовать, но его кроет от удовольствия, от наслаждения, что он при этом испытывает.       Будучи с другой женщиной.       Не Марией.       С Карен.       Но с ней — что-то подсказывает ему, и он совсем этому не противится — с ней можно. Нужно. Необходимо. До мурашек, до немоты, до надсадного хрипа. Отчего-то всё в нём к ней тянется, его душа — то, что от неё осталось — будто оттаивает, даже оживает, как после долгой спячки, тотального онемения зимы.       С Карен хочется быть, жить, чувствовать. Ощущать сполна эту девичью нежность, уязвимую хрупкость.       И того, что есть — Фрэнку уже мало.       Он сграбастывает лёгкую, как пушинку, Карен, переворачивает, подминает под себя. Одну руку кладёт на горло (всего лишь удерживает — но так, что не вырваться), обхватывает пальцами линию скул, а другой тонет в волосах — и в этот раз входит с силой, нескрываемым желанием, с низким рыком, клокочущим в груди.       Вот сейчас он отпускает себя.       Его толчки размеренные, тяжёлые, алчные. Полные долгих лет голода, изоляции и душевной пустоты — но сейчас та отступает, мельчает, истончается, а сам Фрэнк обретает подобие покоя, некий смысл. Карен, её близость и самоотдача наполняют его, смягчают, действительно излечивают.       И прямо здесь, прямо сейчас, с ней — он не одинок…       Время растягивается, замирает, останавливается. А мир вокруг словно больше не существует, сгинул в темноте ночи и сузился до одной точки, в которой есть только они — он и Карен. Её руки, обнимающие его спину, закинутые на поясницу длинные ноги, губы с родинкой в уголке, которые он выгладил языком не сосчитать сколько раз, лён волос, молоко кожи и тепло её тела, влажный жар, в который он с упоением снова и снова погружается…       Фрэнк захвачен всеми этими ощущениями полностью, покорён ими.       Удерживается в них сколько может, но природные инстинкты берут своё, подталкивают к краю.       Он не может, да и не хочет как-либо контролировать себя — его тело жаждет испытать полноценную разрядку, настоящую любовную агонию. Он уже почти на пике, готов прийти к финалу, эта эйфория застилает всё… Но мысль позаботиться о Карен всё же приходит к нему — яркой вспышкой, хоть и запоздало.       Фрэнк уже сорвался, и всё же каким-то невероятным усилием заставляет себя выйти из неё — буквально падает ей на живот, оставляя на нём свои следы.       Он продолжает обнимать Карен, уткнувшись ей в шею и успокаивая дыхание, а потом в каком-то странном смущении хрипит ей в волосы:       — Прости…       — Всё хорошо, хорошо, — шепчет она.       И по голосу слышно — улыбается.       Карен осторожно трогает его влажный от пота, недавно заштопанный висок, и уже потом целует.       А после они долго лежат в обнимку, умиротворённо, расслабленно, слушая звуки ночного города, который никогда не спит...       Фрэнк уходит под утро.       Перед этим, правда, долго смотрит на свернувшуюся калачиком спящую Карен — тихую, нежную, с разметавшимися по плечам и тёмной ткани простыни золотыми волосами, молочно-бледную, почти прозрачную. Фрэнк улыбается — и впрямь принцесса. Его недосягаемый приз. Мечта, которой не суждено сбыться.       Как те конфетти из детских ладошек, которые он навсегда потерял.       Уже в коридоре он набрасывает на голову чёрный капюшон и застёгивает повыше худи, стараясь отрешиться от всего, что прямо сейчас чувствует. Ибо все его чувства к Карен не имеют никакого значения, а единственное, что важно — позаботиться о ней. Именно поэтому Фрэнк уходит.       Он сделал то, зачем пришёл.       Попрощался.       Полгода спустя       Он стоит у кирпичной стены, смотрит на стену напротив, точнее в окна, которые ему так хорошо знакомы, и думает, что это охренительно плохая идея — прийти сюда. Впрочем, охренительно плохой идеей было изначально вернуться в Нью-Йорк — но что поделаешь, здравомыслием Фрэнк никогда не отличался.       Он успокаивает себя тем, что всего лишь посмотрит.       Всего лишь убедится в том, что она в порядке.       Он всё ищет её глазами, смотрит по сторонам... а когда видит, ему будто всаживают под дых заточку. Ровно то же чувство, как от пробитого лёгкого — боль меж рёбер, невозможность дышать и ощущение, будто в грудь въехал грузовик. И не оттого, что Фрэнк дико, до одури скучал. Не потому, что выглядит она очень счастливо, совершенно солнечно с небрежным пучком на голове, ковриком для йоги за спиной, в лимонно-жёлтом спортивном наряде, что так непривычно на ней смотрится — узкие юбки Карен больше не носит…       А не носит она их потому, что не может — мешает округлившийся живот.       Фрэнк прислоняется к стене — он вынужден, чтобы заново научиться дышать — а потом не замечает, как отталкивается, и ноги начинают сами нести его в её сторону. Поначалу медленно, а потом всё быстрее он пересекает узкий проулок, идёт ей навстречу и теперь уже не собирается скрываться.       Карен замечает его и первые мгновения совсем теряется — будто сомневается, не верит своим глазам.       Замедляет шаг, а потом и вовсе останавливается:       — Фрэнк…       Он преграждает ей дорогу, стоит на пути и выдаёт как-то рассерженно, хоть сам понимает, что не имеет на это ни малейшего права:       — Ты бы мне сказала?       Она молчит какое-то время, собирается с мыслями, а потом очень неуверенно произносит (врать она, конечно, совершенно не умеет):       — С чего ты взял, что…       — Не дури, — Фрэнк едва заметно фыркает. — Конечно он мой.       Фрэнк мнётся на месте, озадаченно хмурится и не решается отвратительно долго, прежде чем спросить:       — Я… могу зайти к тебе?       — Зачем? — вырывается у неё поспешно, но больше — с надеждой.       Что за очевидные вопросы теперь уже она ему задаёт?       — Нам нужно решить, как я позабочусь о вас, — говорит Фрэнк, как нечто само собой разумеющееся.       Карен смущается, опускает взгляд, пытается контролировать свои эмоции и всё же не может сдержать их — на её лице отражается радость, когда она делает последнюю попытку «быть взрослой женщиной»:       — Слушай, ты не обязан. Есть разные варианты…       — Нет варианта, где я не был бы рядом с тобой и ребёнком, — отрубает Фрэнк. И тут же добавляет, стараясь смягчить свою резкость: — Уж прости, но я тебе говорил — я парень старомодный.       Он точно знает, что при другом раскладе ушёл бы, оставил её — у него тогда был ещё шанс, какой-то выбор. Но теперь нет. И Фрэнка охватывает какой-то странный покой, безумное облегчение от того, что выбор был сделан за него…       Они идут вместе вдоль её дома в обоюдном молчании, и ближе к высокому крыльцу Фрэнк замечает приметную вывеску магазина.       — Погоди, — бросает он и заходит внутрь.       Возвращается Фрэнк спустя минуты с букетом перевязанных бечёвкой жёлто-лиловых ирисов, которые неловким жестом протягивает Карен.       — Ты снова купил мне цветы, — легонько улыбается она.       Опускает лицо, нюхает их, и в этот момент Фрэнку так хочется до неё дотронуться…       — Можно? — не выдерживает он.       Карен продолжает улыбаться, смотря на его опасливо протянутую руку, и едва заметно кивает.       Когда Фрэнк осторожно, чуть подрагивающими от волнения пальцами касается её живота, его наотмашь бьёт старое-новое чувство, от которого ему впервые за долгое время по-настоящему, дико страшно, но ещё больше — хорошо.       Ощущение новой жизни.       Нового начала. ***