There Will Come Soft Rains

Не, ты прикинь: в том году один журналюга опубликовал по мотивам этой истории книжку. Ну, про Голдсмитов. Как раз приговоры пошли, шумиха. Деньги гребёт теперь лопатой, первый тираж разлетелся как горячие баоцзы. Претенциозная мура, называется как-то по-шахматному: габит, гамбит, что-то ещё про ферзей. Он и нам обрывал телефон, предлагал Джулии бешеные бабки за интервью. Вроде анонимно — но на деле, понятно, без гарантий. Чтобы она рассказала, как работала на последних Голдсмитов. Того белобрысого, Соломона, аж Интерпол ищет — старина Луис проболтался. Знали б они, что искать-то некого. Джулия тогда жила у нас с малым, Адамом, пока Дэвиду чинили позвоночник. Дэвид за последние годы откровенно допрыгался, а как бы не мальчик уже. Вот оно и крякнулось, какая-то там протрузия. На этом этапе влез Джоэль. В «Оморо» вышла перестановка, порожек мы снесли, чтобы и Джоэлево кресло, и коляски мелких спокойно проезжали. Хотя коляски я затаскивал одной левой, это плёвое дело. Помнишь у входной ступеньку и порожек, ещё от прежних владельцев? Вряд ли помнишь, ты не особо внимательная. Джоэль предложил по блату своих врачей из дорогущей клиники, тех, что его хотя бы в кресло усадили, когда не смогли на ноги поставить. Дэвид заартачился, ругались в пух. Джоэль: у тебя, Дэвид, Молодая Жена, Маленький Ребёнок, — всё с большими буквами, с предъявой, как будто лично он Дэвиду жену с ребёнком подарил на Рождество — ты что, намерен добровольно сделаться такой же развалиной, как я? Дэвид, скрипя зубами: Джоэль, опомнись, ты не всеобщий благодетель, ты почти банкрот, дай людям жить по средствам. Да, Джоэль всё открещивается от голдсмитовских долгов. Оказался единственным наследником: они всей компанией откинулись без завещания. Хлопает глазами по судам, пока проплаченные толстобрюхие юристы поют о его прозрачных, как вода на Окинаве, счетах, с которых все-превсе средства ушли на медицинские нужды, а он, между прочим, инвалид, уважаемый суд, приобщите заключение к делу. Наконец скандалы достали Джулию, и она сказала ша, пообещала выйти на вторую работу, если кто ещё откроет рот про бюджет, и тогда Дэвид унялся и прилёг полечиться. Грозился на недельку, вышло на два месяца. А тут этот писака, как чёрт из табакерки. Сулил золотые горы. Я вмешался, говорю, алло, мужик, ты ещё минуты две под запись почирикай, и заява копам о преследовании — твоя. Отвалил. Но мне всё мерещилось, голос знакомый, вот ещё бы фразу-две, и я бы понял, кто. Сдали его Окамуре пробить по своим каналам. Тот нам набрал, когда у книжки был издательский релиз с презентацией: погуглите эфир, вы упадёте. Автор под псевдонимом, но консультантов показали, и там один тип с пресс-картой — мы и правда в осадок выпали. Я с первого взгляда узнал. Ты бы, думаю, тоже. Он не шибко изменился. Разве что без пидорских этих рубашек и без крашеной мочалки на голове стал выглядеть на свой неполный сорокет. Ну, биологический. Задачка со звёздочкой: заслужил он это или нет? Возможность просто жить, после всего. Работать. Потрясать микрофоном на пресс-конференциях. Мне кажется, ты бы решила, что да. Вот и мы так решили. Мы тут, в общем-то, тоже просто живём. Понемногу. Стараемся не двинуться, как можем. Недавно доделали в подвале ремонт, купили новый холодос, промышленный. Девчонки здорово выросли, уже на людей похожи. Шучу. Но с детьми обнаружилась дикая подстава: только разберёшься, как с младенцами ладить, как они хоп и подрастают, и надо заново. Хибики потише, недавно выучилась читать. Книжки любит. Её полкомнаты — книжная лавка, я ей стеллажей напилил. Канаде побойчей, любит нырять за омарами и отрывать им ноги. Вся в тебя. Кто не в курсе полной истории, говорят мне, что я счастливчик: обычные дети болеют постоянно, а мои — ни разу. С этим да, повезло, хотя я такой: ребят, полегче, соизмеряйте, я тут как бы двадцати с хвостом лет отец-одиночка с двумя карапузами. Хотел бы тебе сказать, что меру знаю и девчонок не разбаловал, но совру. Разбаловал, разумеется, самые капризные малолетки на всей улице. Но по-другому не получается. К своим годам — по сравнению с тобой их пшик, но всё-таки — я, кажется, повидал всё, что стоило бы видеть человеку. Самое прекрасное. Самое отвратительное. То, о чём до сих пор не могу ни слова: глотку пережимает, и я зверею с места. Кто-то поумнее, наверное, стал бы в себе ковыряться, да что, да как, но я рассудил — не мешает особо, и ладно. Не можешь о чём-то говорить — заткнись или поговори о другом. Моё дело небольшое, вон, пиццу учусь готовить для туристов. Янки на теме пиццы сбрендившие. Я думаю, неважно, что делать, чтобы резьба не слетела. Есть пределы, чтобы никто не пострадал и самому не угрохаться, а так — хоть на параплане летай, хоть крестиком вышивай, хоть киномарафон восьмидесятых каждый уикенд устраивай. Да реально, кто в горячие точки ездит или с незнакомцами в барах трахается — тоже их дело, если им помогает. И я ведь в своё время в рыбалку ударился не от хорошей жизни. Виолончель твоя по-прежнему стоит наверху. Были тут у префектуры с малявками, встретился тот дядька-консультант из магазина муз. инструментов. Как, спрашивает, ваша сестра, играет? Да, говорю, спасибо, довольна, делает успехи. Помнишь, как мы ходили с обалденным списком покупок: коляска, памперсов запас, микроволновку посмотреть — и виолончель? Застряли в том магазине, как пальмы посреди шоссе. У тебя глаза на мокром месте, и я продавцу: извините мою сестру, это её давняя мечта. Да, спасая мир, обучаешься всякому: рельеф там просчитывать, падать правильно, стрелять в цель, раны штопать, если не глубокие, и тэ дэ. Но вот первым делом, если взялся спасать мир, учишься убедительно врать. Потому вы двое — средней руки мироспасатели, если по-честному, не высший разряд. В кино бы сниматься не взяли. Ты бы наверняка сейчас улыбнулась, как всегда, когда я шучу как кретин. Ты так ни одной ноты и не сыграла. Сидела и обнималась с этой скрипкой-переростком, я видел. Но разве главное — чтобы всё по назначению? Нет, конечно. Главное, чтобы полегчало. Помнишь, кроха Лу удивилась: ой, да, ты ведь тоже умеешь, как он? И ты, отвернувшись на табуретке, ноги под себя: уже нет… я умела-то… сто лет назад. И загрузилась на весь день до вечера. И я пошёл тебя успокаивать — боялся сделать хуже, но помирать, так с музыкой. Говорю, эй, ты чего, Рику тоже сначала не умел, а приноровился быстро, значит, не так и сложно. Ну и наш музыкант вернётся, тебе напомнит, местами махнётесь, раньше ты его учила, теперь он тебя научит. Всё закончилось, времени вагон, можно хоть всю жизнь на закат смотреть и на виолончели пиликать. Ты снова куда-то в сторону, дрожащим голосом: Кай... ты ничем меня не обидел, всё в порядке... но я сейчас расплачусь, ты не пугайся. Дурочка. А то я не видел, как ты плачешь. Да сто раз. Да, это каждый раз хреново, но что с вами, девчонками, сделаешь? Если тебе от этого лучше, я то что? Вообще хорошее было время, да? Всё вдруг стало можно, и говорить обо всём, как будто больше не больно, мы неуязвимы, и никакая падла нас не достанет, и ничто на свете нам не навредит, и мы сами ни обо что не убьёмся. Помнишь, начинали рассказывать с любого момента — и не остановить? То я тебе — про вьетнамскую девчушку в жёлтом платье. То ты мне — как в башню бегала. А сколько лет, веков, ещё чего между этими событиями прошло — да плевать, разницы-то. Ещё новости, хоть и постфактум: Окамура в свадебном путешествии словил осколочное — не от Мао, если что! — и сколько-то там провалялся в госпитале. На передовой с камерой наперевес — не сахар. Но что-то у нас все мужики на лечении попеременно канителятся. Я на всякий бегаю от врачей, а то мало ли, докопаются. С Мао тоже вышел ситком, она перед своей свадьбой с порога: в жопу ваш девичник, церемониал ваш, покрывала ваши европейские, распишемся по-тихому, а вместо этого всего я перед регистрацией хочу с тобой, Миягуску, ужраться в сопли. Ну мы и ужрались. Купили Маотая, сколько бутылок — не скажу, и все приговорили. Мне вроде и стыдно, и не то чтобы по-настоящему: вот этот кусок истории, он между нами и больше ни для кого. Но я всё-таки рад в глубине души, что ты всего этого не застала. Остальное-то ладно, все люди взрослые, но в ночи я вломился к крохе Лу, чуть себе лоб об дверь не раскроил — и заплетающимся языком попросил её рассказать про Елену. Какой она была. Лу молодцом, держится. Уколы ей помогают, руки-ноги ещё целы, только кожа шелушится и трескается страшно. И внутри что-то, говорит, побаливает, а если бы ей Джулия не прокапывала с донорской кровью спазмолитики, могло быть и тяжелее. На сериалы вот подсела. В Штатах открыла для себя кабельное, тут глотает дорамы запоем. В тот раз тоже что-то смотрела. Выключила, поглядела на меня огромными глазищами, носом пошмыгала и рассказала. Что Елена там, на воле, когда была человеком, работала библиотекаршей. То есть считала так, потому что из жизни до аварии и операций помнила только длинные ряды книжек. Что она обожала растущую луну, могла усесться на верхотуре и смотреть наверх всю ночь напролёт. Что она в принципе любила забраться куда-нибудь повыше. Что она была добрая и со всеми делилась едой — не хочу представлять, как это выглядело, учитывая, чем они питались. Проснулся я на полу у крохи Лу в комнате. Башка разламывается, спину свело, во рту как насрано. И поделом дураку. Хотя девушку, которая тебя со школы любила, замуж один раз в жизни выдаёшь. Я хочу верить, что один раз, и Мао не придёт в голову развестись и ещё за кого-нибудь выскочить, а то повторить наш спринт у меня печени не хватит. Ещё про лекарства: когда весь оборот товаров «Санк Флэш» вывели из продажи, народ чуть не взбунтовался из-за дефицита — в жизни не угадаешь — батончиков и энергетиков. А мы у них далеко не основной регион сбыта. Я как представлю, сколько всякой дряни они производили, волосы дыбом. Но мало-помалу всё идёт на лад. Мы с твоей Каори... Да я не знаю толком, что у нас с Каори. Но она меня выручает как никто, я бы без неё рехнулся на два фронта: с детьми и с закусочной. Поговорили серьёзно один раз. Я был бы последним трусом, если бы не осилил прояснить напрямую. Просто заобщались мы как-то вокруг тебя, а жить нам, если что, друг с другом. Но она пообещала подождать, пока я разберусь. Сказала, ей нормально. Не критично пока. Разбираюсь вот. Ты помнишь про пиццу. Он пока не возвращался, но мы подготовились. Уныло, по классике, обставили гостевую на втором этаже. Думаем напечатать прайс с пунктами «стакан воды» и «трагично посмотреть в окно». Всё бесплатно. Я чисто для проформы ёрничаю. Мы ему рады. Я так уверен в том, что эта встреча произойдёт, будто мне кто поручился, но вот что я тебе скажу: иногда, чтобы поверить в лучшее, приходится много раз навешать себе люлей, но как подействует, дальше работает безотказно. Вот мне пришлось в тот год в Великобритании, когда вокруг творилось полнейшее говно, и я сам был полнейшее говно, ноль из десяти, вообще себе не нравился. Это когда ещё я вас всех мысленно похоронил и с мёртвыми разговаривал, часами мог шпарить — сама понимаешь, звоночек. Бухал — чуть-чуть совсем, с неделю, но всё равно. Ревел. На людей рявкал. Стрелять учился. Но ничего, выкарабкался, и с тех пор идиотичный оптимизм из меня никакой хироптерой не выбьешь. Даже самой жирной и злющей. Я ещё в вертушке думал, когда мы улетали… Странно, что я в вертушке о чём-то думал, там было днище, ты помнишь: мы мокрые до нитки, ты истеришь, то в вой, то в слёзы, девчонки голодные, тоже плачут, наши штабные вповалку, все серо-зелёные, внизу земля горит и бетон плавится. Но я всё думал: ну мы даём, сломали своим разгильдяйством самого чопорного самурая на земле. Нанкурунайса, говорит. Да обойдётся всё как-нибудь, ничего. А это же целая философия, что как-нибудь обойдётся. Что хорошо всё будет. И если кто её постиг, он так просто не сдохнет. Это такая штука, с которой никак нельзя сдохнуть, когда дополз до цели и поставил галочку. Как пробковый пояс, который из воды выталкивает. Ну можешь считать, что у меня, тупого и наивного, с семнадцати лет не прибавилось мозгов, мне не жалко. Но, как по мне, человек не может безыдейно сыграть в ящик после того, как всех победил и сам это понял. А он правда всех победил. Даже себя. Даже тебя в каком-то смысле, но у вас там своё. Он всегда был крутым, а тут внезапно в моменте оказался самым крутым. Мелочь взяла моду меня спрашивать, а кто их любит. Я им говорю: да толпа, меня бы столько народу любило, я бы вообще был рок-звезда. Вот я вас люблю. Вот тётя Каори. Все ваши друзья, целый выводок. Джулия, Дэвид и Адам — особенно Адам. Дядя Луис. Мистер Джоэль. Лу. Тётя Мао с дядей Акихиро. Дедушка Грант, и тётя Моника, и их приёмыши (мы однажды виделись, они прилетали). Ваша родная тётя, которая спит. Тётин парень, который путешествует, но как-нибудь обязательно приедет с вами познакомиться, а то он вас видел последний раз, когда вы ещё «уа-уа» кричали. И ваша мама вас очень любила. Сильно-сильно. Всегда. И, знаешь… Нет, не могу сказать. Даже тебе. Только так могу: если бы я жил столько, сколько живёте вы, я бы точно узнал, сколько времени нужно, чтобы простить человеку то, что нельзя прощать. Но такого мне не светит. Постараюсь найти ответ за обычный срок, что отведён мне, как всем людям. Я верю, что ты спишь спокойно, и тебе снится что-то хорошее. А когда проснёшься, снова встретишь всех людей, которые тебя любят. Джулию, Дэвида и Адама — ты ему понравишься, в нём пока росту от горшка два вершка, а он уже западает на боевых девчонок. Старину Луиса. Джоэля. Мао с Окамурой. Каори. Меня. Хибики и Канаде. Своего парня, который путешествует, но обязательно приедет тебя повидать ещё до твоего пробуждения: он же сентиментальный, как будто до сих пор из девятнадцатого века не вылез. И я думаю, — нет, я уверен, как бы я к ней ни относился — твоя сестра тебя тоже очень любила. Сильно-сильно. Всегда. Как и ты её. Я мало что понимаю во всяких глобальных темах. В том, что неподвластно смерти и почему, я честно ни черта не смыслю. Но зато я знаю, что множество вещей со смертью, умиранием, несовместимы. Музыка, дурацкие снимки из фотобудки, мемориальные книги, даже в виде жареной сенсации, бейсбол, бисквиты печь. Всё то, что держит на плаву. Когда кто-то, кого ты любишь, успевает в последнюю минуту поймать твою руку, прежде чем ты сотворишь непоправимую глупость. Когда Хибики, сопя, раскрашивает картинки. Когда Канаде притаскивает домой ракушки с пляжа. Когда ты улыбаешься. Так что идея не в том, что где-нибудь когда-нибудь всё будет хорошо. Всё уже хорошо. Прямо на самом деле. Навряд ли эта новость так уж безнадёжно устареет лет за двадцать пять. Тебе понравится.